Приют для неудачников

Вот так я обрел свою юность, в проигранной битвы тумане,

Вот так я обрел свое сердце, войдя к пораженью в обитель.

Мы вышли на битву под стягом свободным,

Мы жаждали радости, а не победы,

Мы долго топтались на поле бесплодном…

Вопрос – в ожиданье, а в битве – ответы.

Г. К. Честертон [675].


В монастырь больше тянутся идеалисты и романтики, непрактичные, неделовые, кому не так уж трудно расстаться с имением ради совершенства [676]; но обещанное блаженство не приближается, а удаляется, как горизонт; «ах, батюшка, никак не становлюсь лучше, зачем только живу в монастыре!» – «Удивляюсь твоему оптимизму, – отвечает духовник, – вот И. пишет, что стала хуже, много хуже»…

Трехмерный ум напрасно тщится протолкаться к тайнам божественных установлений; за минутным вдохновением, только вообразишь что чего-то добился, куда-то взошел, что-то обрел, удушливой волной находит искушение и, захлебываясь, тонешь, и нету крыльев, ни почвы под ногами, не видно смысла, творческого роста, какого-нибудь развития…

Обычная горькая драма осознания неосуществимости евангельских заданий и недостижимости цели, переживаемая в той или иной мере всяким христианином, для монаха, рискнувшего всем, должна оборачиваться и вовсе трагедией. Нет страдания более жгучего, чем любовь к Богу, утверждает преподобный Исаак Сирин, следом однако добавляя: Господи, удостой меня испить из этого источника! [677].

«Ой, а правда у вас балерина из Большого театра живет? – спрашивает девушка на почте, – говорят, у нее личная жизнь не сложилась, так она в монастырь пошла?». Сестры, в том числе и бывшая профессиональная певица, чья биография, очевидно, дала повод к слуху, от души повеселились: «ничего себе; в Большом театре – и не сложилась жизнь!».

Поначалу возмущает устойчивость расхожего предрассудка, дескать, куда ж деваться бедолагам, не умеющим выигрывать, равнодушным к большим деньгам, пренебрегающим карьерой, не расположенным к браку, больно обжегшимся при попытках разжигать чужие костры… Но с течением времени соглашаешься: да, правда, монастырь – приют для неудачников. Впрочем и Господь наш, как давно замечено, потерпел, с точки зрения преуспевающего обывателя, беспримерный жизненный крах: ничего не нажил, дома не построил, сына не родил, деревьев не сажал, семьи не имел, никем не понят, всеми предан, позорно убит.

Но все-таки, где радость и веселье [678], где покой, удобное ярмо, легкое бремя [679]? Чистое благородство христианства, прекрасные порывы духовной жажды повседневно одолеваются низостью, телесностью, готовностью к измене ради вещей суетных и ложных. Руководства по аскетике рекомендуют неустанно бороться с тиранством плоти, понуждать себя, мужественно вести кровавую схватку, употреблять жесткие ограничения, в постоянном напряжении души попирая грех, подавляя телесные и душевные страсти усилием воли. Так, будущий архиепископ Феодор (Поздеевский) в своей диссертации по аскетике обвиняя богоискателей в «слабости воли перед высотой нравственных требований христианства, воли расшатанной, расслабленной, не привыкшей руководиться каким-либо определенным принципом, а только увлечением минуты», предлагал «перевоспитывать порочную волю» путем «стеснительного режима и ограничений», коим подвергают «детей и разного рода преступников» [680].

Сколько бедных грешников, получая такой совет, окончательно сникают, хорошо зная о себе, по анекдоту: сила – вроде есть, воля – вроде есть, а силы воли нет…Что ж, тренировать ее, спать на гвоздях, как Рахметов? Или учиться у мудрецов Востока, сулящих всего за пять лет употребления нехитрых ритуалов, медитаций и правильной диеты упорядочить душевный хаос, подчинив его рассудку: поступай правильно, храни чистоту помыслов, укрепляй характер, уменьшай потребности, держись простоты, и избежишь неприятностей, придешь к гармонии, а значит, к абсолютному улучшению качества жизни [681].

Но демагогические обещания йогов подразумевают рационализацию, несовместимую с живой реальностью. Какая стерильная тоска воцарилась бы в мире, научись человек действительно управлять эмоциями и согласись сузить себя до предсказуемых, аккуратно дозированных чувств и заранее обдуманных, выверенных, безупречных поступков!

Притом опираются опять-таки на аутотренинг, жесткую дисциплину и строгий самоконтроль, совершенно не учитывая прискорбного моего слюнтяйства, мягкотелости и полного банкротства воли; во мне не находится ничего, поднимающего ввысь, и, вероятно, каждый удостоверен пестрым жизненным опытом в безнадежности попыток самому вытаскивать себя из трясины; в том-то и дело, потому и взыскуем Спасителя: аще убо вера, яже в Тя, спасает отчаянныя, се верую, спаси мя….

