По Японии

Никко минакэрэба…

В половине шестого утра зеленый телефон на тумбочке у кровати мелодично, но настойчиво зазвонил:

— Вы хотите поехать в Никко?

— В Никко?!

Остатки сна улетучились в одну секунду.

— Хочу ли я?!

На этот вопрос мог быть только один ответ.

— В таком случае через пятнадцать минут спускайтесь вниз, вас будет ждать автобус.

Спешно собираясь, заворачивая и укладывая в сумку катушки фотопленок, я поймала себя на том, что повторяю нараспев одну и ту же фразу: «Никко минакэрэба, уцукусий то иэнай» («Если вы не видели Никко, не говорите «прекрасно»). О Никко я слышала с первых студенческих лет. Фразу «Никко минакэрэба…» мы повторяли в качестве примера, изучая условный залог в японском языке, а начав курс истории Японии, увидели репродукции Никко — национальной сокровищницы средневекового искусства и зодчества. Но кроме всего Никко интересовало меня не только архитектурой и живописью и не только как необыкновенно прекрасный уголок, известный туристам всего света, но и как исторический памятник, который мог дать представление о феодальной Японии.

Замок Иэясу Токугава в Тюгоку, откуда он начинал свою объединительную деятельность, не сохранился. В 1945 году он был разрушен и до сих пор ожидает реставрации. Никко, пожалуй, единственное место (если не считать сёгунские и императорские дворцы в Киото), которое ближе всего подводит вас к мироощущению японского средневековья, настолько архитектурный облик этого памятника характерен для идеологии правящей верхушки — феодалов и жестоких сёгунов, державших страну два с половиной века в тисках полицейско-крепостнического режима.

Микроавтобус, деловито и размеренно печатая «елочку» по разогревающемуся асфальту, двинулся в длинный и трудный путь — предстояло проехать около 250 километров. Дорога шла на север от Токио. Мимо окон проплывал типичный для долины Канто пейзаж — поля, расчерченные на аккуратные квадратики и полоски, игрушечные фигурки людей на них, маленькие, часто разбросанные деревни. Иногда деревушки отделялись от шоссе защитными полосами зарослей бамбука. Темные двускатные крыши домов прятались за широкой зеленой завесой, удивительно живой, сквозной, пронизанной солнцем, трепещущей. Отдельные деревья еще долго бежали по обочине за машиной, высокие кудрявые верхушки на тонких гибких стволах легко раскачивались под ветром и тянули резные ветви прямо к автостраде.

Небольшие городишки, периодически попадавшиеся нам по дороге, были очень похожи друг на друга, а каждый в отдельности напоминал ухудшенный вариант рабочих районов Токио вроде Ота или Синагава. Узкие пыльные улицы, двухэтажные деревянные дома, увешанные сплошь вертикальными полотнищами, вдоль которых карабкаются наверх черные или красные иероглифы, магазины и магазинчики, начиная от довольно больших С неоновыми вывесками, явно стремящихся быть похожими па столичные «депато», и кончая маленькими лавчонками, полностью открытыми взору прохожего.

Прямо на тротуарах около распахнутых магазинов стояли рядком, а то и в одиночку огромные, до метра высотой, надувные резиновые куклы с несоразмерно большими головами. Но это было не то своеобразное нарушение пропорций, свойственное национальному производству токарной деревянной игрушки «кокэси», ставшему символом высокой художественности народных ремесел, нет, от традиционных линий «кокэси» здесь остались разве что попытки сохранить выразительность и лаконичность линий при раскраске лица. Но, к сожалению, только попытки, ибо в целом очаровательные «кокэси» и эти резиновые куклы были далеки друг от друга, как небо от земли.

