Плач третьей птицы

На кипящий котел мухи не садятся

Познание себя, вкупе с познанием Бога, есть нескончаемый и непрерывный творческий процесс, в котором главным заданием, независимо от природных способностей, становится непосредственное творение собственной жизни в соответствии с Божественным Промыслом о ней [386]. Этот процесс святые отцы недаром называют и наукой, и художеством, и искусством: созидать значит вызывать к бытию новое, а вернее будет сказать, открывать как новое уже существующее, и всякое открытие совершается, конечно, по дару благодати, «когда божественный глагол до слуха чуткого коснется» (Пушкин).

Но если Господу принадлежит благо – дать, то от человека зависит благо – взять; богоподобным даром творчества, возвышающим 2anyrwpoq`а над всей тварью и даже над ангелами, наделен каждый христианин; потому этот дар и связан с великой ответственностью, как показано в евангельской притче: мы призваны устремляться ввысь, приумножать таланты, не замирать, не успокаиваться, но ежедневно, соизмеряя состояние своей души с заповедями Евангелия, приносить покаяние и всё начинать сначала.

Старец Симеон (Желнин) из Псковских Печор торможение духовного роста считал серьезной болезнью, связанной с бесовскими кознями. Тяжкое искушение, называемое охлаждением, нечувствием, окаменением сердца, наваливается чаще всего от нерадения; привыкание к ежечасному общению с святыней порождает самодовольство, когда кажется, что всё постиг, обрел и уразумел, что бури, предназначенные новоначальным, позади, что достигнут рубеж, за которым ничего нового уже не происходит.

Преподобный Варсонофий однажды похвалил послушника за исповедание навязчивого ощущения: дескать, монашеская жизнь безотрадна, день идет за днем, ожидать нечего, впереди те же службы, та же трапеза и прочее; этот ядовитейший помысл заклевал многих, вплоть до выхода из обители, сказал старец, и добавил: монах всё время должен быть как бы в муках рождения, не замечая благотворных изменений, пока не придет в меру совершенства Христова [387].

Как загоралась покойная старушка м. Е., когда удавалось кого-нибудь вызвать на диспут; ее собеседницей чаще всего бывала м. В., тоже старушка, едва грамотная, но ревностью ученой м. Е. не уступавшая, они с горячностью обсуждали, к примеру, была ли жена-грешница с алавастровым сосудом Магдалиною и себя ли имел в виду апостол Павел, когда писал о вознесшемся до седьмого неба.

Мать А. пришла в монастырь на седьмом десятке, ничего не зная о Православии, после чудесного видения, посетившего ее в сокрушительном горе, когда в одну неделю пришлось похоронить сына и мужа; она замучила всех вопросами, пока не открыла святителя Игнатия, а через него Евангелие, которое изучила насквозь, пользуясь толкованиями, и спешила, спешила восполнить ничтожество своей прошлой беспутной, по ее словам, жизни: «двадцать лет секретарем парторганизации состояла!».

Мать М. часы проводит в библиотеке, хотя читает с лупой, и в келье тоже то пишет, то просматривает многолетние тетрадки с выписками и цитатами; молится она, по совету своего кумира Феофана Затворника, часто и кратко, говорит, на длинные молитвы не хватает дыхания. Находясь рядом, среди знакомых Златоустовых молитв можно иногда расслышать не совсем обычную: Господи, сохрани мне разум! она утверждает, что наипаче восхваляемая святыми отцами добродетель рассудительности есть не что иное как умственная способность и надлежит весьма дорожить ею, ради возрастания в познании Бога, во всякой премудрости и разумении духовном [388] – потому что христианством насытиться нельзя.

А вот молодым, обойденным правильным воспитанием, с детства впитавшим в себя много греховного и очень мало божественного, трудно, при безотчетных чувствах и спящем интеллекте, понять цель своего бытия; если почва сердца не взрыхлена, не подготовлена к восприятию высоких понятий, мудрено разуметь слова Господни, а главное, извлекать из них пользу, применяя по назначению, к себе.