Умеющие употребить усилие [682] и обуздать инстинкты тоже не без проблем восходят к Небу: образцовая репутация неизбежно выводит в лидеры и они, меряя по себе, не умея прощать чужие недостатки, становятся тиранами; да и как не возгордиться привыкшему побеждать. Впрочем, в будничной повседневности наша национальная склонность к геройству частенько оборачивается, от скуки, пессимизмом, упадком, распущенностью.

Слабым же в начале пути дается пылкая ревность, окрыляющая к подвигу; принуждение излишне: бдение, пощение, служение ближним желанны, радостно потребны; разочарование наступает, когда Господь, обучая самостоятельному хождению, убирает руку. Целых десять лет мать Д. по ее признанию считала себя в числе слышавших и сотворивших, а потом – «ну никаких сил, ни рано вставать, ни мало кушать, ни правило читать»; духовник рассудил: «от Него это было, а теперь, значит, смиряться время пришло».

Неприятный опыт выдохшихся порывов, новых падений, унылого бессилия чреват соблазном облегчить ношу, исказить, упростить христианскую задачу, снизив до уровня своей душевности и плотяности: спаси мя, Боже, на печи лёжа. С другой стороны подстерегает опасность, полюбовавшись на подлинное подлое я, испустив жалкий вой над темными его глубинами и признав полное несоответствие тому, чем оно должно быть [683], захотеть исчезнуть, отойти, скрыться, чтобы не видеть, не знать, не страдать [684]. «Авва, смущают меня помыслы, говоря мне: ты ничего не делаешь здесь, ступай отселе»; отвечает авва, преподобный Макарий Александрийский: «скажи своим помыслам: для Христа я стерегу стены» [685].

Солнцем быть не можешь – будь луной, советовал митрополит Платон (Левшин); вот матушке Г. «просто нравится образ жизни»; смотри, говорит: артисты, художники, музыканты… не все суперталантливые и знаменитые; сколько обычных тружеников, средней руки, особо не блистают, зато занимаются любимым делом; что они потеряли? К монашеству вполне приложим известный парадокс Паскаля о вере и атеизме: делая перед лицом Вечности ставку на Бога, ничего не проигрываешь, а выигрываешь блаженство и бессмертие.

Гениальных монахов раз-два и обчелся: церковная память за две тысячи лет сохранила так мало имен: святцы уместятся в одну тонкую книжечку. И пусть только эти имена важны, значимы, весомы, только они есть, только о них, редчайших, об их удачах и срывах произносится от века всякое слово [686], только по ним, истинным христианам и монахам, должно судить о христианстве и монашестве [687]. Но и тысячи других, безвестных, в разные времена населявших обители, не без пользы свершали земное странствие: в монастырях, как в экспериментальных лабораториях, испытывались пределы человеческого духа, полезное отделялось от вредоносного, накапливалась и развивалась практика духовного восхождения, неоценимая для Церкви.

И не может быть прав великий инквизитор [688], рисуя перспективу пришествия Христова в сопровождении немногих гордых, волевых и могущественных избранников, великанов духа; где обрящутся середнячки, чья природа отзывчива на искушения, разом отметенные Спасителем в пустыне? Планка и впрямь слишком высока; многие скисают, не сделав и первого шага к «трудной, неподъемной» вере православных; и в ислам обращаются по той же причине, и отходят от Христа [689], и оправдываются, покидая обитель: в храм буду ходить, какая разница где молиться, а монашество не удалось, куда мне!

Другие идеальничают: зачем делать вид, когда примера нет, старцев нет, мира промеж нас нет, здоровья нет… получается и выхода нет; но даже в метро пишут: выход с другой стороны. А вдруг вместо общеизвестной Индии Господь приготовил какой-нибудь новый нечаянный континент, а от нас ожидает согласия, сознательного участия, готовности ступить на предлагаемый Им путь, состоящий, естественно, из препятствий?

Что считать успехом? аскетические ущемления, добрые поступки? Святой Марк Подвижник всякое свершение такого рода считал лишь обличением прежнего нерадения [690]; праздник Божией ласки, называемый, очень приблизительно, умилением, не является заслугой, т.к. от нас не зависит. Великий Макарий рассказывает о соседе по келье, в котором кипела благодать; он изгонял бесов, возложением рук исцелял болящих, а потом, услаждаясь сам собою, впал в самую глубину греха [691]. Преподобный указывает на первый признак истинного христианства: сколько ни потрудишься в постах и молитвах, сколько ни совершишь праведных дел, – оставаться в той мысли, будто ничего не делал [692]; такова нищета духа: именно праведники твердо убеждены в своем окаянстве и недостоинстве [693].

Как отличить пораженье от победы? самопознание, без которого нет покаяния, черпается из падений; постоянные выговоры совести [694], рождая скорбь, сокрушение, слезы, вводят в душу смирение, величайшую добродетель, дар, превосходящий все прочие дары Божии [695]; даже отчаяние плодотворно, если отчаялся – в себе: опыт бессилия явственно доказывает: без Меня не можете делать ничего [696].

