По Японии

Дожди, землетрясения и тайфуны

Я приехала в Японию в середине июля. Сезон дождей — «цую» уже окончился. В течение полутора месяцев, начиная с середины мая, дождь сплошной пеленой окутывает страну. Я очень жалела, что не застала «цую», хотя мои товарищи, приехавшие раньше, с сомнением покачивали головами: «Есть о чем жалеть, зачем это вам понадобилось день и ночь ходить насквозь промокшей и слышать бесконечный шум воды?»

А я жалела, что не слышала этого шума. Мне кажется, что слушать дожди очень интересно. У каждого дождя свой голос и свои повести, и он обязательно несет приметы земли, в которой рождается. Любой из нас прекрасно знает голоса российских дождей. Да и как не знать, если шорохи их идут за нами с далекого детства и память хранит неистовый гул весеннего дождя, короткого, внезапного, хмелеющего, словно озорной мальчишка, от собственной энергии, и спокойную широту и щедрость летнего, и тихую безысходность осеннего. Они, эти заунывные осенние дождики — самые интересные рассказчики. Неторопливо тянут они над землей свою мокрую сеть и рассказывают долго, с каким-то философским раздумьем, вполголоса, а то и шепотом удивительные истории.

Вот в такие дни хорошо шагать по московским улицам, теряющимся в тумане, когда струйки то сердито, то миролюбиво выстукивают по тонкой скорлупке зонтика и тысячи маленьких капель, как добрый спутник, шлепающим шажком семенят рядом.

Но японские дожди, если ссылаться на литературу, отличаются совсем иным нравом. Поэты пишут о них так:

Дождевые ливни и в особенности тайфуны и землетрясения — это столь национально-характерные для Японии явления, сколь Фудзияма — частица японских островов, а Валдай — кусочек Средней России.

Июль — август — очень жаркие месяцы в Японии. Иностранцу первые дни, пока он не акклиматизируется, кажутся невыносимыми. Термометр показывает 30–40 градусов в тени при 80–82 процентах влажности. Воздух обжигающ и липок. В чистом, без единого облака небе неподвижно висит раскаленный солнечный диск. Веер, установки холодного кондиционированного воздуха и вода со льдом на каждом перекрестке — единственные союзники в тяжелой борьбе с климатом. Если вы по старой московской привычке быстрым шагом выйдете утром из дому и заспешите к автобусу, не более как через пять минут вам станет ясно, что московские темпы не годятся для Токио — горячий воздух приклеивает рубашки и платья к спинам, пот струйками течет по лбу, дышать становится трудно, а сердце трепещет где-то у горла. Основываясь на горьком опыте, мы вскоре выработали «теорию экономии движений», которую причислили к арсеналу активных средств борьбы с климатом. Однако даже это средство не всюду было одинаково действенным.

В первые дни после приезда мы ходили измученные духотой, оглушенные ревом и шумом несметного числа машин. Один из наших товарищей, самый живой и неутомимый, как-то особенно ловко обмахиваясь веером, с удивлением произносил: «У меня полное ощущение, что я в парилке хорошей русской бани. Стоило за семь верст киселя хлебать, затруднять персонал стольких авиакомпаний, чтобы попасть в… Сандуновские бани». Впрочем, не легче в такие дни и японцам. У многих из них на шее повязано маленькое полотенце — носового платка здесь не хватит, чтобы утирать потоки пота, струящиеся по лицу.

