Но благочестию ученость не вредит!
За Бога, веру, честь мне сердце говорит.
Родителей моих я помню наставленья:
Сын Церкви должен быть и другом просвещенья!
Монастыри были когда-то цитаделями учености, хранителями и распространителями христианской культуры, впитавшей все высшие идеалы и стремления человечества от древности. Уже Антоний Великий с иронией отзывался о простецах, которые смешным делом считают науки, потому что ими обличается их невежество, и называл человекотворцами тех, кто обладает способностью умягчать нравы науками и образованием [241].
В Лавре преподобного Пахомия Великого неграмотных обучали читать и писать; наследники преподобного, аввы Орсисий и Феодор Освященный, три раза в неделю проводили просветительские беседы с братией и эту настоятельскую нагрузку внесли в устав, как и обязанность насельников учиться; на Западе широкую известность приобрела школа в Галлии при монастыре преподобного Викентия в Лерине, с обширной библиотекой, содержавшей духовную литературу и лучшие сочинения языческих авторов; библиотекой славился и монастырь в Монте-Кассино, основанный преподобным Венедиктом.
В Византии монахи усердно заботились о своем образовании: неграмотность, полагали, чревата великой опасностью для души; чтение считалось так же обязательным, как молитва и более важным, чем работа. Монастырские библиотеки, самые богатые в стране, постоянно пополнялись и содержали не только богослужебные, святоотеческие и учительные книги, но и философские сочинения Аристотеля и комедии Аристофана.
Мастера каллиграфии в греческих обителях, на Синае, в Палестине по заказам монастырей и частных лиц с большим искусством копировали рукописи на пергаменте или дощечках, покрытых воском; к XI веку широкое распространение получили, наряду со Священным Писанием, толкованиями и житиями святых, творения Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоуста, поучения аввы Дорофея, Лествица и другие жемчужины аскетической письменности [242].
Византийское любомудрие вкупе с другими традициями перешло на Русь; невежество осуждалось хуже греха, потому что, писал один из авторов «Предисловия к покаянию», сборника XII века, «согрешившие каются, а несмысленные, заблудивши в писании книжнем, не имуще трезва и здрава ума, в ересь впадающе, погибают» [243]. Будущий митрополит Иларион, ископавший первую пещерку, положившую начало Киево-Печерской лавре, слыл книжником; его «Слово о законе и благодати» до сих пор остается блистательным шедевром, обнаруживающим, кроме писательского дара, широту знаний и глубочайшую богословскую подготовку.
Преподобный Феодосий, заботясь об умножении душеспасительных книг в обители, сам плел веревки для переплета книг, над которыми день и ночь трудились иноки Иларион-переписчик и Никон-переплетчик; князья Ярослав и Святослав переводили тексты «от грек на славянское письмо»; книги с радостью принимались от жертвователей и от вступающих в обитель [244].
Незаурядной начитанностью и литературным талантом славились монахи-писатели домонгольского периода: Киево-Печерский насельник преподобный Нестор, Кирилл Туровский, Авраамий Смоленский и Климент, тоже Смолятич; их труды весьма способствовали становлению русского самосознания в единстве с христианским просвещением.
Монгольское завоевание причинило огромный ущерб нарождающейся культуре; все силы уходили на сопротивление врагу и сохранение национальной идентичности; возрождение началось в XIV веке с преподобного Сергия. Таинственный эпизод из его жития – чудесное дарование способностей к книжному учению – воспринимается как знак освящения культуры, благословение ее свыше; сверхъестественность события усиливает его значение [245].
Ученики преподобного, основатели новых обителей, призванные к просветительскому служению в период колонизации северных земель, как правило, выходили из зажиточных семей, получив хорошее по тем временам образование и церковное воспитание; пламенная вера побуждала их к изучению духовных книг, а духовные книги стимулировали неодолимую жажду совершенствования в иноческом житии. Центр русской Фиваиды Кириллов монастырь имел библиотеку в 400 томов, больше, чем Троице-Сергиева Лавра – около 300.