С позиций закона вопрос о слабых решается однозначно: не заработал на приличную одежду – пошел прочь, тебе нет места на царском пиру. Но Христос не принцип, не идейная установка, а Личность; Он пришел не к здоровым, а к больным [697], не судить, но спасти [698], Он не презирал ни одного из малых сих [699], Он жалеет вдову, сирых, нищих, голодных, прокаженных; Его любовь всегда видит пред Собою не сгусток мерзостных пороков, а несчастного бедняка, умоляющего о пощаде, и отвечает пониманием и прощением; Он приемлет нас не за какие-нибудь достижения и подвиги, а лишь по милосердию Своему [700]; Он даже инквизитора целует в уста: Пастырь не брезгует и самой упрямой, паршивой, тупой, заблудшей овцой, взывающей о пощаде.

Всякий человек – образ Божий; не ради ничтожества и червя Христос пошел на Голгофу; каждый ценен и любим, все избраны [701]. Незачем топорщиться, утверждаться, комплексовать; страх заурядности порождает и раскольниковский топор, и маяковскую желтую кофту, и дикарские татуировки рокеров, и серьги в носах продавщиц, и, в монастыре, у женщин истерические припадки, таблетки, разнообразные эскапады типа ни в лес не пойду, ни дома не останусь, а у мужчин самодельное юродствование, хвастовство, позерство и пьянство.

Напрасно прикрывают печалью по Бозе нытье и душевный мрак; они от гордого сердца и непомерных претензий. Почему бы не покориться участи сосуда в поношение [702]: вот мать И. до восьмидесяти лет, до самой смерти дрожащей рукой чистила туалеты, боясь дармоедства, и ликовала, как бы от лица всех физически никчемных старух: «хоть как-то работаем Господеви! какой с нас толк, разве только навозом ляжем в эту землю, глядишь, потом на ней и цветы вырастут!».

«Пустившись на дебют», равняешься на патерики, но на ходулях далеко не уйти: о. П., блестящий проповедник и богослов, выглядел неуязвимым в знании высоких истин, но не смог соответствовать им в ситуации морального испытания, пал, потерял лицо, не понес наказания и перешел к раскольникам; непогрешимость оказалась химерой, имиджем, старательно выдуваемым мыльным пузырем. Позорно казаться кем-то иным, бахвалясь и оправдываясь или, что то же, уничижая и грызя себя: есть опасность и Антонием Великим не стать, и себя потерять [703].

Таланты даются всем, однако не поровну и не произвольно, а каждому по его силе [704]: кровоточивой жене хватило веры прикоснуться [705], хананеянке достало упорства [706], начальник синагоги умел надеяться [707], а слепой громко кричать [708]. Мать О., имея строптивый нрав, заводится с полуоборота, вспыхивает и грубит, но она же рвется всем помогать, жалеет старух и потихоньку отдает им свои фрукты; а мать Ф. часто ропщет и унывает, но притом, терпя насмешки, кормит птиц, выхаживает больных кошек, жалеет даже самых неблаговидных паучков и букашек.

Мать В. ленива, любит покушать, охотно перемывает чужие кости, но со слезами раскаивается, считая себя ужасной грешницей; что ж, важен навык в любых обстоятельствах, по слову святого Иоанна Карпафского, «держать оружие святой схимы», т.е. решимости служить Богу и если получать раны, то спереди – значит, не отступил, не поддался, тогда считаешься в ряду стоящих, хотя бы и часто падал; а раны сзади – значит, беглец, трус, оставивший строй [709].

«Я, батюшка, хочу стать первым святым электриком», – заявляет юный послушник; «ну что ж, – серьезно отвечает настоятель, – хочешь, значит, будешь; могий вместити да вместит [710]»; святой Григорий Богослов объяснял: могий – желающий. В контексте Священного Писания желать молясь об осуществлении желания и означает проявлять волю, не сильную или слабую, а добрую, согласную с волей Божией, или злую, свою.

Апостолы смотрели в корень, когда просили умножить веру [711]; перефразируя Достоевского, если есть Бог – все позволено и каждый способен достигать чего пожелает: готовность карабкаться к Истине привлекает божественную помощь и рождает новое усердие и трепетное дерзновение в стремлении к горнему [712].

Нелепо для христианина смотреть победителем, уверенным в себе, слишком правым и амбициозным; зато признавая свою слабость мы получаем шанс подобраться к простодушию детей [713], коего нам заповедано достигать: дети свободны от напыщенности и самодовольства; они ничего не воображают о себе, не стесняются просить о помощи, потерпев неудачу не отчаиваются; они часто падают, но из-за малого роста не так больно ушибаются и продолжают идти, твердо уверенные в достижении цели.

Дети гениальны, потому что не подвержены давлению чужого мнения; это потом, взрослея, надевая на себя оковы общепринятых привычек и здравого смысла, они становятся как все. «Младенец ничего не в силах делать, не может на своих ногах бежать к матери, однакоже, ища матери, движется, кричит, плачет… и мать сжаливается над ним, берет, ласкает и кормит; то же делает и человеколюбивый Бог с душою, взыскующей Его» [714]. Он дарит Свою любовь, превосходящую всякое разумение [715], и Сам ведет к свету, Сам участвует в житейском нашем странствии, немощное врачуя и оскудевающее восполняя.

Загрузка...