По следам басмачей

Как его зовут?

Наступил октябрь. Уже седьмой месяц дивизион находился в походе.

Днем осеннее солнце все еще щедро грело пески. Бойцы ходили в гимнастерках нараспашку, а ночью изношенное обмундирование и брезентовые плащи не защищали от пронизывающего холода. Бойцы разводили костры и грелись, плотно прижавшись друг к другу. Винтовки они держали на коленях.

— Что за климат! — слышались одни и те же разговоры. — В октябре в гимнастерках жарко, а ночью холодище нестерпимый. Месяц назад прямо на песке спали, а теперь возле костров замерзаешь.

— Объясни-ка, Кочкин, в чем тут дело? — всегда спрашивали бойцы словоохотливого и досужего кавалериста.

И тот всегда терпеливо объяснял по-своему:

— Неужели вы не понимаете, почему это получается? Мы находимся между двух морей. Вот рядом Аральское море, а километров пятьсот — Каспийское, и оттуда всегда движется холодный воздух. Ветер гуляет на всем этом пространстве. А песок к полуночи застывает, вот и холодно. Проще пареной репы!

Красноармеец Князев, всегда лежавший рядом с Кочкиным, недоверчиво спрашивал, чтобы продолжить разговор:

— Почему же с Каспия? Не понимаю!

И Кочкин снова начинал терпеливо объяснять:

— Потому что Каспий — это настоящее море. Вода быстрее охлаждается. От нее холодище. Бестолковый малый. Ты вот лучше укройся плащом да усни.

— Все равно больше двух часов не пролежишь, — начинал ворчать тот. — Сейчас я закрою ноги и начну считать звезды на небе. Вчера насчитал пять тысяч триста и половину.

— Как это и половину? — удивился Кочкин.

— Да вот считаю — считаю одну звезду. А она то потухнет, то снова загорится. Я ее за половину и считаю.

— Мудришь ты, парень, — ворчал теперь Кочкин. — Сам ты половинкин…

Любил я слушать эти солдатские разговоры у мерцающих костров.

Как-то сидели мы у костра втроем: я, Клигман и Митраков. Подошел командир дивизиона, присел, протянул к огню руки.

— Да, товарищи, холодновато. — После минутного молчания начал он: — Я пришел к заключению: послать кого-нибудь из вас в Гурьев, чтобы организовать доставку обмундирования, продуктов и фуража. Хотя и далековато, тысяча километров с гаком. Но иного выхода нет. Еще мотаются по пустыне мелкие банды. Нам потребуется не менее месяца на их ликвидацию. Как вы думаете, товарищи командиры?

— Мы тоже так думаем! — почти разом ответили мы. — Рано или поздно нам возвращаться надо, — добавил Клигман. — Но в таком виде являться с победой как-то даже неудобно.

— Это дело! — согласился командир дивизиона. — Я думаю, надо поручить это дело товарищу Дженчураеву. В течение десяти суток он сумеет доставить все, что необходимо для нас.

Мне оставалось сказать только: "Слушаюсь!"

— Поедете на машине, заберете раненых. Доедете до пристани Кендерли и отправите машину обратно. До форта Шевченко доберетесь на катере, оттуда до Гурьева. Отсюда до Кендерли примерно четыреста километров.

И от Кендерли до форта Шевченко — триста километров, а от форта Шевченчо до Гурьева — пятьсот километров. Четверо суток вам хватит до Гурьева. Для сопровождения возьмете из своего взвода пять человек. В Гурьеве узнайте, приехали ли наши семьи и как они устроились.

В полдень я выехал и к утру уже был на пристани Кендерли. Погрузили раненых на катер, благополучно доплыли до форта Шевченко. Вечером того же дня на* правились на том же катере в Гурьев.

Я попросил рулевого:

— Давай-ка нажмем! Катер у вас хороший и погода благоприятная.

— Товарищ командир, — он указал рукой, — видите, с запада тучи наволакивает. Возможно, разыграется шторм. А Каспий, знаете, какой сумасшедший!

Я не стал спорить и спустился в каюту к раненым. Они оживленно о чем-то беседовали.

— Товарищ командир, сегодня доедем? — спросили они хором.

