Плач третьей птицы

Искусство святости [263]

В миру я лучше жила, – вздыхала одна девица, – работала над собой… многие, обескураженные монастырским жестким распорядком, изнемогая от непривычных трудов и постоянного пребывания на людях, воспоминают былые успехи дома и удивляются, куда по приходе в обитель девались силы и, главное, энтузиазм с твердым намерением неуклонно расти, восходя со ступени на ступень.

Неофиты – великие подвижники, откуда что берется: еще вчера курила, перекусывала шесть раз в день, не считая конфет и мороженого, спала с десяти до восьми, всюду опаздывала, вечно летела, выбивая дробь высоченными каблуками, эдакое раскрашенное растрепанное чучело в полосатых штанах, и вдруг, сама себя не узнавая, каждый день в церковь, т.е. вставание в полседьмого, ни крошки еды до полудня, десятки поклонов, моления по иноческому правильнику, для чтения в метро псалтирь, о брюках или выйти без платка и помыслить нельзя.

И не то чтобы легко, но как-то само идет, по крайней мере без мук; Лествичник объясняет это явление тщеславием и самохвальством, неизбежно подпитывающими мирскую ревность; в самом деле, возможно ли никогда не удивить знакомых и сослуживцев постничеством и религиозным размышлением, мыслимо ли хоть в подкорке не испытывать удовлетворения от своих свершений, которые действительно случаются в начале, когда так важно загнать житейский сумбур в какие-то рамки, организовать время, подчинить привычный хаос четкому распорядку.

И сие не от нас, Божий дар [264]: для выпрямления искривлений необходима ортопедия, для повседневности – дисциплина, канон, подпорки, без которых вскорости опять сверзишься в ленивое растительное житье; Его благодать дает силы удерживаться от прошлых скверн.

Но мы по неопытности видим себя хозяевами положения [265] и воображаем радужную перспективу: сплю восемь часов, потом дойду до шести, пяти и, наконец, четырех; и с едой: стану ежедневно убавлять унцию как Досифей; и поклоны: если к моим тридцати ежевечерне прибавлять по три, то через месяц… Наконец, овладею телесными потребностями, отсеку все желания и – перестану зависеть от плоти! А потом… о! кто же не читал в житиях: за строгий пост и подвиги имярек вскоре получил дар прозорливости и чудотворений.

Выбор упражнений не так уж мал: древние голод и жажду утоляли раз или два в неделю, спали полусидя в тесных коробах, на мешках, набитых терновником или камнями, некоторые наоборот не ложились, всю ночь таская тяжести чтобы отогнать сон. Ходили босиком, носили железные рубашки, вретище, власяницу или милоть из колючей шерсти козлов и верблюдов. Славились нагие, грязные (нарочно пачкавшие лицо и одежду), не мывшиеся [266], молчальники, пещерники, погребенные (зарывавшиеся в землю), сидевшие на деревьях, столпники, странники, юродивые, затворники (запечатанные в тесных низких каменных кельях).

Полный произвол доводил иногда до уродливости, недостойной христианского аскетического идеала [267]; даже и в ХХ веке митрополит Вениамин (Федченков) с ужасом вспоминал валаамца, выкрасившего келью черным варом снаружи и изнутри.

Но подвижники Востока никогда не достигали вопиющего буквализма западных христиан, усвоивших высказанный впервые в «Пастыре» Ерма юридический мотив аскетизма. Францисканцы, соблюдая обет бедности, боялись лишиться спасения, надев незаплатанную тунику или поселившись в каменном, а не деревянном доме, дискутировали о степени ветхости плаща и позволительности двух одежд, любого нищего почитали как угодника Божия и высоко ценили бледность лица.

Случившееся с кем-то бедствие или гонение служило несомненным признаком святости. Один ученик Франциска изводился сомнением, девственник ли учитель: целомудрие имело именно формальное, фактическое значение: лежать нагим с лицом противоположного пола для испытания грехом не считалось.