Впрочем, вскоре, к своему великому удивлению, я увидела, что эти сомнительные изделия находят покупателя. Дооога на Никко давно стала туристской магистралью. Машины старые с круглыми кургузыми кузовами, машины новейших марок, широкие, низкие, с мягким шуршанием летящие над асфальтом, блестящие туристские экспрессы непрерывным потоком шли мимо маленьких городишек. Сотни обитателей разнообразных лавчонок на всем пути до Никко кормятся производством и продажей различных сувениров, мелких изделий из глины, дерева, лака, рисовой соломки, текстиля, пластмассы и других материалов. Именно туристские маршруты и вкус иностранцев, одобривших первые экземпляры таких низкокачественных новинок, определили законнорожденность этих резиновых уродцев и прочих нехудожественных изделий. Во всяком случае вдали от туристских дорог, в самых крошечных лавчонках, рассчитанных только на вкус японца, изделий подобного рода мне встречать не доводилось.

А лента автострады все катилась и катилась на север, потом повернула на северо-запад, к горам. Дохнуло свежим ветром, и удушливые волны горячего воздуха, смешанного с синими клубами бензина, поползли прижимаясь к разгоряченному шоссе, куда-то в сторону. Мы приближались к парадному входу Никко, знаменитой аллее криптомерий. По этой аллее, созданной 340 лет назад, пылили когда-то в Никко толпы паломнике в. в великолепные храмы приезжали окруженные многочисленной свитой губернаторы и могущественные сёгуны. Не одно поколение видели эти могучие великаны, стоящие в плотно сомкнутом строю. Однако время не щадило и их, немало деревьев погибло, было сломано бурей, но оставшиеся до сих пор 17 тысяч криптомерий по-прежнему встречают каждого путника негромким шумом и прохладой.

Дорога сейчас покрыта асфальтом, огромные ветви деревьев, как поднятые руки, намертво сплелись в вышине, и машины идут в глухом зеленом коридоре.

Сразу же за мостом через реку Дайя начинается крутой подъем в гору, на которой расположен, вернее, в которую врезан сложный храмовый ансамбль Никко. Сооружение храмов было осуществлено в честь сёгуна Иэясу Токугава. В 1616 году основатель Токугавской династии умер, и его сын Хидэтада Токугава решил увековечить память отца, создав в одном из самых живописных мест Японии величественное сооружение — целый комплекс буддийских и синтоистских храмов. Внук Иэясу Токугава Иэмицу Токугава перестроил один из основных храмов — Тосёгу. К участию в строительстве были привлечены крупнейшие даймё[12], поделившие с казной огромные затраты.

Со всех концов Японии собрали лучших архитекторов, художников, скульпторов, резчиков по дереву и металлу. Многие тысячи тружеников десятилетиями создавали эти шедевры.

В 1647 году сооружение комплекса храмов, посвященных Иэясу, было закончено. В 1651 году умер Иэмицу, и следующие сёгуны из династии Токугава рядом с прежними храмами возвели погребальный мавзолей Тайюин, посвященный Иэмицу.

Для осмотра Никко было самое лучшее время. В Никко нужно обязательно ехать осенью, говорили нам японцы. Сейчас шел октябрь, в горах стояли тихие Тёплые дни, наполненные какой-то чисто осенней, прозрачной, хрупкой тишиной. Покинув наш маленький автобус, мы остановились у подъема — вверх, в горы, один за другим уходили храмы. Голубая черепица крыш, арки прорезных фронтонов, вызолоченный металл украшений, красный лак деревянных колонн и балюстрад очень мягко оттенялись пастельными тонами окружающей природы. Золотые и багряные кроны деревьев кипели под ветром, и казалось, что горы, величественные, могучие, двигались, шли куда-то, покачиваясь, осторожно неся на своих крутых спинах этот ажурный ансамбль — необыкновенное творение человеческих рук.

Всякий, кому посчастливилось увидеть Никко, прежде всего поражен редкостной органичностью сочетания природы и произведений человеческого труда, что является чертой национального зодчества, развивающейся с глубокой древности. В сложных комплексах Никко эта связь чрезвычайно наглядна и убедительна. Нельзя сказать, что вы восхищаетесь только архитектурой и произведениями искусства, — нет, все воспринимается как единая грандиозная картина — синие цепи гор, бездонное небо, яркие краски зданий, зеленые стрелы криптомерий, упирающиеся в облака, благоговейная тишина храмов и стеклянный шум водопадов. Японские зодчие средневековья обладали обостренным поэтическим восприятием природы, они умели использовать окружающий рельеф так, что он становился неотъемлемой частью всего комплекса. И глядя на сооружения Никко, трудно сказать, то ли эти горы, желтые и красные, с плавными перепадами, с гордой головой Нантай[13] на горизонте созданы как достойное обрамление жемчужины человеческого труда, то ли храмы возникли как последний завершающий и необходимый мазок в этой величественной картине.