Не наученные мыслить, разучившиеся читать, они страшатся отплывать на глубину [389], ленятся снова и снова закидывать сети и годами бесплодно существуют в ветхозаветном круге правил и запретов: не прикасайся, не вкушай, не дотрагивайся [390]: нельзя в праздник стирать, нельзя надевать чужую одежду и доедать чужой кусок, чтоб не перенять страсти, но можно и даже нужно допитьблагодатные остатки чая из посуды любимого батюшки, к нормированным поклонам следует прибавить вчерашние и позавчерашние, не исполненные по болезни, а отложенный сегодня канон завтра придется вычитать дважды, в возмещение долга.

Вера, связанная лишь с психологической потребностью укрыться от хаоса безыдейного бытия, ущербна и бессильна; встречаясь срелигией, она слепо упирается в букву закона и приспосабливается, искажаясь под давлением обстоятельств и возвращаясь к немощным и бедным вещественным началам [391]; имитационное существование рано или поздно обнаруживает себя, когда, например, м. Д., оставляющая обитель, сбрасывает иноческую форму и с ошеломительной позорной скоростью надевает форму горничной отеля.

Ибо христианство не религия в том смысле, в каком религиями называются иудаизм, буддизм или мусульманство, – не система запретов и предписаний, не мудрое учение, не моральный кодекс; христианство – новая жизнь в духе и истине [392], и начинается она с интереса и доверия к Личности Христа, не основателя, проповедника и учителя, а Бога, возлюбившего человека до смерти на Кресте [393]; от все более тесного общения с Ним возгорается восторженная вера и непреходящее изумление перед тайнами Откровения, неподвластными времени [394].

Если этого нет, внутренняя пустота, скудость, беспомощность до времени прикрываются православной терминологией: «благодатный храм», «благодатный батюшка», «благодатно пообщались»; «благословите яблочко (сухарик)»; «у меня на нее такая брань»; «пришел помысл» – прогуляться на речку, сбегать к м. Н. поболтать, съесть конфетку; благочестивые штампы и красивые слова [395] вменяются как праздные [396], если используются для изображения высоких чувств, слывущих христианскими, если за действительное выдается даже не желаемое, а то, чего вроде подобает желать. Так, кстати, и во всём: порывистость заменяет ревность, предательство маскируется под честность, равнодушие прикидывается внутренним миром, а каприз сходит за крестное страдание; и никогда, никогда не признаемся, что ничего не поймали [397].

Нынче многое подвергается профанации; к сожалению, не исключение и мир веры, утрачивающий серьезность и тайну; личный путь, тернистый и сокровенный, оказывается излишним: стоит ли долго и мучительно, терпя поражение за поражением, пробиваться к истине, куда проще победно предъявить мироточащую икону в доказательство вышнего к себе благоволения; зачем утомлять слабый мозг, погружаясь в непосильное чтение святых отцов, когда можно быстренько перелистать брошюрку-цитатник и козырять: Иоанн Златоуст учил… Григорий Богослов сказал…

Совсем не обязательно томиться в ожидании божественного ответа, изводясь в сомнениях и утруждая сердце, легче позвонить на радио «Радонеж» и дежурный батюшка не задумавшись выдаст бодрую отточенную формулировку по любому вопросу. Симптоматично, что до сих пор, несмотря на огромное книжное богатство, в церковной среде, даже в монастырях, имеющих солидные библиотеки, имеют хождение безграмотные революционные листовки, подписанные вымышленными именами непримиримых борцов за чистоту Православия: дикарская безграмотность увлекается всем хлестким, мятежным, упрощенным до голых прописей.

От бездумного употребления высоких глаголов восприятие замыливается и сознание перестает ощущать обоюдоострый смысл выражаемых ими понятий; Исаак Сирин призывает вновь и вновь доискиваться цели, которую преследуют обращенные к нам слова Священного Писания, наполняющего сердце силой, очищающего разум, стимулирующего стремление к совершенству; а уста нам заповедано отверзать лишь от избытка сердца [398]; слово подлинно, когда напиталось соками души и созрело, когда за ним опыт борьбы, сомнений и переживаний; иначе оно остается химерой, как выражался старец Оптинский Леонид, пустой скорлупкой, внутри которой вместо плода пресмыкается дух лукавства [399].