Преподобный Нил Сорский в своем Уставе цитирует 14 авторов, притом не по сборнику: «Добротолюбия» еще не существовало. Полемика иосифлян с нестяжателями и обличение ересей в XVI веке, борьба против западных влияний и споры с раскольниками вXVII велись богословски грамотными монахами и вызывали широкий отклик в церковной среде, которая, следовательно, в немалой своей части владела отчетливым знанием по крайней мере догматов [246].
Ибо до Петра I царила церковная педагогия: учились для спасения души, чтобы лучше разуметь богослужение, понимать слово Божие и так приближаться к Христу. С XVIII века народным просвещением завладело государство, и образование приобрело характер практичный, профессиональный и сословный; давали конкретные знания в отрыве от убеждений, готовили благонадежного деятеля, а не разностороннюю личность; изгоняли логику из школ и философию из университетов; правда, узость такого подхода, заключающего богатство человеческой природы в жесткие рамки общественно-политического интереса, отчасти компенсировали классические гимназии (с изучением древних языков) и домашнее обучение [247].
По-видимому, тенденция к сословности породила касту так называемого ученого монашества; лица, пополнявшие ее, заканчивали духовную академию, принимали постриг, но в монастырях не жили, а занимались, как правило, преподаванием в ожидании епископского сана; среди них обретались, конечно, приверженцы аскетических основ иночества, поистине великие монахи, как Тихон Задонский, Филарет Московский, Филарет Киевский; но расколотость церковной жизни оформилась как явление: с одной стороны архиереи, синодалы, официоз, а с другой – старчество, возрождавшееся в обителях [248]; отголоски того разделения слышны и сейчас.
Так или иначе, во все периоды русской истории монастыри ценили образованных иноков, направляя их способности к кабинетному служению и просвещению других; в монастырях возросли церковные писатели Леонид (Кавелин), Ювеналий (Половцев), Климент (Зедергольм). Именно в обители преподобный Серафим, одаренный от природы ясным умом и блестящей памятью, в юные годы получил фундаментальное богословское образование, перечитав, по его словам, засвидетельствованным Мотовиловым, не одну тысячу томов Саровской библиотеки и все книги из библиотек живущих поблизости помещиков, благотворителей монастыря [249].
Для бедных женщин и вовсе возможность к учению открывало только поступление в монастырь: весьма нередко настоятельницы благородного происхождения учреждали наряду с сиротскими приютами и школами для крестьянских детей образовательные курсы для насельниц обителей.
До сих пор питают православный мир благотворные плоды литературной деятельности, прославившей Оптину пустынь в эпоху настоятельства преподобного Моисея, который высоко ценил пользу чтения и всячески поощрял стремление учиться. Множество святоотеческих книг было переведено или исправлено при тщательном сличении с подлинником под руководством старцев [250].
Издания монастыря, распространявшиеся по России, способствовали укреплению православной богословской традиции; кроме того, просветительская активность привлекла в Оптину цвет русской культуры: там бывали, как известно, Гоголь, Достоевский, Киреевские, Толстой, Леонтьев; тем самым монастырь, можно сказать, оказал духовное влияние на весь строй русской жизни.
Тем обиднее нынешняя темнота, неосведомленность монастырских насельников в области Священного Писания и церковных канонов и, как следствие, обилие ложных мнений, диких пророчеств и слухов, раскольнические и антииерархические настроения [251]. Немало примеров свидетельствуют о вырождении, измельчании веры, с преизбытком суеверия, когда готовы поверить совершеннейшей бессмыслице, лишь бы получить результат [252]: то из монастыря привозят новое правило, преподанное призракомубиенного инока: молиться непременно всем ровно в 10 часов вечера, то ссылаются на полученное в монастыре благословение бежать в Абхазию от новых паспортов; то распространяют книгу некоего иеромонаха, которая сама, как в ней написано, источает благодать и исцеляет; то в монастыре получают совет лечиться, заказав четырнадцать молебнов и выливая на себя столько же ведер воды ежедневно; монашеская подпись стоит под амбициозной статьей в печально знаменитом «Русском Вестнике» о губительности обыкновенных дрожжей, якобы причиняющих громадный духовный вред, т.к. Таинство на дрожжевых просфорах не может совершиться.