За все дни июля и начала августа не выпало ни одного дождя. Из года в год обычная для этого времени жара превращается в катастрофу для города. Люди больше пьют, больше моются, больше стирают, а воды становится все меньше — пересыхают водохранилища. Водохранилище Мураяма в западной части Токио, вмещающее обычно 185 миллионов тонн воды, высохло до такой степени, что в некоторых местах обнажилось дно. Водный голод упорно подступал к городу. Как всегда, первыми жертвами стали рабочие районы, во многих кварталах отключили воду, чтобы подать ее в центр, перестали работать водонагревательные колонки, нельзя стало мыться. Как-то попав в Нэрима (северная часть Токио), мы оказались свидетелями надолго запомнившейся картины. В конце узкой пыльной улицы у колонки стояла очередь. Старики и женщины под палящим солнцем часами качали воду в маленькие квадратные ведра. Струя воды то била, весело играя на солнце, то, сжавшись в тоненькую нить, исчезала совсем. Когда ведра отнимали, капли скатывались в пыль, мгновенно превращаясь в мохнатые шарики. Понурые собаки, сидевшие около колодца, с жадностью бросались и слизывали их…

Жажда… Жажда царила в этих убогих улочках, где домишки, сколоченные из досок, неказистые, тесно прижатые друг к другу, знали цену каждой капле воды.

А в центре, в богатых кварталах, в дорогих отелях воды было достаточно. И каждый из нас вспомнил, как, приходя вечером после работы, мы открывали краны в ванных. Одно движение — и вода, холодная, как российские ключи, горячая, как японское солнце, щедрая, добрая, лилась в наши руки и не было конца этому водопаду. А совсем рядом, в Нэрима, Сэтагая, Адати сотни тысяч человек выстраивались с ведрами у колонки. Контрасты капитализма вставали перед нами в живом беспощадном свете.

А солнце все палило и палило… С раннего утра оно лизало своим раскаленным языком поверхность рек и водоемов, десятки тонн воды улетучивались за день. Ни четыре огромных водохранилища, ни десятки резервуаров не могли обеспечить город водой. И что удивительного? Население столицы столь велико, что при существующей системе водоснабжения на человека приходится 400 литров воды в сутки — почти вдвое меньше, чем в столицах крупных капиталистических стран.

В метро люди хмуро листали страницы газет — прогнозы были неутешительны. Мало надежд было и на многочисленные проекты, при помощи которых правительство предполагало выйти из тупика.

Один из них намечал создание огромного водохранилища в Мусаси (префектура Сайтама). Вода в него должна была поступать из реки Тонэ. Строителям предстояло создать канал длиной 76 километров, соединяющий русло реки со строящимся водохранилищем, и проложить 114-километровый водопровод, подающий воду из Мусаси в центр Токио. Общая стоимость работ оценивалась в 66 миллиардов иен. Завершить основную часть строительства предполагалось к 1967 году. Согласно второму проекту, к северу от Токио, в префектурах Гумма и Нагано, должна быть возведена гигантская 125-метровая плотина, которая создаст озеро, вмещающее до миллиарда кубометров, и это позволит обеспечить водой около трех миллионов жителей Токио. И, наконец, третий проект, дополняющий первые два, предусматривал использование четырех небольших озер у подножия горы Фудзи для снабжения района Токио — Иокогама.

На улице теперь можно было часто слышать разговор об этих проектах:

— Са-а, — с присвистом тянул пожилой японец, обращаясь к своему собеседнику, — хорошо читать столь оптимистичные прогнозы, но как вы думаете, Ямада-сан, если бы к этим прогнозам да еще хороший дождь! Содэс ка? (Не так ли?)

— Хай, со дэс (Так, так, вы правы), — кивал собеседник, и оба вскидывали головы к безмятежному ясному небу.

Только мы не ждали ни дождя, ни падения температуры. Мы были твердо убеждены, что раскаленнее солнце на безоблачном небе — неизменно для Японии. «Иначе не бывает, не было бы хуже», — мы даже способны были шутить. Но, оказалось, бывает иначе.

Август перевалил на вторую половину, когда однажды днем мы услышали за стеной не то шум, не то гул. В помещении потемнело. За распахнутой дверью возникла ощутимо плотная стеклянная стена, свитая из многочисленных струй воды.