Вот, например, мать Л., надменно поджав губы, изрекает: «я всех заранее прощаю», и мороз идет по коже: прощающий всех прощает лишь себя. Мать К., подходя перед исповедью к игумении, торжественно, с рыданием произносит: «простите меня, великую грешницу!», но под епитрахилью проводит одну секунду, явно для проформы; если один обычай влечет тебя к Врачу, то не получишь здравия, предостерегал Ефрем Сирин. Конечно, даже словесное, рассудочное «прости Христа ради» с ответным «Бог простит» гасит вражду, пресекает развитие конфликта – но так далеко отстоит от настоящего прощения.

На самом деле прощать не легче, чем любить врагов. Прощение болезненно и трудно для того, кто сам боится оскорбить или унизить другого: вдруг обиженный не простит и твою вину впоследствии предъявят на Страшном Суде; прощающий без усилий претендует на то же от других и не задумываясь наносит удары направо и налево. Иногда именно верность евангельским заповедям не допускает моментально простить хама, попирающего все этические нормы ради утоления яростной части или немедленно забыть вероломную подлость, предпринятую из низменного шкурного интереса.

Только равнодушный запросто прощает несправедливость, закрывая глаза на порок, лицемерно избегая нравственной оценки как чужих, так и своих поступков. К тому же правила запрещают осуждать, т. е. порицать кого-нибудь вслух; удобней всего следовать буддистской мудрости, воплощенной в известном скульптурном изображении трех обезьянок: ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу; а коль уж нет никаких сил смолчать, неприязненный текст приличествует сопроводить ханжеской, как бы сочувственной оговоркой: «ах она бедная, врет на каждом шагу».

На самом деле за демонстрацией розовых очков и намерения видеть всех хорошими таится тщеславное желание самому казаться ангелочком, великодушным и добрым; апостол Павел не был чрезмерно щепетилен и называл вещи своими именами, упоминая «псов, злых делателей» [400], «лжеапостолов, лукавых» [401] и откровенно сообщая единомысленным: «Александр медник много сделал мне зла» [402]; «есть много пустословов и обманщиков из обрезанных»; «критяне всегда лжецы, злые звери, утробы ленивые» [403].

И вряд ли правильно беззвучно уступать злу; незаслуженность прощения весьма вредит и оскорбителю, освобождая его от угрызений совести и, главное, раскаяния, выявляющего волю к исполнению закона Христова; какой смысл в прощении, если виновный не признает себя таковым и по-прежнему доволен собой? [404]. Скорое словесное примирение нередко означает лишь, как говорят психологи, вытеснение, перемещение обиды в подсознание на месяцы и годы; быть может, иногда полезнее бурная ссора, чем фальшивый мир.

Один священник, паломничая по Афону, случайно подсмотрел… драку: два монаха катались по земле и тузили друг друга, пыхтя и непонятно ругаясь, а потом вдруг вскочили, рассмеялись, отряхнулись и троекратно облобызались; в данном случае конфликт искренне и активно прожит, без фарисейства исчерпан и естественно завершен – взаимным прощением.

Одно время жила в монастыре некая С., долгим, по-видимому, опытом стяжавшая мастерство без гнева и раздражения, изысканно и тонко причинять смертельную обиду; к примеру, слабую здоровьем инокиню О. она колола в самое уязвимое место: «ну ты-то понятно зачем в монастырь пошла, в миру работать надо». О. заливалась слезами, а С. изображала удивление: «ты обиделась? ну прости», а спустя время еще и переспрашивала: «ты уверена, что простила?». Как же, ведь все обязаны прощать; простили вон без суда и следствия гонителей, святотатцев и разрушителей державы, вписав в календарь «день примирения» – света с тьмою? убитых с палачами? Христа с велиаром?