— Обязательно! Если море будет спокойное.

Я снова вышел на палубу.

Стало темнеть. Наш катер быстро двигался вперед. Как он был похож на крошечную скорлупку среди необъятного водного простора!

Из-за горизонта выкатилась луна. Заискрились волны, заиграли разноцветными искрами.

"Шторма, видимо, не будет", — подумал я и, успокоенный, вернулся в каюту.

Между тем боец, сопровождавший раненых, сварил борщ из продуктов, гостеприимно предложенных командой катера. Пригласили к столу всех. Раненые с аппе* титом ели горячую пищу.

— Даже раны мои перестали ныть, — с улыбкой сказал один из них, — после такой вкусной пищи. Месяцев шесть, однако, мы не имели во рту такого чуда! Консервы и галеты осточертели. Смотреть на них не хочется.

Море понемногу начинало волноваться. Волны с шумом бились о борта. Я вышел к капитану на мостик и сел возле него.

— Вы просили дать полный ход? Идем полным ходом… Вижу, торопитесь?

— В Гурьеве у меня жена. Давно с ней не виделись.

— A-а, — понимающе протянул капитан, здоровяк средних лет. — Тогда ясно.

— Семь месяцев уже, как не видел ее, — доверительно сказал я. — И новорожденного не видел. Как они там?

— Да, ваша служба тяжелая. И когда только покой настанет на земле? Я вот часто вспоминаю гражданскую войну. Девятнадцатый и двадцатый годы. Тоже был ранен.

Мы долго еще говорили с ним о житье-бытье.

Чтобы скоротать время, я спустился в каюту и лег. Но уснуть никак не мог; или у них слишком мягкая постель, от которой я совершенно отвык за семь месяцев, или я был так взволнован предстоящим свиданием с женой?

В голове теснились разные мысли. Вспомнились старушка-мать, братья и сестры. Перед глазами вставали родные Тянь-шаньские горы с белыми шапками снегов на вершинах, еле заметные тропинки на крутых склонах, по которым я ездил еще мальчишкой. Незаметно я заснул.

Наступило утро. Я выскочил из душной каюты на палубу. Накрапывал мелкий дождь. Семь месяцев я не видел дождя — откуда он может быть в пустыне? Расстегнул гимнастерку, обнажил голову.

Западный ветер крепчал с каждой минутой, и наконец разразился яростный шторм.

Море забурлило.

Волны вздыбились, подхватывая наш катер. Он то взлетал высоко на гребни темных валов, то падал в глубокие котловины. Настоящее перышко в объятьях разбушевавшейся стихии!

Судно жалобно поскрипывало и стонало. А шторм все крепчал. Палубу затопляло. Капитан дал команду стать на якорь. Дальше двигаться было нельзя.

Я невольно подумал: "Вот это шторм! Да тут похуже, чем в боях с басмачами!"

Шторм продолжался целые сутки. Раненые чувствовали себя плохо, лежали бледные с закрытыми глазами. Многих рвало. Все думали об одном: скорее бы кончился шторм.

Наконец, ветер стал стихать. Дождь перестал. Выглянуло солнце. Но море все еще не могло успокоиться.

— Кто в море не бывал, тот и страху не видал, — сказал один из раненых.

Мы снялись с якоря и продолжили путь. Я вышел, шатаясь, как пьяный, и подставил грудь вольному ветру. В голове шумело.

— Как себя чувствуете, товарищу командир? — спросил один из матросов.

— Чувствую себя неважно. Сколько, интересно, было баллов?

— Не меньше восьми. Даже нам, привычным к Каспию, и то было чувствительно. Такие штормы бывают редко.

В Гурьев мы прибыли с опозданием ровно на сутки. Но начальник пристани радостно встретил нас.

— Где вас захватил шторм? Все ли благополучно? Вчера в форт Шевченко мы отправляли пароход. Он вернулся обратно. Чуть не сел на мель. Вам повезло!

Я позвонил в штаб дивизиона, вызвал транспорт и отправил раненых в больницу.

От пристани всего пятнадцать минут ходьбы до штаба. После стольких месяцев, проведенных в диких песках, город казался мне раем. Народ чисто одетый, и такая мирная жизнь вокруг! Сердце мое было готово выскочить из груди.

