Почему исповедуются короли

ГЛАВА 50

Себастьян подошел к приемной Гибсона и увидел сидевшую у входа на корточках Александри Соваж. Наклонив голову, она все внимание сосредоточила на повязке, которую накладывала на палец девочки в лохмотьях. Судя по напрягшейся спине, докторесса заметила Себастьяна. Но головы не подняла, и наставительно обратилась к своей пациентке:

– В следующий раз, Фелисити, не забывай: гуси кусаются.

Малышка хихикнула, мило поблагодарила и упорхнула, чтобы присоединиться к стайке оборвышей, поджидавших ее в тени Тауэра.

Медленно поднявшись на ноги, Александри повернулась лицом к Себастьяну.

– Зачем вы здесь?

– Нам нужно поговорить.

Ветер трепал пряди темно-рыжих волос, обрамлявших бледное лицо; она скрестила руки на груди, словно озябнув. Даже не попытавшись зайти в помещение, француженка просто стояла и смотрела на него большими немигающими глазами.

Себастьян спросил:

– Почему вы мне не сказали, что Дамион приходился вам всего лишь сводным братом?

– «Всего лишь»? По-вашему, если у нас разные матери, то он для меня не особо важен. Вы к этому клоните?

– Нет. Я клоню к тому, что некоторые люди могли счесть его пропавшим дофином Франции и, возможно, из-за этого его и убили. Почему, черт подери, вы держали меня в неведении?

– Матерь Божья! Зачем мне воскрешать какой-то нелепый, давно заглохший слух? Дамион был моим братом, моим сводным братом, если угодно. Но никак не Бурбоном.

– Вы абсолютно уверены?

– Да!

– Сколько вам было лет, когда отец привел в дом Дамиона?

Ее глаза враждебно сверкнули.

– Четырнадцать.

– Но раньше вы никогда его не видели?

– Нет, не видела. Даже не знала о его существовании.

– И вам это не показалось странным?

– Тогда? Конечно, показалось. Теперь? – Александри покачала головой. – Уже не кажется. Его мать была дворянкой. Рождение внебрачного ребенка могло ее опозорить и поэтому держалось в секрете. Думаю, ее родители оборвали все связи между ней и моим отцом.

– Брат когда-нибудь рассказывал вам о своей матери?

– На самом деле нет. Он мало что помнил о своей жизни до тюрьмы. Когда душевная травма слишком тяжела, чтобы с нею жить, разум иногда стирает память о прошлом.

– А на его долю выпали столь тяжкие испытания?

– Их с матерью бросили в тюрьму, где им пришлось прозябать без света и без нормальной еды – в условиях гораздо худших, чем те, в которых содержали Марию-Терезу. А через несколько лет заключения мать вырвали из рук Дамиона и казнили. Он так и не смог полностью оправиться от пережитого, ни физически, ни умственно. Его мучили ужасные кошмары, а непроходящая слабость в ногах не позволила служить врачом во французской армии.

– И по той же причине он терпеть не мог темноты?

– Да.

Мысли о том, с чего начался страх Дамиона и чем закончился, сделали молчание напряженным.

Себастьян не сводил взгляда с лица Александри.

– Не припоминаете никаких оговорок вашего отца в поддержку версии, что он мог быть вовлечен в попытку спасти дофина из Тампля?

– Боже мой, нет! Сколько можно повторять?! Дамион был моим братом!

– А до вашего брата доходили слухи, объявлявшие его пропавшим дофином?

– Конечно, доходили. И злили его больше, чем что бы то ни было другое.

– Иногда злость порождается нежеланием признать правду.

– Не в этом случае.

Так и не опустив зябко скрещенных на груди рук, француженка отошла к замшелой каменной бочке для сбора воды у стены соседнего дома, лицо ее приобрело отрешенное выражение, как у тех, кто смотрит в далекое прошлое. Она сказала:

– Когда мой отец проводил вскрытие трупа мальчика в Тампле, то извлек его сердце. И почти двадцать лет хранил это сердце в хрустальном сосуде в своем кабинете. Зачем бы отцу это делать, если он знал, что тот мальчик был самозванцем? Если он знал, что настоящий дофин жив и скрывается под личиной его собственного сына? Зачем это отцу?