Это было не похоже ни на один из дождей, которые нам приходилось видеть в своей жизни. Тонны воды низвергались с неба. Словно рухнула гигантская плотина, и тяжелая стеклянная лавина хлынула на землю. Самым странным казалась ее неиссякаемость и равномерность. Не усиливаясь, не затихая, с ровным глухим шумом, с каким обычно идет поток тяжеловесного зерна в элеваторе, струи падали под одним и тем же углом, и били, били, били с одинаковой силой по стенам серых «билдингов», по низким кривым соснам, по двухэтажным деревянным домишкам. На улицах не было людей. Казалось, не успеешь спрятаться — не только в одну секунду промочит до нитки, но и прибьет, прямо-таки пришлепнет, придавит к асфальту. По мостовой, сшибаясь и закручиваясь воронками, мчались грязные потоки. Канализационные стоки не успевали поглощать воду — в некоторых местах во всю ширину улицы разливалось мутное «море» глубиной до полуметра. Запоздавшие машины не шли, а плыли среди стремительных водоворотов, урча и отфыркиваясь.

Минутная стрелка перешагнула двадцатую ступеньку, а сила ливня все не убывала. Светлое это половодье, как никогда, было нужно серому, прокопченному городу, где трубы безнаказанно бросают хлопья сажи на зеленые листья, на крыши и легкие. Оно необходимо было не только для удовлетворения жажды, но и для того, чтобы смыть всю гарь и копоть, тоннами осевшую на трудовом лике столицы, вымыть и выполоскать все поры этого человеческого муравейника. Недаром японские газеты, глубоко уважающие статистику, сообщали, что на один квадратный километр города ежегодно выпадает до 20 тонн гари. Глядя на кружившие у канализационных стоков густо-черные потоки, в которые превращались струи, падающие с неба, можно было думать, что это вполне вероятно.

К концу августа в газетах замелькали иероглифы «тайфун» и «дзисин». что означает «тайфун» и «землетрясение». Японцы привыкли к этим страшным словам, как к чему-то обычному. И действительно, приходит осень — приходят к побережьям молочные туманы, в которых плутают и разбиваются корабли, один за другим мчатся, как черные демоны, тайфуны, где-то в Тихом океане рождаются гигантские волны цунами и катят свои многотонные грохочущие валы на маленькие клочки земли, затерянные в водной глади.

Что за земля! Прекрасная, как сказка, которую только может создать богатейшее человеческое воображение, и вместе с тем столь суровая, столь беспощадно жестокая к человеку.

Улягутся тайфуны, начинают вздрагивать глубины земной коры, отражаясь на поверхности стремительными толчками, корежа и разрывая оболочку островов, пуская огненные языки в города с бамбуковыми степами, горячей патокой лавы обливая головы вулканов, а заодно и деревни, лежащие близ них.

За осенью придет зима с холодными ветрами с океана. пронизывающими дрожащие и трясущиеся острова насквозь. Закутавшись в теплое кимоно и хаори[6], японец пережидает зиму в своем не приспособленном к холодам доме, грея озябшие руки у жаровни. Лишь в современных многоэтажных домах центральное отопление и установки искусственного воздуха своим теплым дыханием согревают помещения.

Кончается зима, и наступает наконец самое прекрасное время в Японии — весна. Бело-розовыми волнами лепестков цветущей сакуры хлынет она на острова. Будет синее-синее небо, и мягкие краски земли и воды будут таять и плавиться в сиреневой дымке, бросая пастельные оттиски своих отражений на ткани женских кимоно. Вся Япония тогда — и небо, и море, и горы, и белые города — красочна, как никогда.

