Тем же вечером Себастьян под продолжавшимся снегопадом отправился по городским тавернам и кофейням.
Он начал с Пэлл-Мэлл и Пикадилли, выбирая среди заведений весьма своеобычные места, такие как «Белый олень» или «Голова королевы», где обслуживали клиентуру особого рода. По мере продвижения в восточную часть города круг завсегдатаев становился заметно проще: каменщики и мясники вперемешку с адвокатами и солдатами и лишь изредка – элегантный денди или светский жуир. Это было разношерстное общество, однако всех его членов связывала одна опасная тайна: во времена, когда плотский интерес к представителям собственного пола считался тяжким преступлением, эти люди рисковали жизнью, чтобы встречаться и общаться друг с другом.
Многие из подобных мужчин – «молли», как они себя называли – пользовались псевдонимами, красочными прозвищами вроде «Госпожа Маригольд», «Нелл Джин» или «Джен из Сент-Джайлза». Себастьян искал некую популярную и колоритную «мисс молли», известную под именем Серены Фокс.
Но нигде не мог ее найти.
Потягивая пинту эля и наблюдая, как танцуют двое мужчин: один – модник в наряде синего бархата, второй – каменщик в тяжелых ботинках, Себастьян стоял у прилавка таверны на Линкольн-Инн-Филдс, когда рядом с ним прислонилась к стене высокая, стройная женщина в изумрудном шелковом платье, заложив руки за спину и склонив голову набок.
– Говорят, вы разыскиваете Серену Фокс. Причем очень настойчиво.
Себастьян переменил позу и сделал медленный глоток эля. Женщина была уже не молода, но ее вьющиеся каштановые волосы до сих пор оставались блестящими, кожа сохраняла упругость, квадратный подбородок – подтянутость, а крупный рот – сочность.
– Приветствую, Лашапель.
Поджав губы, тот покачал головой и промурлыкал с гортанным французским акцентом:
– Здесь я Серена. Что вам от меня нужно?
– Мне нужны некоторые довольно деликатные сведения. А задавать вопросы царственным особам – даже лишившимся трона – дело обычно трудное и неплодотворное.
– И по какой же причине мне следует информировать вас?
Себастьян отпил изрядный глоток эля.
– Три дня тому назад неизвестный убийца вырезал сердце мужчине, связанному с семьей Бурбонов. Полагаю, этой причины достаточно для любого, кто заинтересован в благополучии династии.
Лицо Серены оставалось безупречно спокойным, но Себастьян уловил, как предательски дрогнули ее ноздри от быстрого вдоха.
– Кое-что я, пожалуй, смогу вам рассказать. Что конкретно вас интересует?
– Правда ли, что Мария-Тереза каждый год двадцать первого января запирается в свой комнате и посвящает весь день молитвам?
– Двадцать первого января и шестнадцатого октября.
– Почему шестнадцатого октября?
– В этот день гильотинировали ее мать, Марию-Антуанетту.
– А как насчет восьмого июня?
Серена недоуменно мотнула головой:
– Какое значение имеет восьмое июня?
– По словам графа Прованского, в этот день в тюрьме Тампль умер юный дофин.
– Ах да, точно. – Повернувшись, французский придворный подал знак принести бренди.
Себастьян пристально наблюдал за мужчиной в женском обличье.
– Значит, Мария-Тереза не верит, что ее младший брат на самом деле мертв?
Серена пригладила назад волосы небрежным жестом, который выглядел скорее мужским, чем женским.
– Пожалуй, точнее сказать, принцесса надеется, что он жив. Хотя, по моему мнению, в глубине души она понимает тщетность своей надежды.
– Расскажите мне, что случилось с мальчиком.
Опустив взгляд на янтарную жидкость в своем стакане, Серена заговорила не сразу.
– Дофину было восемь, когда его забрали из комнаты, где содержалась королевская семья, и бросили в камеру этажом ниже. Когда он звал родных, тюремщики били его. Нещадно. Мать и сестра слышали, как он кричит, как умоляет прекратить побои. Но это было только начало. – Серена замолчала.
– Продолжайте.
– Революционеры – возможно, лично Робеспьер – составили признание и требовали, чтобы дофин его подписал. Когда он отказался, его снова избили. И так изо дня в день.
– Какого рода признание?
– В котором заявлялось, будто мать соблазняла его, а сестра и принцесса Елизавета, тетка по отцу, растлевали. Документ хотели использовать на суде над королевой.
– И Луи-Шарль подписал его?