Прощают по целому ряду причин: потому, что время лечит, боль утихает, обида забывается; прощают от хорошего настроения, когда хочется всех обнять и наградить своим расположением; прощают из трусости, отступая перед более сильным; прощают от грандиозного высокомерия, как тот персонаж аввы Дорофея, который сносил нападки и оскорбления братий без тени смущения, потому что презирал их как лающих псов [405]; прощают от эгоизма, чтобы избежать столкновения и не осложнять отношений; язычники, по замечанию Пушкина, прощали из душевного благородства и величия, но не из сострадания и смирения, возможных только в христианстве [406].

Настоящее, действенное, спасительное прощение требует героической внутренней работы по преодолению кипящего негодования, растравленного самолюбия и душевной боли; оно совершается, если личный интерес приносится в жертву ради исполнения заповеди. В этом случае, когда состоялся выбор в пользу милосердия, прощение становится актом непоколебимого доверия Богу, повелевшему прощать. Тогда, поскольку воля человеческая совпадает с волей Творца, действует всепобеждающая божественная благодать, она возводит веру желающего простить до любви, готовой положить душу за других [407], и проступок согрешившего вычеркивается, аки не бывший.

О, какой тонкости ума требует путь учений Твоих, Господи! – восклицал преподобный Исаак Сирин [408]; его творения содержат множество цитат, свидетельствующих о широком круге чтения; Григорий Палама, отстаивая православность священного безмолвия, приводит длинный список своих учителей и единомышленников; если пренебрегать опытом святых отцов, остается полагаться на собственную меру и впадать в ошибки, руководствуясь искаженными стереотипами.

От превратного понимания общеизвестных, казалось бы, вещей, происходят и поступки невпопад, скажем, когда м. М. решительно отнекивается от поста благочинной, орудуя безотказной мотивировкой: «я недостойна, не потяну»; на самом же деле причина в неудобстве должности, чреватой конфликтами, охлаждением сестер, раздосадованных назначенным послушанием, начальству тоже не угодишь… А м. И. топорщится, с гневом отвергая регентство: «зачем мне это надо, я в монастырь смиряться пришла, а не командовать!».

Но забиться в угол незаметной мышкой, тише воды ниже травы, накручивая четки и записывая грехи, не означает достигать смирения; куда смиреннее и полезнее принять, по примеру Спасителя, предложенную чашу и терпеливо носить чужие бремена. Известно, какую бурю помыслов и искушений пришлось одолевать преподобному Серафиму после отказа от настоятельства.

Оптинский схиархимандрит Агапит (Беловидов), высокообразованный, незаурядных дарований человек, автор замечательного жития старца Амвросия, под конец жизни временами впадал в старческое слабоумие; преподобный Нектарий объяснял это Божиим попущением за многократные отречения о. Агапита от общественного служения. Митрополиту Вениамину (Федченкову) слова того же старца Нектария, сказанные чрезвычайно твердо и авторитетно, врезались в память до смерти:

– Батюшка, примите совет на всю вашу жизнь; если начальники или старшие вам предложат что-нибудь, то, как бы трудно или даже как бы высоко ни казалось это вам, – не отказывайтесь. Бог за послушание поможет [409].

Никакое слово, говорит Лествичник, не изъяснит блаженного чувства святого смирения; невозможно дать понятие о сладости меда тем, которые никогда его не вкушали [410]. Византийское понимание смирения сводилось к умению находиться точно на своем месте, в соответствии с иерархическим положением; наши святые, Феодосий Печерский или преподобный Сергий, подражая в уничижении Христу, трудились на самых низких послушаниях и смирялись перед каждым, но держались на равных с князьями и боярами и обличали их, напоминая, что сословные перегородки Неба не достигают [411].