Я даже не заметил, как очутился у штаба дивизиона. Встретил дежурного, который сообщил, что в штабе никого нет.

— Прибыли семьи Митракова и командира дивизиона? — спросил я.

— Да, прибыли, уже месяца три тому назад. Жена Митракова живет по Красноармейской улице, а командира дивизиона — здесь, при штабе.

— У кого еще прибыли?

— Да, я забыл сказать, — смутился дежурный — Ваша жена живет неподалеку, возле казарм. Могу проводить.

— Я сам найду. В штабе никого нет, оставайтесь — сказал я.

Поблагодарив дежурного, я отправился в сторону казарм. Подхожу к калитке, с нетерпением заглядываю во двор. Два четырехквартирных дома под железной крышей. И тишина, словно никто не живет.

Толкнул калитку, торопливо зашагал по двору. Никого.

Но вот, наконец, идет навстречу женщина.

— Скажите, где живет Дженчураева?

— Да вон в том доме, — она указала рукой. — Сейчас как раз переходит на новую квартиру.

Я тихонько поднялся по ступенькам крыльца, стараясь не греметь шпорами и клинком. Вошел в небольшой коридорчик. Слева — кухня. Дверь открыта и никого нет.

Направо за закрытой дверью послышался детский лепет:

— Папа, мама, папа, мама.

Открываю дверь, вхожу без стука. На разостланном одеяле сидит толстенький крепыш, смуглый, с курчавыми черными волосами. Ребенок увлеченно играл; в одной руке держал деревянную ложку, в другой — погремушку. Я стоял как вкопанный — это же был мой сын!

Ребенок уставился на меня большими черными глазами. Потом поджал губы — вот-вот расплачется. Чтобы успокоить его, я снял бинокль, клинок и положил перед ним. Ребенок успокоился, но не решался прикоснуться к незнакомым и совершенно ненужным ему вещам.

Я взял сына на руки.

— Ну вот мы и встретились. Как тебя зовут?

Но разве он мог мне ответить? Сын смотрел на меня во все глаза, потом робко потрогал звездочку на фуражке.

Мы стояли с ним у окна. В это время с узелком в руках мимо окна прошла жена. Мы спрятались с сыном в углу комнаты. Жена, войдя в комнату, остановилась в недоумении: ребенка не было. Но тут мой напарник разревелся. Жена выронила узел и кинулась к нам.

Начались расспросы, посыпались десятки вопросов с той и другой стороны.

— Погоди, погоди, — спохватился я наконец. — Я и забыл спросить, как зовут нашего сына.

— Мой отец дал ему имя — Мир. Как ты находишь?

— Имя Мир неплохое. Все честные люди на земле мечтают о мире. Мне нравится. Я согласен, но только добавлю еще две буквы. "Д" и "А"; получится имя Дамир:

Да здравствует мировая революция! Ты ничего не имеешь против?

— Нет, очень хорошо получилось.

Едва я умылся и переоделся, к нам зашла женщина с мальчиком лет семи. Я тотчас узнал сына Митракова — вылитый батька.

— Ваш муж жив и здоров, — сразу сказал я. — Все время о вас скучает, вспоминает сына. Митя, кажется, его звать? Весь в отца!

Я притянул к себе Мальчика, погладил по рыжей головенке.

— Товарищ, Митракова, я завтра снова уезжаю. Вы передайте мужу зимнее обмундирование, белье. В общем, сами знаете.

И вот в комнату вошла черноволосая женщина лет тридцати пяти. Смело поздоровалась. Моя жена оказала, что это жена командира дивизиона.

— Татьяна Мироновна, — представилась та. — Ну как там мой батько поживает, товарищ. Дженчураев? Он ведь у меня один, детей у нас нет. Мы с ним всю гражданскую войну прошли.

— Он чувствовал себя хорошо. Большой шутник. Песни украинские поет с бойцами, все его любят, уважают. Мы его батькой зовем. Я завтра уезжаю. К вам, Татьяна Мироновна, та же просьба: приготовьте ему теплое зимнее обмундирование. Тяжело им и холодно в далекой пустыне.