– В конце концов, да, подписал.
– Но ведь никто не поверил в подобную чушь?
Серена пожала плечами.
– Большинство людей готовы поверить в любые мерзости о тех, кто им ненавистен, несмотря на явную абсурдность обвинений или заведомую сфабрикованность. А для революционеров Бурбоны являли собой воплощение зла.
– Что же случилось после того, как дофин удовлетворил требование и поставил свою подпись под этим поклёпом?
– Говорят, тюремщики пообещали, что если он подпишется, то ему разрешат вернуться к оставшимся в живых членам его семьи. Но обещание, конечно же, не сдержали. Надзирателем у дофина поначалу был член Парижской Коммуны, некий башмачник по имени Антуан Симон. Он получил указание истребить в мальчике любые признаки знатного происхождения и воспитания. В хорошем расположении духа башмачник с женой обучали подопечного вульгарному просторечью, поили вином, нахлобучивали ему на голову красный колпак и заставляли петь «Марсельезу». А в плохом избивали, просто ради забавы.
Себастьян отпил еще глоток, но эль показался ему безвкусным, даже горьким.
– Как бы ужасно все это ни было, дальше стало еще хуже. Симона с женой заменили новыми тюремщиками, которые морили ребенка голодом и отказывались выносить помойное ведро. Окно его камеры заколотили, лишив света и воздуха. Дофин все сильнее заболевал. За ним никто не ухаживал, его просто оставили лежать в собственных нечистотах. В конце он уже не мог ни ходить, ни говорить. – Серена покосилась на виконта: – Вы уверены, что хотите дослушать?
– Да.
Серена кивнула.
– Мы знаем эту историю, поскольку после событий девятого Термидора[29] было проведено расследование. Национальный Конвент отправил своего представителя Барраса осмотреть королевских детей в Тампле. Баррас обнаружил дофина на грязной кровати в темной камере, такой зловонной, что туда невозможно было войти. Кожа мальчика сделалась зеленовато-серой, его тряпье и волосы кишели паразитами, живот распух от голода, а полуголое тело покрывали синяки и рубцы от бесконечных побоев.
– А его разум?
– Он боялся всех и каждого, кто приближался к нему, и совсем не мог говорить.
– И что же было дальше?
– По настоянию Барраса, к дофину приставили нового надзирателя, человека по имени Лоран, дав приказ следить, чтобы мальчика купали и кормили, а его камеру убирали. Говорят, будто Лоран даже время от времени выносил подопечного на зубчатую стену башни, чтобы тот мог подышать свежим воздухом и посмотреть на парящих в небе птиц. Но слишком поздно. Луи-Шарль уже был неизлечимо болен. Вскоре он умер.
– А как все это время относились к Марии-Терезе?
Серену вопрос, похоже, озадачил.
– Она оставалась в комнате, которую делила с матерью и тетей, прежде чем тех казнили. Да, это была тюремная камера, довольно убогая, однако не шедшая ни в какое сравнение с той дырой, куда бросили гнить ее брата. Оклеенные обоями стены, кровать с балдахином, отделанный мрамором камин – хотя очаг часто оставался холодным. Какое-то время принцессе запрещали иметь свечи и трутницу.
– Ее не морили голодом, не били?
– Кормили не слишком сытно, но она не голодала – и не подвергалась побоям.
Себастьян молчал, уставившись в сумрак возле лестницы, где каменщик и его бывший партнер по танцу сливались в страстных объятиях.
Минуту спустя Серена спросила:
– По-вашему, история двадцатилетней давности как-то связана с убийством того французского врача?
– А по-вашему, нет?
Она облизнула пересохшие губы.
– Я слышала – не уверена, что это правда, заметьте, но…
– Да? – вопросительно глянул Себастьян.
– Говорят, будто один из врачей, выполнявших вскрытие, завернул сердце дофина в носовой платок и унес с собой.
– Милостивый Боже. Зачем?
– Во Франции существует традиция бальзамировать сердца членов королевской фамилии. Тела королей и королев Франции погребают в аббатстве Сен-Дени. А сердца и прочие органы хоронятся в торжественной обстановке в другом месте, как правило, в часовне Валь-де-Грас.
Себастьян пытливо всмотрелся в изящные черты «молли».
– К чему вы клоните?
Однако Серена только покачала головой, плотно сомкнув губы, словно предположение было слишком ужасным, чтобы произнести его вслух.