По преданию, выбор места для возведения храмов принадлежит монаху Сёнин Сёдо. 1200 лет назад он попал в эти места и увидел вершину Нантай, укрытую пятью разноцветными слоями облаков. Страшно удивленный этим явлением, он пытался добраться до горы и подняться к вершине. Однако путь монаху преградила река Дайя. Остановившись, он обратил к богу молитвы о помощи. Внезапно на другой стороне реки появился старец в белых одеждах, он бросил перед собой двух змей — одну красную, другую зеленую. На глазах у пораженного монаха они стали расти и затем, переплетаясь, создали ему мост, по которому он благополучно перебрался к подножию Нантай. Здесь он и построил маленький храм Татики Каннон (а по другим данным — Футара-сан), который положил впоследствии начало всему строительству храмового ансамбля Никко. «Сёнин Сёдо — человек, который открыл Японии Никко», — так написано на постаменте статуи, которую мы увидели у одного из храмов.

И вот мы в Тосёгу. Это комплекс зданий, надвратных храмов, крытых переходов, коридоров, открытых галерей, занимающий территорию свыше 80 тысяч квадратных метров. Правда, на первый взгляд кажется, что храмы расположены довольно бессистемно, особенно если учесть, что идут они один за другим по подъему горы. Однако совершенно очевидно, что асимметрия и свободное, легкое, без тени нарочитости размещение зданий — проявление все той же тенденции к слиянию архитектуры и окружающей природы в единое целое.

Прежде чем подняться по белым каменным ступеням к воротам Ниомон, впускающим во внутреннее пространство Тосёгу, нужно пройти через тории — ворота, ведущие в синтоистский храм. Эти тории, как и все в Никко, необычные. В тех японских храмах, где мне приходилось бывать до Никко и после, я видела только деревянные тории или совсем простые, из двух-трех стволов дерева хиноки либо криптомерий, освобожденных от коры и только слегка приглаженных рубанком, или точеные, изящные, покрытые лаком. Здесь я впервые встретила тории из камня и бронзы. Бронзовые тории стояли перед входом в надвратный храм Емэймон, каменные вели к входу в Тосёгу. Двойная арка каменного великана, построенного одним из вассалов Иэясу, простирается на необычайной, восьмиметровой высоте. «Эти тории — самые большие в Японии», — совсем рядом раздался детский голосок. Кто-то старательно читал путеводитель по Никко. Я оглянулась. Нас нагоняла длинная колонна школьников. Их было много, очень много, наверное приехала целая школа или классы нескольких школ. Молодые преподаватели что-то вполголоса говорили своим питомцам.

Маленькая, очень живая девчушка, поймав мой взгляд, лукаво улыбнувшись, ткнула пальцем в белую доску, мимо которой проходила. Только что написанное на этой доске объявление им прочла учительница, и ребята чинно двинулись по лестнице. Я подошла ближе.

«Уважаемые кякусама (посетители)! — было написано на табличке. — Убедительно просим вас смотреть под собственные ноги, а не на храмы. На храмы вы обратите свое внимание после, когда минуете эту крутую лестницу». Мы засмеялись. У лестницы действительно был «крутой» нрав, и, наверное, падение не одного засмотревшегося на красоты Никко «кякусама» послужило причиной столь необычного объявления.

В нишах по обе стороны ворот, которые вводят на территорию Тосёгу, стоят четырехметровые статуи стражей Ни-о. И них ярко-красные торсы и очень динамичные позы.

Стражи Ни-о не могут оставить ни одного посетителя равнодушным. Наши знакомые школьники с неподдельным восхищением в широко раскрытых глазах разглядывали их свирепые физиономии, многоцветные яркие орнаменты мечей и драпировок.