Но не успеют теплые ветры отогреть как следует людей и землю — приходит сезон дождей, каждый раз стремящийся сравнять эту необыкновенную страну с безбрежной гладью океана. А потом в туман, в пропитанную влагой почву ударят огненные копья солнца, и закурится она горячими душными испарениями. Солнце будет палить все сильнее и сильнее, и раскаленные потоки влажного воздуха плотно окутают горы и долины, крутясь над островами, как пар над кипящей кастрюлей. Пойдет на убыль сентябрь, смягчится в своем неистовстве солнце, наступит чудная, ласковая, щедрая осень с тихими закатами на коричневых пляжах, с красно-желтыми пожарами листьев в горах. Но и это недолго. Снова жди тайфунов, которые за несколько часов уничтожают весь труд земледельца. Вчера еще такие виды на урожай обещала земля, обильно удобренная потом, земными поклонами и ведрами воды, вручную вылитыми под каждый зеленый стебелек, сегодня — черное пустое поле. Мало того, что поле пусто, но сорвало и крышу с дома, унесло живность. Хорошо хоть сами живы. Девиз японского труженика, выработанный веками: «Раз живы сами — все можно пережить. Нужно начинать сначала».

Стойкость японца поистине неистребима. Его воля, его трудолюбие, его упорство в борьбе с коварно-капризной природой заслуживают особого уважения.

Многие черты национального характера японца своими древними истоками имеют эту никогда не прекращающуюся борьбу с природой.

…Приближались сентябрьские дни. Целое лето мы прожили спокойно: центральный остров Японии — Хонсю не трясло. Так бывает довольно редко, ведь в среднем в Японии на каждый день приходится около четырех толчков. В эти летние месяцы не трясло Хонсю, так полегоньку подбрасывало то Кюсю, то Сикоку, то острова, лежащие к востоку в Тихом океане, так что в общем цифра «четыре толчка», видимо, все время оставалась неизменной. К таким толчкам японцы хотя и прислушиваются, но обращают на них минимум внимания.

Но 1 сентября эта, казалось бы, привыкшая к самому невероятному страна ожидает с какой-то внутренней тревогой. Хотя прошло сорок лет со страшного 1 сентября 1923 года, до сих пор каждый первый день девятого месяца для японца полон неизвестности и затаенной угрозы.

Первое сентября 1923 года… 15 минут что-то клокотало и взрывалось в чреве планеты. Острова, и без того постоянно двигающиеся и дышащие, хмурили свое чело, то собирая, то разглаживая тяжелые складки, и творения человеческих рук — многотонные, многоэтажные махины пушинками подскакивали вверх, рассыпаясь, как пирамиды из детских кубиков, небрежно задетые ногой взрослого.

Эти 15 минут дорого обошлись японскому народу. Свыше 150 тысяч человек погибли при землетрясении, обуглились в обжигающих сполохах пожаров, охвативших деревянную столицу. Только на одной из токийских площадей буквально истлели в дыму свыше сорока тысяч человек. Весь район Токио — Йокогама — был начисто разрушен. Ущерб, причиненный хозяйству страны, исчислялся в 5 миллиардов иен.

Правительство не сумело организовать спасение жителей. Тысячи людей сгорели, задохнулись от дыма, были погребены под обломками зданий. Оставшиеся в живых мучились от жажды, голода и ран, ночами замерзали от холода. Свыше трех миллионов человек лишились крова. Изуродованные трупы разлагались среди руин. Началась эпидемия.

В столице росло возмущение бездействием правительства в страшные дни катастрофы. Для того чтобы отвести от себя народный гнев, правительство распускало слухи, что в беспорядках виноваты социалисты, коммунисты и корейцы, поджигавшие дома и отравлявшие колодцы. Начались страшные погромы, белый террор, обрушившийся на рабочих и коммунистов. Во время только одного погрома в Токио было убито свыше четырех тысяч корейцев, в течение первых трех дней арестовано 1300 человек. Долго еще тянулся в памяти кровавый след 1 сентября 1923 года, припечатанный огненными языками пожаров, страданиями жертв спровоцированных репрессий. Есть в Токио, в районе Сумида, огромный храм-мавзолей, где хранятся сотни бочонков с костями жертв землетрясения и террора. Каждый год 1 сентября тысячи токийцев собираются к храму, чтобы почтить память своих погибших родственников. Мы знали историю этого страшного землетрясения и в последние дни августа вместе со всей Японией прислушивались к сообщениям газет и радиопередачам. 30 августа землю, улицу, пол под нами несколько раз качнуло. Правда, почти незаметно, но, поскольку это было за два дня до знаменитой даты, несколько настораживало.