Вряд ли это оккультизм, скорей всего авторы новейших басен и об оккультизме ничего не знают, но и не вульгарное невежество, а невежество с идеологией, невежество вопиющее, гордое, воинствующее, прославляющее народную или, что то же, бесхитростную детскую веру, невежество, опирающееся на незыблемое убеждение, выражаемое лозунгом: лучше меньше знать – в ересь не впадешь! Между прочим, преподобный Иоанн Дамаскин именно причислял к ересям гносимахию, т.е. вражду к познанию. Отцы Церкви всегда стояли на высоте науки своего времени.
Лютый обскурантизм, особенно присущий монастырским самосвятам, любителям наставлять и руководить, требует ограничить кругозор одним Священным Писанием; всякая интеллектуальная потребность вызывает у них подозрение и осуждение, простирающееся и на святых отцов, чрезмерно умных и образованных, по причине недоступности их творений для средних умов.
Интересно, что и поутихшая буря, связанная с ИНН, имела эпицентром монастыри, хотя монахам, отделенным от государства и не получающим зарплату, индивидуальных номеров, соответственно и поводов к исповедничеству никто не предлагал; тем удивительнее слышать, как духовники, укрываемые и весьма прилично питаемые в стенах монастыря, требуют героизма от семейных мирян: призывают бросать работу, отказываться от паспортов и скитаться, всецело полагаясь на Бога [253].
И в давние времена святитель Афанасий Великий удивлялся ухищрению диавола: чтобы отвлечь подвижников от спасительного занятия и овладеть ими, начинает он жужжать им в уши о чем-нибудь таком, что никакой не приносит пользы для жизни, а только приводит к пустым вопросам и суесловию [254].
Некоторые обители даже распались, не преодолев испытаний, обрушившихся в форме переписи и новых паспортов, насельники разошлись кто куда, пополнив ряды доморощенных сиромах, живущих на чужой счет [255], слоняющихся по свету, отводя душу составлением подрывных листков, раскольнических газет и чудовищных акафистов новым идейно-патриотическим иконам.
Этих диссидентов, непримиримых защитников измышленного ими Православия, отличает крайнее беспокойство, они болезненно взвинчены, будто сжигаемые изнутри неугасимым огнем; они ненавидят евреев, католиков, епископов, интеллигентов, иностранцев и всех остальных, с ними не согласных; истерическая агрессивность компенсирует туманность их путаных аргументов, сводящихся к мифическим старцам, магическим трем шестеркам и близкому концу света.
Чего и ожидать после 70-летней диктатуры пролетариата; живучесть коммунистической идеи не объясняется ли соблазнительной ясностью, к которой так тяготеют простые души, пугающиеся противоречий, сложностей, проклятых вопросов и прочей путаницы, вынуждающей к свободному выбору и личной ответственности. Уже в 1918 году соввласть заменила гимназии трудовыми школами и урезала алфавит в интересах упрощения обучения и укрепления лояльности обучаемых; на понижение работали бесконечные школьные реформы; ликбез, а затем всеобуч подразумевали самый минимум необременительных знаний: коммунальный уклад диктовал поголовное усреднение, одинаковость, обыкновенность.
В перестроечной школе эта тенденция отнюдь не изменилась, наоборот, усугубилась до полного примитива; тестовая система, электронное обучение, мгновенное беструдное получение любых сведений из компьютера имеют в перспективе низведение уровня совсем до дебильного. При всей советской бедности входившая в программу классическая русская литература формировала идеалы, мечтания, намерения, в какой-то степени заменяя недоступную Библию. С героями романов соглашались или спорили, как с живыми, и незаметно с детства вкоренялся некоторый этический императив [256], презумпция морали, отчасти выражаемая понятиями «слово чести», «муки совести», «веление долга».
Нынешнее клиповое мышление исключает необходимость учиться; массы и без того прекрасно информированы: средства коммуникации адаптируют, популяризируют и делают доходчивым любой предмет; даже о Христе и Церкви можно узнавать из газет и телевизионных передач. Но в интерпретации СМИ события, факты и явления обретают специфическое обличье, перетолковываются до неузнаваемости и превращаются в фантик, инсценировку, карикатуру [257].