Для достижения святости широко применялось самоистязание: монахиня Гильдегунда (XII век), подражая язвам Господа, вырезала у себя клочки тела и зарывала их в землю; монах Генрих Сузо посредством бича или острого шила делал себе раны на груди и руках, посыпал их солью, поливал уксусом, усиливая боль. Устав цистерцианского ордена для ослабления цветущих сил предусматривал регулярное кровопускание.

Наказание хлыстом применялось в первые времена монашества на Востоке; на Западе кровавые экзекуции продержались до средних веков. У бенедиктинцев, а после и в других орденах применялось самобичевание, которого никогда не водилось в православных монастырях; притом, например, Доминик Лорикатус в соответствии с теорией сверхдолжных заслуг брал на себя чужие епитимьи: три тысячи ударов бичом равнялись году покаяния [268].

Средневековые монашеские ордена создавали госпитали, конгрегации, лепрозории, но и милосердие становилось разменной монетой для покупки Царства Небесного, зачастую приобретая гипертрофированную, отвратительно демонстративную форму: стирая белье братьев или обмывая вонючие паршивые тела бродяг, пили эту грязную воду, лизали сопли прокаженного, вкушали объедки, пропитанные гноем – и, преодолевая брезгливость, получали удовлетворение от самопринуждения, реально ощущая некуюсладостность, принимаемую за одобрение свыше; в столь удачной сделке мотив сострадания не то что отходил на второй план, а и вовсе забывался.

Неразумная ревность и нервные перегрузки могли сломить и обернуться падением во вся тяжкая; успешные же оступались в крайнюю гордость: передвигались, например, часто отряхая прах с ног, ибо по той же земле ступали грешники [269]; так и теперешние сектанты, ведущие аккуратную, трудолюбивую, размеренную жизнь, в рот не берущие спиртного, испытывают высокомерное презрение к остальному менее воздержному населению.

Аскетика не является специфической принадлежностью христианства; идея непримиримой вражды души и тела присутствует во всех религиях и многих философских системах; индийские брамины, буддисты, иудаисты-ессеи, пифагорейцы, стоики и платоники выработали целую науку освобождения духа за счет подавления чувственной природы, со своими законами, школами и методиками.

Христианский аскетизм не столь категоричен; впрочем, западная теология, став на путь схематизации человеческого состава, противопоставила материю и дух, душу и тело, и стимулировала умерщвление мерзкой плоти, с математической точностью устанавливая соотношение между виной и карой, практично диктуя норму дисциплинарных наказаний, поклонов, самоистязаний и добрых дел, выполняющих роль compositio, примирительной жертвы: отдать дочь в монастырь, читать пятьдесят псалмов в день, ухаживать за больным или – самое легкое и удобное средство, дающее право на рай – раздавать милостыню [270].

Восточная традиция, вопреки примитивному дуализму, видела единое существо, состоящее из души и тела [271], целостную природу, во всем смешении нашем [272], непостижимом, по выражению Лествичника, соединении, которое осознается и постигается на опыте каждым человеком в единстве его личности [273], и убивать тело как врага не призывала, считая главным в аскетике не наружное поведение, а освобождение души от тиранства похоти.

Православные воздерживались от ненависти к телу, ибо им не возгнушался воплотившийся Христос; напротив, преподобный Макарий Египетский называет тело одеждой души, прекрасным хитоном, который следует рачительно хранить от раздрания, повреждения порочными удовольствиями и земными вожделениями; мы научены умерщвлять не тело, но страсти, сказал Пимен Великий.

Святые отцы обычно не дают прямых советов, четких рекомендаций и назначений от сих до сих, они настаивают на мерефизических сил каждого и смысле, т.е. соответствии аскетического усилия нравственной необходимости: к примеру, блудное пламя ослабевает от усталости – значит, юному следует искать не молитвенного покоя, а тяжелого труда; эгоисту полезно отказаться от праздничного пирожка или, по старцу Паисию Афонскому, от своей доли абрикосов, чтоб больше досталось ближнему.