Первое сентября было тихим, жарким, сверкающим, как последние дни августа. Прошло оно спокойно, и только ночью начались толчки. Я проснулась от странного ощущения, что что-то происходит, хотя все вокруг было спокойно и отель мирно спал.

Вдруг где-то глубоко внизу, в том «низу», который обычно не ощущается вследствие его постоянной недвижности, что-то вздрогнуло и двинулось, и тотчас одна стена поползла вверх, кровать накренилась и как отклик на это непривычное ощущение какой-то холодок покатился «под ложечку». В нашем многоэтажном отеле толчки смягчались антисейсмичной конструкцией здания, но тем не менее качающиеся кровати легко выбросили сонных людей на пол.

Японские деревянные домики ходили в эту ночь ходуном, раскачивались светильники, звенела и падала посуда. Слабо сколоченные хибарки бедноты, натужно треща, разлезались по швам. Кое-где треснули дамбы и рухнули мосты. Но специалисты объявили, что землетрясение было не больше трех баллов. А всего в таблице — семь!

Правда, мы видели, как мгновенно превращались в груду досок деревянные дома и как раскалывались многоэтажные гиганты, некоторое время качаясь и упираясь в уходящую из-под ног землю, как сраженный солдат, перед тем как рухнуть. Мы это видели только в кино, к нашему счастью, но подобные кадры даже на полотне экрана здесь, в Японии, отдавались в душе гулким ужасом.

В течение всего пребывания в Японии нам ни на один день не удавалось забыть о вулканическом происхождении островов. Толчки разной силы и длительности бежали сплошной цепью, вспыхивая то в центре, то на севере, то на крайнем юге страны. До самого отъезда мы так и не привыкли к этой «обыденной» черте японского национального быта.

В конце сентября станции метеослужбы сообщили о приближении тайфуна. Было сказано, что в 2 часа дня он обрушится на столицу. Радио и газеты объявили об окончании работ на всех предприятиях города в 12 часов дня. Накануне в каждый номер нашего отеля принесли тоненькую книжечку в три листочка — инструкцию о поведении во время тайфуна. Дирекция отеля просила не выходить на улицу, не открывать окон и проявлять максимум терпения, спокойствия и организованности во время тайфуна.

Утром, сидя в автобусе, отвозившем нас на работу, я вела с собой «внутренний разговор» на два голоса.

— Значит, так-таки и просидишь в отеле, в номере с наглухо завинченными окнами и плотными шторами? — говорил первый голос.

— Угу, просижу. Что поделаешь! Чужая страна, чужие порядки. Опять же инструкция… — отвечал второй.

— И будучи впервые в стране — отгородиться от нее бетонными стенами, не увидеть самой, своими глазами, не почувствовать… — удивлялся первый голос.

— Но ведь можно видеть своими глазами многое, но… не обязательно тайфун! — защищался второй.

— А что тайфун — это не часть жизни японца? — ехидство звучало вполне откровенно. — Или его лучше видеть чужими глазами?

Второй голос что-то неразборчиво мямлил, а первый весьма отчетливо резюмировал:

— Боишься.

— Не-ет, — тянул второй.

— Ну так в чем же дело?

На этом диалог прервался, ибо наш шофер последним лихим разворотом руля подкатил автобус к самому подъезду, и все заспешили к выходу.