В оформлении главного здания Тосёгу принимал участие известный художник токугавского периода Танъю Кано. На одной из стен часовни (по-японски она называется Хайдэн) — две знаменитые его картины, изображающие стражей — Тапира и Жирафа, которые должны охранять Хайдэн днем и ночью.

Но вряд ли вы догадаетесь, если не послушаете экскурсовода или не заглянете в путеводитель, что перед вами тапир и жираф, настолько изображения фантастичны и ни в малейшей мере не подтверждают наше представление об этих животных.

С левой стороны на чистом золотом фоне, разделенном четкими линиями бамбуковых стволов, — животное с длинной белой шерстью в спокойной уютной позе. Но эго лишь первое впечатление. В следующее мгновение вы замечаете настороженные желтые глаза, приподнятые пучки кошачьих усов, неожиданно выглянувшие из-под спокойно падающего водопада шерсти когтистые лапы… и вы видите гибкую, пружинистую позу животного, приготовившегося к прыжку прямо на вас. Впечатление достоверности настолько велико, что один из экскурсантов инстинктивно отшатнулся, а потом смущенно засмеялся.

С правой стороны, свирепо наклонив голову, грозило расправиться с пришедшими животное с копытами буйвола и коричневой длинной гривой — это тапир. Кто-то даже сказал, что стражи, пожалуй, оправдывают свое назначение, их свирепые позы совсем не располагают к длительному пребыванию в часовне. На это экскурсовод — сумрачный монах в длинном темном одеянии — коротко, как о чем-то вполне естественном, заметил: «Конечно, на то они здесь и существуют». Потом, подняв вверх строгие глаза, он попросил нас обратить внимание на потолок. На потолке часовни сто медальонов, и в каждом золотой дракон. Все в разных позах, ни одно изображение не повторяет предыдущее. С двух сторон к часовне примыкают маленькие комнаты. В одной из них останавливался сёгун в дни своего пребывания в Никко, другая использовалась и используется до сих пор представителями высшего духовенства синтоистской церкви.

Маленькая комната для сёгуна совершенно пустая, оформлена в духе обычного японского интерьера. Теплый цвет зеленых татами гармонирует с резным орнаментом, идущим по верху стены. Потолок разбит на клетки с изображением эмблем даймё. Вероятно, могущественный сёгун и в немногие дни пребывания в Никко тешил свое тщеславие, глядя на сияющее собрание гербов своих многочисленных вассалов.

Из часовни суровый монах повел нас в «каменную комнату». Едва он произнес это название, как воображение нарисовало большую холодную комнату с каменными стенами или полом. Но, оказывается, называется она «каменной» потому, что построена на большой гранитной плите. Поскольку пол ее покрыт зеленоватыми мягкими татами, а стены и потолок — из дерева теплых коричневатых и желтоватых тонов, ощущения холода и неуютности нет.

Из «каменной комнаты» мы перешли в последнюю часть главного здания Тосёгу, называемую «святилище». Здесь, если ориентироваться на текст путеводителя, обитает дух Иэясу Токугава. Со времени создания мавзолея и до 1945 года в эту часть Тосёгу имели право входить только сёгуны и посланные императора. В послевоенный период, после отделения синтоистской церкви от государства, «святилище» было впервые открыто для обозрения. Но треть его до сих пор закрыта и находится в распоряжении главного жреца синтоистской церкви.

Пожалуй, самое большое впечатление из всех построек Тосёгу оставляет надвратный храм Ёмэймон — «Ворота солнечного света». Другое его название, часто употребляющееся в Японии, — «Хигураси но мон» — «Ворота сумерек». На первый взгляд названия противоположные, но смысл второго расшифровывается следующим образом: «Если вы пришли к Воротам солнечного света, вы пробудете здесь до вечера, так как к тому времени, когда вы сможете все осмотреть, на землю спустятся глубокие сумерки».

Необычная красота Емэймон, его богатство и пышность создаются сложной архитектурой, а также резьбой по дереву и живописью, которые превращают этот надвратный храм в резное, сложно декорированное сооружение. Крыша храма с идущим под ней широким фризом кажется тяжеловатой и, пожалуй, несколько перегружена декоративными деталями, однако необычайная фантазия художника смело объединяет все элементы в пестрое, но гармоничное великолепие.