Для чревоугодника, разборчивого в пище, подвигом будет кушать что дают, не ожидая удовольствия; столичной штучке, привыкшей дважды в день принимать ванну, придется мыться гораздо реже, сводя к минимуму приятные заботы о себе, и так далее. Любое упражнение такого рода означает внутреннее борение с намерением достичь превосходства духовного над материальным.

Со временем, когда дикий нрав преодолен, воздержность во всем входит в привычку и уже не выглядит подвигом; преподобный Исаак Сирин считает телесное делание необходимым на первой, первоначальной степени, затем более важным становится труд чтения, пока не сменится размышлением и молитвой сердца [274]. И потом, заметил святитель Игнатий, внешняя работа носит характер подготовки земли под посев; не перепахивать же снова и снова; в свое время должны проклюнуться семена, вырасти листья, а там и плоды. В этом именно смысле апостол называет телесное упражнение мало полезным, противопоставляя ему благочестие, которое на всё полезно [275]; Ефрем Сирин благочестие в этой цитате толкует как праведность, а Иоанн Кассиан – как любовь.

Придавать аскетическим упражнениям самостоятельную оправдательную роль значит незаконно, не по правилам подвизаться [276]. По правилам любое усилие должно иметь целью очищение сердца и вести к духовному познанию; неразумно вместо реальности устремляться в идеализированную книжную старину, истязать себя потому что так надо, ради сознания выполненного долга, которое утешает и успокаивает.

Конкретность всегда привлекает и многое облегчает; недаром у Достоевского обдорский монашек, «стоящий прежде всего за пост», предпочитает старцу Зосиме с его необъятными понятиями о всеобщей мировой вине, ответственности каждого, о ненасытимой любви и омывающих слезах – заклинателя бесов и обличителя ученых поганцев отца Ферапонта, с его 30-фунтовыми веригами, посконной рубахой, вервием, груздями и видениями, понятного и убедительного в неопровержимой наглядности.

В апокрифическом евангелии Фомы как раз на вопрос апостолов о посте, милостыне, воздержании Господь отвечает: не лгите и не делайте того, что вы ненавидите, ибо всё открыто пред Небом; проверяется богоугодная искренность [277] устремлений. Святой Максим Исповедник говорит: в наших делах и поступках Христос смотрит, для Него ли мы делаем или ради иной причины; всякий подвижнический труд, чуждый любви, не угоден Богу [278].

Он не требует, чтобы мы терпели как древние: сделай что можешь, но, конечно, всё, что можешь; крайности опасны, т.к. могут привести к срыву или, тривиальнее, увенчаться тщеславием. Богу угодны слезы, падающие мимо горшка, – сказано по поводу одного высокопоставленного, а затем низложенного страдальца, собиравшего обильные горестные слёзы в специальный сосуд, вероятно, для предъявления на Страшном Суде.

Святитель Григорий Нисский в трактате «О девстве», касаясь аскетизма, призывает сохранять правильную мелодию и ритм, остерегаясь всего немузыкального, нестройного, несозвучного; нельзя расслабляться, но опасно и натягивать струны сверх меры, чтобы они не порвались. Вообще менее вредно нерадение, чем самомнение, чреватое презреньем к падшим [279]; лучше бороться с нечистотами, чем с возношением, говорит Лествичник. Кроме того, чрезмерность содержит в себе некоторую дерзость, цель вроде удивить Бога своими достижениями, ожидая, конечно, компенсации за них; Иоанн Кассиан усматривал в посягательствах такого рода наущение диавола.

Впрочем, случалось, ошибались чистосердечно, простодушно желая угодить Богу самовольным мученичеством: один подвижник древних времен надумал искупать грехи вися на веревке над пропастью; ангел снял его со скалы и запретил рисковать жизнью. Авва Паламон, даже на Пасху не вкушавший масла, нажил болезнь желудка или кишечника, страшные боли счел за мученичество и умер, так и не согласившись ослабить пост. Но имени его нет в святцах.