В 12 часов работа закончилась, и, когда схлынули толпы токийцев, спешивших добраться до дому, я тихонько подошла к створкам дверей и выглянула на улицу. Там было темно, во всяком случае больше было похоже на сумерки, чем на полдень. Совсем рядом что-то громко выло, как будто где-то в горах в глубоком ущелье металась ночная вьюга. Не понимая еще до конца, в чем дело, я выскользнула наружу и пошла между низкими деревянными строениями. Это выл ветер, однако внизу еще было полное безветрие. Вой шел сверху, где ветер кружился в спустившихся тучах, и, видимо, вся сила, которую он собирался обрушить на город, была еще впереди. Однако очень скоро крутящиеся струи спустились вниз, и двигаться стало трудно. Можно было идти только в ногу с ветром, идти навстречу его полету было бессмысленным занятием. Грязные потоки воздуха, в которых кружились щепки и обрывки бумаги, подхватили меня и потащили, толкая по улице с такой же легкостью, с какой они несли миллионы соринок. Светлое платье, выглаженное только утром, в несколько минут превратилось в серую тряпку. За ворот сыпались бесконечные пригоршни пыли, сухой и колючий песок скрипел на зубах, а волосы, густо напудренные суглинком, стали тверже парика. Рядом со мной, как бы очерчивая линию движения ветра, летели полотнища сорванных бумажных вывесок с мелькающими красными и черными иероглифами, жестяные указатели на треугольных подставках, с грохотом катились мусорные урны, выдернутые кустарники растопыренными корнями, как руками, цеплялись за мостовую. Сила ветра удесятерялась с каждой минутой. Тайфун стремительно приближался.

И тут меня потащило на мостовую. Я отчаянно упиралась, сразу вспомнив страницы японских газет, где подсчитывались жертвы, брошенные тайфуном под колеса автомобилей. Короткая эта борьба окончилась бы, конечно, не в мою пользу, если б не телеграфный столб, внезапно возникший за пеленой пыли. Я неслась к нему, как к своему спасителю, не задумываясь о том, что встреча может оказаться не столь уж приятной. Наконец наше свидание состоялось. Вытянув вперед руки, я попыталась смягчить силу удара. Но все же он, наверное, был не меньше знаменитого удара дяди Митрофанушки о притолоку конюшни, когда резвый конь внес его туда на полном скаку.

— Целы ли ворота, то бишь столб? — спросила я, потирая лоб. Столб был цел, он стоял, как все японские столбы, прочно и плотно был облеплен многочисленными полосами объявлений с крупными черными иероглифами. Одно из объявлений было оторвано ветром и махало листом прямо над моей головой. На этом куске листа, как крылом осенявшем мою голову, было два крупных иероглифа — счастье и спокойствие.

Непонятно, почему таким страшным бедствиям, как тайфун, во всем мире даются красивейшие женские имена— Нэнси, Юнона, Флора? Но обдумать этот вопрос до конца мне не удалось, с неба хлынули потоки воды, мгновенно охладившие голову и отбившие охоту заниматься размышлениями. В первую минуту было очень неприятно, как будто на тебя неожиданно вылили бочку воды, ну а потом — бочкой меньше, бочкой больше — как-то стало абсолютно все равно.

— Гамбарэ, мисс, гамбарэ! (Держитесь!) — рядом послышался скрип тормозов, и из-за стены дождя выскочило такси.

В двух шагах от меня упала сорванная ветром вывеска с железными крючьями.

После мы ехали по пустому мертвому городу. Он был сер и глух, закрыт и завешен, застегнут, как мундир до самой последней пуговицы. Улицы были абсолютно пусты. Японцы — народ дисциплинированный, вспомнила я.

Машины подбирали последних пешеходов и развозили их по домам. Общественный транспорт не работал. И вдруг… проезжая около большого универмага, я увидела его освещенным, как всегда. К величайшему моему изумлению, он работал!

Фирма точно учла психологию работающего, вечно занятого человека. Освободившись намного раньше обычного срока, каждый стремился забежать сюда на несколько минут и сделать одну-две покупки.

Через несколько минут я была у отеля.

Пока я сделала два шага, отделявшие машину от подъезда, на меня вылилось еще бочки три воды. В сверкающий начищенный вестибюль я вошла, предварительно вылив воду из туфель.