Каких только цветов, какой резьбы, каких росписей тут нет! Голубая черепица оттеняется полосками золоченого дерева, которые в свою очередь подчеркивают сложную конфигурацию крыш, капители колонн выполнены в форме резных голов фантастических чудовищ.

В обе стороны от ворот отходят галереи с голубыми скатами крыш, с колоннами, покрытыми красным лаком. Стены галереи с одной стороны плотно заполнены скульптурными композициями фантастических животных, птиц и цветов — таких композиций здесь свыше трехсот. Белоснежные цапли, маленькие серо-голубые куропатки, а рядом заросли живых, как будто росой обрызганных, диких роз; белогрудый диковинный фазан веером раскрыл крыло с острыми стрелами алых перьев, зелено-изумрудное тело его изогнулось, в перьях хвоста играют все цвета радуги. А дальше новая композиция — пушистые, упругие, благоухающие пионы вьются вдоль красных колонн, попугайчики с острыми клювами прячутся среди листьев, их маленькие головки с любопытством вытянуты вам навстречу, и кажется, они готовы в любую минуту вспорхнуть и исчезнуть в ветвях криптомерий.

Оттого что резные фигуры животных, цветов, птиц помещены на темном фоне и далеко вынесены навстречу зрителю, создается впечатление совершенной их объемности. Впрочем, вряд ли кто задумывается о методах и художественных средствах Риэки Кано — творца галереи, когда стоит перед Емэймоном, этим не только гармоничным, но и чрезвычайно поэтичным сооружением.

Эмоциональное его воздействие велико — зритель невольным волнением оплачивает свою встречу с сокровищами Никко. И это, наверное, самая драгоценная дань, которую ежедневно принимают вдохновенные творения известных и безвестных тружеников средневекового искусства.

Обратная сторона галереи выходит во внутренний дворик, покрытый мелким дробленым камнем. По существу это каменный газон, который так часто встречается в средневековой японской архитектуре, и не только в храмах, но и во дворцах феодалов.

Белые камни прижимались к красным колоннам. Яркое солнце нагревало светлый каменный газон, камни отражали солнечные лучи, и вся галерея была наполнена горячим отраженным светом. Красный пол ее мягко светился, и создавалось впечатление, будто по белым камням течет спокойная пурпурная река, в которой отражаются стрелы колонн.

У самого края галереи, на камнях, мы увидели аккуратно поставленные в несколько рядов детские ботинки — это идущая перед нами группа школьников продолжала осмотр. Ходить по крытому лаком полу в обуви не разрешается, и мы покорно стали снимать туфли, подпрыгивая на камнях, нагретых совсем не по-осеннему жгучим солнцем. Кто-то из нас сказал: «А вдруг и пол такой же обжигающий, не так еще придется прыгать, взгляните — он на самом деле как будто раскаленный». Действительно, пол зловеще, как нам теперь казалось, светился. Но каково же было наше удивление, когда первый храбрец, решительно шагнувший на галерею, действительно повел себя как-то странно: сделав рывком два коротких шага, он остановился. Выражение его лица быстро изменилось, и затем он жалобно, как цапля в осенней воде, поджал ногу — пол был ледяной, холоднее каменных плит, впитавших глубинный холод и влагу земли, настоящий лед, беспощадно жгущий подошвы своим холодным огнем. Не рассуждая на сей раз о качествах и секретах лака (обычно у нас по каждому поводу возникала дискуссия), мы молча двинулись вдоль красных колонн. Навстречу нам, еле сдерживаемые взрослыми, быстрым галопом мчались закончившие осмотр ребята. Прыгая в свои нагретые солнцем туфли, они с сочувствием смотрели на наши босые ноги, в то время как мы с бесстрастными лицами продолжали неистово фотографировать орнаменты галереи. Молодой преподаватель, указав на нас, что-то произнес — очевидно, детям, как всегда, приводили назидательные примеры. Никто из них не догадывался, что нас неотступно преследовала мысль- назавтра мы обеспечены солидной ангиной или на худой конец гриппом с высокой температурой.