* * * * * * * *
Вернувшись на Брук-стрит, Себастьян нашел жену в библиотеке. На столе рядом с ней высилась стопка книг, у камина, свернувшись калачиком, спал черный кот. Когда Геро подняла голову, золотистые отсветы пламени замерцали в ее волосах и бросили мягкие тени на спокойные черты лица. Она выглядела такой живой, такой полной сил и здоровья. Невозможно было поверить, что в считанные дни она может умереть.
– Прекрати смотреть на меня так.
Себастьян ошарашено хмыкнул:
– Как «так»?
– Ты знаешь, о чем я. Судя по всему, ты встречался с Гибсоном?
– Встречался. Он пообещал завтра же навести необходимые справки. – Приблизившись, Себастьян положил руки жене на плечи, погладил большими пальцами основание ее шеи. Минуту спустя добавил: – Та раненая француженка, Александри Соваж, получила в Италии образование врача, а сейчас практикует в качестве повитухи. Она говорит, есть способ повернуть младенца в утробе матери, который заключается в особом надавливании на живот. Утверждает, будто делала подобное прежде.
Геро напряглась под его ладонями.
– Гибсон считает это возможным?
– Он точно не знает. Да она и сама признает, что манипуляция может быть опасной, если выполнить ее неправильно.
–Ты доверяешь этой женщине?
– Нет. – Себастьян опустил руки. – Когда-то я убил дорогого ей человека.
– В Португалии?
– Да.
Геро захлопнула книгу, которую читала, и положила ее к остальным.
– Возможно, ребенок повернется сам.
– Возможно. – Себастьян наклонил голову, чтобы разобрать заглавие тонкого томика. – «Réflexions Historiques sur Marie Antoinette». Зачем тебе это?
– Знакомлюсь с различными изложениями случившегося с королевской семьей во время Террора.
– И?
– Леди Жизель сказала тебе правду: у принцессы действительно есть окровавленная рубашка, в которой ее отец взошел на гильотину. Духовник короля сохранил ее и передал Марии-Терезе.
– Жутковатый поступок.
– Да уж. И все же, по моим ощущениям, принцесса высоко его оценила. Не правда ли, это заставляет задуматься об исторической роли королевского исповедника?
– Щекотливая должность, требующая, надо полагать, немалого такта. Впрочем, не столь сложная, когда имеешь дело с правителем наподобие Людовика XVI, который, по всеобщему мнению, был преданным, любящим мужем и отцом и старался быть справедливым и честным королем. Но каково, положа руку на сердце, отпускать грехи Людовику XIV или, скажем, Ричарду III? Правителю, чьи деяния явственно и неоднократно нарушали предписания его веры.
– Не понимаю, как подобные правители могут всерьез мнить, будто получают от духовника отпущение грехов. Должно быть, они на самом деле не верят в исповедуемую ими религию.
– Не исключено. Но вероятнее всего, они убеждены в дарованном им свыше божественном праве.
Геро вскинула глаза на мужа.
– Праве всячески грешить и убивать без зазрения совести?
– Именно.
– Тогда зачем вообще утруждать себя исповедями?
– Этого я не знаю. Хотя можно попробовать спросить лично у Марии-Терезы.
Геро негромко хмыкнула:
– Было бы забавно.
Себастьян присел рядом с котом. Тот приподнял голову и посмотрел на хозяина с утомленно-терпеливым видом. Кот жил в их доме уже четыре месяца, но до сих пор не получил имени. Из множества выдвинутых предложений ни одно в полной мере не воздавало должное уникальному сочетанию высокомерия и скучающего безразличия в этом животном.
– У меня только что состоялся интересный разговор с Амброзом Лашапелем.
– Да?
Спокойным, размеренным тоном Себастьян повторил рассказ француза о том, как обходились с юным дофином в тюрьме Тампль.
– Я слышала кое-что из этого раньше, – вздохнула Геро, когда он закончил, – но не все. Несчастное дитя.
Наблюдая, как муж почесывает кота за ушком, она заметила:
– В рассказе Лашапеля тебя что-то беспокоит. Что именно?
Себастьян передвинул руку, чтобы погладить кота под подбородком. Тот задрал голову и блаженно зажмурил глаза.
– С «сиротками из Тампля» слишком много нестыковок.
– Например?
– Зачем подвергать мальчика столь жестокому обращению, в то время как его сестре позволено жить в относительном комфорте всего лишь этажом выше?
– После того как Людовика XVI отправили на гильотину, его сын стал Людовиком XVII, некоронованным королем Франции – символом всего, что ненавидели революционеры. А Мария-Тереза была всего лишь девушкой. Королевской дочерью, да, но по салическому закону она не имела права на трон.