Вечером явился я в штаб. Радостно встретили меня заместитель по политической части Кукин и начальник штаба Мезерский. Они наперебой расспрашивали о наших делах: скоро ли мы покончим с басмачами и когда вернемся. Я коротко рассказал о нашей боевой жизни и цели своего приезда в Гурьев.

Начальник штаба открыл сейф и подал пачку писем, адресованных мне.

— На, Джаманкул, читай. До утра тебе хватит. Я вскрыл письмо, написанное арабским шрифтом. По почерку узнал друга моего детства Айдаралиева Малика, Письмо было написано под диктовку моей матери.

Открываю второе письмо — от жены. Полное тревог, летним солнечным утром почтальон доставил ей большой пакет из Гурьева, весь в сургучных печатях. Почерк незнакомый. В волнении она не смогла распечатать пакет и попросила брата. Тревога оказалась напрасной. Начальник штаба выслал литер на дорогу, деньги и сообщил, что я нахожусь в оперативной командировке…

Прочитав запоздалое письмо жены, я невольно вспомнил прошедшее: нашу дружбу, любовь, совместную работу в глухих кишлаках Средней Азии, борьбу с баями. Она ведь тоже была в числе двадцатипятитысячников, посланных на работу в деревню…

На следующий день наш катер был нагружен обмундированием и снаряжением. Безветренная погода сопутствовала нам. Мы взяли курс прямо на Кендерли, минуя форт Шевченко. Море было спокойно, и мы благополучно прибыли в Кендерли. Выгрузив обмундирование и продукты, навьючили тюки на восемнадцать верблюдов, и наш караван двинулся по направлению к Аральскому морю.

Едва ли кто из нас хоть раз садился на верблюда и делал такой большой переход. Кое-как пристраивались мы меж двух горбов — странно и непривычно. Но потом привыкли, и мерная качка даже убаюкивала. Двигались почти без остановок.

Каждый боец имел при себе сухой паек и запас воды. Закусывали и пили прямо на ходу.

Бойцы шутили:

— Верблюды, оказывается, самый хороший транспорт. Можно ехать, спать и кушать, не сходя с него. Очень даже хорошо.

Верблюдам давали отдохнуть пять-шесть часов в сутки и снова двигались дальше.

Мы прошли по пустыне более четырехсот километров и благополучно достигли стоянки. Нас встретили далеко в пустыне, радости бойцов не было границ.

— Теперь-то мы заживем! — весело говорили они.

Из кабины машины АМО вышел командир дивизиона. Я подъехал на верблюде и доложил ему о выполнении задания. Нас окружили со всех сторон, спрашивали, много ли мы привезли писем.

Быстро развьючили верблюдов и в первую очередь занялись раздачей писем.

Митраков спросил о своей семье, о сыне. Я торжественно вручил ему обмундирование и посылку, внутри которой что-то булькало. По-видимому, спирт. Командир дивизиона улыбнулся:

— Сегодня мы посидим по-человечески. Ты как думаешь, Митраков?

— Обязательно, товарищ командир дивизиона! — просиял тот.

Политрук Клигман получил газеты и журналы. Фельдшер и ветеринар — бинты и медикаменты.

Бойцы с нетерпением открывали конверты, жадно читали письма. На время воцарилась тишина. Только был слышен шелест бумаги и были видны улыбающиеся лица людей. Когда письма были перечитаны по нескольку раз, бойцы стали обмениваться новостями, оживленно беседовать с прибывшими из Гурьева.

Подошел старшина дивизиона, громко обратился ко всем:

— Получайте обмундирование. Приведите себя в порядок до наступления темноты.

А фельдшер Ватолин строго предупредил, чтобы старое белье было сожжено.

— Чтобы я больше не слышал о появлении паразитов!! — докончил он.

Бойцы с шумом и фырканьем мылись, приводили себя в порядок, словно готовились к празднику. Вечером, собравшись вокруг ярко пылающих костров, бойцы пели любимые песни.

Долго в цепях нас держали, Долго нас голод томил, Черные дни миновали.

Этот вечер остался в моей памяти на всю жизнь.