В самом деле, зачем проливать кровь в подвиге, проще объезжать святые места [258], отыскивая мудрецов и пророков, всюду вопрошая что есть истина и как Пилат удаляться, опасаясь услышать правду; зачем расшибать дурацкий лоб в бесплодных плачах и воздыханиях, проще молиться хором в непримиримой толпе, трясущей хоругвями то против войны в Ираке, то против растления, то против телевидения, то против властей, благо пока не сажают. Когда настоящие враги слишком опасны, надо найти других, не так опасных, иронизировал в похожем случае святитель Филарет Московский.
Еще не старец Сампсон (Сиверс) порицал монаха, отрывающего время от молитвы на Пушкина и Лермонтова; между тем сам он, происходя из хорошей семьи, получил соответствующее образование: когда есть чем дышать, воздуха не замечаешь [259]. Все-таки не зря иные духовники советуют молодым отвлечься от «Добротолюбия» и обратиться к Диккенсу или хоть «Винни-Пуху», чтобы заполнить зияющие нравственные дыры пусть простенькими примерами отваги, стойкости, дружбы – прежде чем возлететь в горняя.
Оправдывать собственную дремучесть некнижностью апостолов не корректно: палестинские рыбари знали Закон, декалог, мир Ветхого Завета а главное, имели необходимо предваряющее встречу с Богом понятие о своей недостаточности и греховности [260]. Неприлично также козырять именами великих простецов, которых немало в святцах: нам ли сравниваться с теми, кого Господь просвещал Сам, чьё пламенное покаяние и аскетическое самоотвержение превышали резервы человеческого естества. Сегодня же варвары с мутным православием, сотканным из безграмотных цитатников, высокомерно презирают культуру: развлекаловка! – имея в виду те ее образцы, с которыми знакомы, и не подозревая, что культура есть обязательный фундамент нравственного и духовного развития.
Культура не совпадает с ученостью; культурный человек, в отличие от дикого, человек возделанный, обработанный этическим воспитанием, таинственно сознающий свое творческое задание, связанное с божественным предназначением; в таком смысле христианство является источником высокого духовного аристократизма; этот феномен выразила пожилая собеседница архимандрита Павла (Груздева): сейчас все грамотные, а культуры нет; а раньше грамоты не знали, а были культурными людьми [261].
Отказаться от культуры на самом деле невозможно; результатом становится грубая подмена истинных ценностей ложными, и место крещеной культуры, сформировавшейся в христианском обществе (советское время если и создало что-то оригинальное и бессмертное, то в тех же классических традициях) занимает дурное, низменное, поп-культура; безжизненная каменистая почва, на которой проблематично взрастить что-нибудь путное. Семя христианства не укореняется в таких душах, и веруют они тольковременами [262]; марсиане с Евангелием в руках и камнем за пазухой, ненадежные, безответственные и ленивые, неспособные путем ни молиться, ни трудиться, ни читать ни плавать, как говорили древние греки.
Во многих монастырях уже поняли, что ученье – свет: начинают с нуля, проводят простые беседы о нравственности, держат в библиотеках Диккенса, Достоевского и Чехова; устраивают концерты классической музыки и даже показывают шедевры кинематографа, не опасаясь разгула воображения. Искусство, ярко и выпукло отражая человеческое бытие, помогает увидеть и оценить нравственную суть поступков и отношений, которую мы далеко не сразу научаемся извлекать из Евангелия, никогда не отождествляя, например, полупьяного нищего у наших ворот с обобранным избитым евреем, которого пожалел самарянин.
Афонские греки, посетившие Санкт-Петербург, удивили местных монахов, попросившись на могилу Достоевского, где отслужили панихиду; оказалось, их старец обязывал своих чад читать романы нашего гения наряду со святыми отцами, считая, что именно Достоевский открыл миру правду о человеке… До степени вреда от художественного произведения надо еще дожить, обрести мировоззрение, стать личностью, христианином, а уж потом аскетом и исихастом. Бог, как известно, может и из обезьяны сделать генерала, но при одном непременном условии – пламенном желании самой обезьяны.