— Са-а! — только и мог выдохнуть мой знакомый мальчишка — бой, выскочивший из-за конторки и со всех ног бросившийся открывать мне лифт.

— Гарина-сан[7]! Вот ваши ключи! О-цукарэ сама дэсита! (Извините, что вас утомили!) — Это он извинялся за тайфун!

Но я не имела претензий к погоде. Вид у меня, конечно, был не блестящий, но зато я была горда тем, что хлебнула настоящего японского тайфуна. В платье, с которого текло и капало, я прошествовала в вылизанный до блеска, услужливо распахнутый розовый коробок лифта.

Но уж если быть точной — то, что я видела, было только началом тайфуна. Настоящее действие его я увидела час спустя по телевизору. Тайфун, шедший широким фронтом на Токио, вдруг сменил направление, и вся сила его обрушилась на Осака. От кадров, сменявшихся на экране, веяло ужасом: вырванные деревья, начисто разрушенные дома, засыпанные обломками, дымящиеся трамвайные пути с растерзанными маленькими вагончиками. Сухие цифры без всяких комментариев шли за этими кадрами. Беспощадная их объективность была самой яркой иллюстрацией — 260 человек убиты и ранены, разрушено 216 домов, снесена плотина, затоплен целый район.

Теле- и кинооператоры работали рядом с пожарными и спасательными командами. У тех и других на головах были белые широкие каски — труд их был одинаково опасен в зоне тайфуна. Защищая камеры и «юпитеры» от воды, они делали свое обычное дело, ибо телевизионные фирмы и кинокомпании были заинтересованы в том, чтобы как можно раньше, опередив других, выпустить на экран ленту о тайфуне. Это была не укладывающаяся в паши представления специфическая категория японского «обычного», хотя мы понимали, что и тут, рядом с человеческим несчастьем, рука об руку, не отставая ни на шаг, шла конкуренция.

И надо отдать должное мастерству операторов и работников телевизионных компаний, отснявших и выпустивших ленты на экраны буквально через два-три часа после начала тайфуна, — они были сделаны с профессиональным мастерством и блеском. Вся страна смотрела этот «фильм ужасов». Но нельзя было не задуматься над тем, что было бы гораздо меньше разрушений и жертв, если бы государство строило новые плотины и своевременно ремонтировало старые. Тогда бы не повторялась страшная история Нагои — огромного города, затопленного из-за того, что во время тайфуна рухнула плотина, давно нуждавшаяся в ремонте.

Тайфун бушевал почти двое суток.

Наши товарищи, ехавшие в Осака, лопали почти в эпицентр тайфуна. Поезд остановился в ущелье, и это спасло его, хотя и здесь вихрями, метавшимися между гор, так швыряло и качало вагоны, что в течение суток запертые в этой воющей трубе голодные и невыспавшиеся люди пребывали в величайшем напряжении, ожидая каждую минуту катастрофы.

Но прошел тайфун, и, едва улеглись его свирепые потоки, вышли на улицу люди, расчищая завалы, восстанавливая плотины и дома, воссоздавая с величайшей точностью все, что было раньше.

И это было похоже на длительное единоборство, на нескончаемый спор, который ведется веками и тысячелетиями между необузданными силами природы и маленьким человеком, у которого всего лишь две руки и которого любой из вихрей тайфуна может легко сломать, как соломинку.

И все же… Проходят тайфуны, землетрясения или цунами, страшная, изуродованная земля, как гримаса дракона, остается за ними. Но спор не закончен. Человек еще не сказал своего последнего слова. Он поднимается. Разметаются руины, залечиваются раны, отстраиваются города. И не было еще случая да, вероятно, никогда и не будет, чтобы последнее слово не осталось за человеком. Страна, носящая с древности прекрасное имя «страны восходящего солнца», дает нам в этом никогда не умирающие примеры.