Некоторые думают, что смирение вырабатывается в суровой дисциплинарной обстановке, от унижений, издевательств и недоедания, однако смирённый отличается от смиренного, как вынужденная болезнью диета от аскетического поста. И в лагере, констатировал священномученик Роман Медведь, мало кто расставался с иллюзией почитать свое Я центром вселенной; сам он, даже вкусив даруемой смирением сердечной тишины, пребывал в напряженном внутреннем делании: «учу себя… всегда быть готовым спокойно и с достоинством встретить всякие обстоятельства, как бы трудны они ни были, и умереть достойно своего звания… учу себя никогда не сходить с крепкой скалы нашей веры» [412].

Разглагольствовать о смирении, говорит святой Григорий Синаит, все равно что измерить бездну; бесполезны смиренные слова, смиренный вид, принужденное уничижение и поношение себя; подлинное смирение есть дар свыше; оно рождается по благодати [413] и лишь при собственном желании учить себя, при условии личностной свободы: кенозис Спасителя, отказавшегося действовать в нашем мире Божественной силой и мощью, был доброволен и свободен.

Вокруг понятия свободы опять же много путаницы; при Феодоре Студите монахи, покидая обитель, объясняли: «тут рабство» и выбирали формальную, пустую, бессодержательную свободу, предпочитая, по бердяевской формулировке, свободу от свободедля [414]; по сей день люди активно внимают диавольскому шепоту: делайте что хотите, не слушайтесь, не подчиняйтесь запретам и будете как боги.

Девочки из монастырской воскресной школы, посланные перед праздником за ромашками и васильками, вернулись не дойдя до поля: жарко! Т. на Светлой седмице, пренебрегая уставом, усердно бьет поклоны: просит душа! А. не пришла не вечернее правило, всполошились, бегали в темноте по лесу, кричали, звали, в колокол ударяли; на упреки она возмутилась: подумаешь, захотелось погулять, немножко заблудилась… И все в одних и тех же выражениях провозглашали свободу: мы не рабы! Противлением реагирует именно тот, кто, по склонности к законничеству и фарисейству, терпит установления и правила, но, однажды истолковав их как покушение на свою независимость, готов всё растоптать, все принципы отбросить единственно для того, чтобы по своей глупой воле пожить [415].

Но, может быть, не совсем прав и пламенный о. Д., отмахиваясь: «какая там свобода, тем паче у монаха! только служить, трудиться, сгибаться… мы рабы Божии, закабалены, хоть и по своей воле, повязаны, закрепощены навеки!». Но мы порабощены – любовью, пленены – Христом, называющим нас не рабами, а друзьями; потому что раб не знает что делает господин его [416], а мы – знаем, и верим Ему, и хотим идти за Ним, свободно отвечая на Его призыв: да будет воля Твоя! [417].

Однако и доступ к освобождающей истине [418] открывается лишь произволяющему, говорит преподобный Макарий Великий: благодать Божия побуждает, а не приневоливает, как впрочем и сопротивная сила; никто не вовлекается в порок насильно, никто против собственной воли не захватывается гневом, тщеславием, завистью и обманом; только согласие с непристойными помыслами ввергает душу в растление и блуд; посему-то за расположение к злым делам [419] наказывается не сатана, а человек [420].

Свобода, дарованная Христом, подразумевает самостоятельность и ответственность. Монах обязан одолевать столь распространенную, особенно в наши дни, болезнь неведения и, как говорит преподобный Никодим Святогорец, упражнять ум, чтобы он был светел и чист; надлежит действовать, во первых, молитвой, умоляя Духа Святого излить божественный свет в сердце, во-вторых, углубляясь в истинное слово богодухновенных Писаний и учителей Церкви и от них постоянно зажигаясь и обновляясь [421].

А если, паче чаяния, явственно получена сладостная благодать, ослабевать и почивать тем более немыслимо: милость Божия гарантий не дает, нужно с трезвением хранить, оберегать и приумножать драгоценный дар, соблюдая душу в святости и чести [422], следуя не самому себе, а совету преуспевших, засвидетельствовавших опыт невидимой брани собственной кровью; в чтении их творений вырабатывается духовный вкус, и ум приемлет силу крепко молиться [423].