– Верно. Хотя, к примеру, Испания тоже соблюдала салический закон, но там его сумели обойти[30]. Существовала реальная опасность, что во Франции случится то же самое. Поэтому вряд ли можно утверждать, будто Мария-Тереза не представляла никакой угрозы для революционеров или Республики. Тем не менее ее оставили в живых.
– Что еще?
– Мне не дают покоя перемены в содержании дофина, которые живописал Лашапель. Супругов Симон, первых тюремщиков Луи-Шарля, внезапно отстранили, на их место пришла череда меняющихся охранников. В то же самое время окно камеры заколотили, оставив пленника в темноте. Зачем?
– Из жестокости.
– Напрашивающееся предположение. Но я не исключаю другой причины.
– Хочешь сказать, чтобы никто не мог рассмотреть или узнать его? Благие небеса, Себастьян, неужели ты веришь этим романтическим басням о спасенном из тюрьмы некоронованном короле и несчастном глухонемом мальчике, оставленном умирать вместо него?
Себастьян поднялся на ноги.
– Нет, конечно, нет. Просто… Почему, черт подери, они не показали труп дофина его сестре? Она же была рядом – не только в той же тюрьме, но и в той же самой башне, в комнате прямо над его камерой. Зачем оставлять ее в сомнениях? Зачем позволять слухам шириться и крепнуть? Почему не покончить со всеми этими предположениями о подмене раз и навсегда?
– Откуда тебе известно, что Мария-Тереза не видела своего мертвого брата? С ее слов?
– Не понимаю, зачем ей это отрицать, – мотнул головой Себастьян.
– Что если принцессе показывали тело мальчика, но его состояние так ее потрясло, что разум отгородился от ужасных воспоминаний?
– Я не думал о таком варианте, но, возможно, ты и права.
Себастьян направился налить себе бренди.
– По-моему, и граф Прованский, и Мария-Тереза были отлично осведомлены о том, что Дамион Пельтан приходится сыном врачу, лечившему дофина перед смертью.
– Но ты же не считаешь, что по этой причине с ним и расправились? Кто станет убивать человека за то, что сделал его отец почти двадцать лет назад?
– А разве не так поступили революционеры? Они уморили десятилетнего мальчика за прегрешения его предков.
– Но… граф Прованский слишком тучен и немощен, чтобы совершить подобное.
– Я и не предполагаю, будто он проделал это собственноручно. Он мог попросту кого-нибудь нанять. Вроде того джентльмена, который пытался застрелить меня на околице деревни Сток-Мандевилль.
– Не верю, чтобы граф был способен на убийство.
– Но ведь про Марию-Терезу ты такого не скажешь?
Геро начала было говорить, но запнулась и прикусила губу.
– Не скажешь, верно?
Она покачала головой:
– Меня многое восхищает в Марии-Терезе. Ей выпали ужасные испытания и жестокая череда мучительных утрат. То, что она прошла через все это и сохранила хотя бы подобие душевного здоровья, поистине впечатляет. Но вместе с тем принцесса мне не нравится. Дело не только в надменности, чопорности или в показном, нетерпимом благочестии. Ее называют непревзойденной лицемеркой, и я подозреваю, что это действительно так. Насколько мне известно, никто и никогда не видел Марию-Терезу радостной, но при этом на публике она всегда выглядит исключительно спокойной. Однако мне рассказывали, что на самом деле она далека от спокойствия. У нее бывают истерики. Случалось, принцесса падала в обморок при виде зарешеченного окна, а барабанная дробь или звон церковного колокола вгоняют ее в дрожь. Нет, она так и не оправилась от пережитого. И хотя это никоим образом нельзя вменить ей в вину, я все равно…
– Не доверяешь ей?
– Я бы не стала полагаться ни на ее искренность, ни на ее здравомыслие.
Себастьян какое-то время помолчал. А затем сказал:
– Лашапель сообщил мне кое-что еще. По его словам, при вскрытии сердце мальчика было извлечено.
Взгляды супругов встретились.
– О Боже, – прошептала Геро. – Думаешь, поэтому убийца вырезал сердце Дамиона Пельтана? Из некоей извращенной мести?
– Не знаю. Но какова вероятность того, что это простое совпадение: Филипп-Жан Пельтан производит вскрытие, при котором сердце дофина извлекают, а спустя почти двадцать лет сердце вырезают из груди его собственного сына? Какова, по-твоему, вероятность такого совпадения?