– Не исключено, он боялся, что и его самого могли обмануть. Вряд ли план подмены дофина принадлежал вашему отцу. А понимая, что является лишь одним из участников крупного заговора, он, скорее всего, сомневался, где правда и кому верить.

– И он забрал сердце мертвого мальчика в Тампле, поскольку допускал, что тот мог быть настоящим сыном Людовика XVI? Такова ваша мысль? Но если вы правы, почему бы отцу не открыться своим детям? Хотя бы Дамиону?

– Возможно, чтобы вас защитить? – предположил Себастьян. – Тот факт, что он хранил сердце несчастного ребенка, подсказывает мне, что ваш отец отчасти сочувствовал роялистам. А Дамион?

– Вряд ли. Он презирал Бурбонов.

– Как и вы.

– Как и я.

Ниже по переулку дети подманивали свинью, бросая ей увядшие капустные листья. Александри смотрела в их сторону с жестким, напряженным лицом. Себастьян заметил предательское подергивание мышцы под ее подбородком и сказал:

– На самом деле не имеет большого значения, был ваш брат «пропавшим дофином» или не был. Существенно лишь то, что некоторые люди сочли его таковым, сочли его потенциальной угрозой для нынешней линии наследования французского престола. Угрозой, которую необходимо устранить.

Она прижала к губам кончики пальцев.

– По-вашему, они поэтому забрали его сердце? Потому что думали, что он Бурбон? И что они собираются сделать с этим сердцем? Поместить когда-нибудь в Валь-де-Грас? Как будто оно принадлежит одной из жертв Революции, а не человеку, которого они сами убили?

– Подозреваю, для них он действительно жертва Революции.

– А полковник из французской делегации? Зачем убили его? Зачем вырезали ему глаза?

– Чтобы замаскировать истинный мотив смерти Дамиона Пельтана? Чтобы запугать Вондрея и заставить прервать мирные переговоры, в результате которых Наполеон может остаться на троне Франции? Могу только догадываться.

Руки Александри упали по бокам.

– Кто? Кто из Бурбонов, по-вашему, стоит за всем этим?

– Не знаю.

Она пристально изучала его лицо ищущими глазами.

– Я вам не верю.

Когда он ничего не ответил, она резко выдохнула.

– Я постоянно воскрешаю в памяти ту ужасную ночь. Пронизывающий, холод. Блеск льда под ногами. Эхо наших шагов в тишине. Я постоянно пытаюсь вспомнить хоть что-нибудь полезное, хоть какую-то подсказку. Но не получается.

– Вы говорили, что будто бы слышали шаги за спиной, когда шли по переулку.

– Так и есть.

– Шаги кого-то одного или двоих?

– Только одного. По крайней мере, поблизости. Возможно, были и еще чьи-то, но в отдалении.

– Мужские шаги или женские?

– Мужские. В этом я уверена. Почему вы спросили?

– Я нашел в переулке отпечатки женской обуви.

Александри нахмурилась.

– Будь там женщина, я бы это знала, я бы почувствовала.

Кто другой, может, и усомнился бы в ее уверенности, но не Себастьян. Он давно привык полагаться на свои сверхострые зрение и слух, а также на те чувства, которым в языке пока нет названия.

Она добавила:

– Вы ведь не думаете, что Мария-Тереза Французская – или одна из ее фрейлин – преследовала моего брата по пустынным переулкам Ист-Энда и всадила ему нож в спину?

Себастьян покачал головой. Даже леди Жизель вряд ли стала бы убивать собственноручно. Она переложила бы грязную работу на кого-нибудь другого, вроде того темноглазого убийцы, что напал на Себастьяна возле Сток-Мандевилля. Поначалу Себастьян принял его за англичанина, но теперь не исключал, что столкнулся с французом, который прожил здесь последние лет двадцать и утратил все следы родного акцента.

Почему-то мысли Себастьяна постоянно возвращались к кровавому отпечатку женской туфельки на месте убийства. И крепло убеждение, что он продолжает упускать что-то ужасно важное. И что время уже на исходе.