Почему исповедуются короли

ГЛАВА 9

– Что ты знаешь о Марии-Терезе? – поинтересовался Себастьян у друга, когда они направились по Сент-Кэтрин-Лейн к средневековой приходской церкви.

Гибсон нахмурился.

– Почти ничего. Знаю, что в революцию ее вместе с родителями бросили в тюрьму Тампль и держали там даже после того, как короля и Марию-Антуанетту отправили на гильотину. Но этим мои познания и ограничиваются. Ее брат умер в заточении, да?

– Так говорят. Однако принцессу по неким неясным мне причинам революционеры оставили в живых. Когда Марии-Терезе было семнадцать, ее передали австрийцам в обмен на какого-то французского военнопленного.

– И сейчас она здесь, в Англии?

Себастьян кивнул.

– Как и большая часть членов французской королевской семьи – во всяком случае, тех, кто от нее остался. У самого младшего брата Людовика XVI, графа д’Артуа, имеется дом на Саут-Одли-стрит. А остальные живут в скромном поместье в Бакингемшире.

– А как зовут старшего – толстяка, который настолько тучен, что почти не может ходить?

– Граф Прованский.

Принцев крови, двух уцелевших братьев покойного короля, все знали по титулам, данным им при рождении: граф Прованский и граф д’Артуа. Оба бежали из Франции в самом начале революции. В зависимости от политических воззрений, одни расценивали их поступок как трусость, а другие – как мудрость.

Будучи женщиной, Мария-Тереза по французским законам не имела права наследовать корону. Но после освобождения из тюрьмы она вышла замуж за своего двоюродного брата, герцога Ангулемского, третьего в очереди престолонаследников после бездетного дяди и собственного отца. И таким образом получила шанс стать королевой Франции – если бы случилась реставрация.

По слухам, серьезному и медлительному герцогу Ангулемскому по части сообразительности было далеко до жены. Последнее, что слышал о молодом французском принце Себастьян: тот отправился с Веллингтоном в Испанию. А граф д’Артуа развлекался со своей последней любовницей в Эдинбурге. Но в окрестностях Лондона и без того обреталось более чем достаточно Бурбонов и их прихлебателей, чтобы мутить воду.

– И какова же она, эта принцесса? – спросил Гибсон.

– Очень набожна, как ее отец, Людовик XVI. Надменна и горделива, как ее мать, Мария-Антуанетта. И слегка безумна из-за пережитого во время революции. Она посвятила жизнь реставрации монархии и возмездию тем, кого считает виновными в гибели своей семьи. Говорят, принцесса убеждена, будто восстановление Бурбонов на французском престоле угодно Всевышнему.

– А что тогда революция и Наполеон? Всего-навсего досадный эпизод?

– Вроде того.

Спутники остановились перед церковью Святой Екатерины. Запрокинув голову, Себастьян обвел взглядом уходящие ввысь контрфорсы и пастельные оконные витражи. Время и меняющаяся политическая ситуация не пощадили изящное древнее строение. Балки крыши просели, на разрушающемся каменном фасаде проросли пучки мха и травы, а черные дыры указывали, откуда в лучшие времена улыбались простонародью лики святых. Когда-то здание служило молельней религиозной общины, основанной и пребывающей под покровительством английских королев. Затем случилась Реформация, повлекшая гражданскую войну, революцию и запустение.

– Что? – спросил Гибсон, глядя на друга.

– Раздумываю о революциях и королевах.

– А конкретнее?

– Если Англия заключит мир с Францией сейчас, то Наполеон останется императором. Не представляю, чтобы дочь Людовика XVI одобряла такое развитие событий. Она жаждет отомстить убийцам своих родителей и лелеет амбиции когда-нибудь самой стать королевой Франции.

– Тогда какого же дьявола она встречается с членом французской мирной делегации?

– Любопытно, не правда ли? – Себастьян отвернулся от древней, запятнанной копотью церкви. – Думаю, мне следует побеседовать со служанкой мадам Соваж. Где, ты говорил, она живет? На Голден-сквер?

Гибсон утвердительно кивнул:

– Можешь ей передать, что ее хозяйка чувствует себя даже лучше ожиданий.

– Когда раненая будет вне опасности?

Хирург устремил взгляд на ряды замшелых могильных плит соседнего погоста.

– Хотелось бы мне самому это знать, – сказал он с мрачным и осунувшимся видом. – Хотелось бы знать.

* * * * * * * *

Голден-сквер, лежавшая в нескольких кварталах к востоку от Бонд-стрит, никогда не считалась особо фешенебельным районом.

Площадь застраивалась в последние годы правления Стюартов, и разнообразные изломы ее крыш больше напоминали мансарды Парижа и декоративные фронтоны Амстердама, чем типические лондонские дома. Когда-то здесь селились иностранные послы и модные художники, но та эпоха минула, и округа приобрела унылый, запущенный вид, а многие из оштукатуренных кирпичных особняков семнадцатого века превратились в съемные квартиры.

Себастьян потратил какое-то время на разговоры с продавцами и лавочниками в окрестностях площади, включая буфетчика, аптекаря и дородную женщину средних лет, торговавшую в палатке пирогами с угрем. Похоже, мадам Соваж пользовалась расположением соседей, хотя те мало что знали о ней.

– Скрытная дамочка, – сообщила пирожница, подмигивая Себастьяну. – Приветливая, нос не задирает, но держится наособицу.

Комнаты француженки располагались в мансарде четырехэтажного дома, недалеко от угла Аппер-Джеймс-стрит. Открывшая на стук некрасивая, плотная женщина с отливавшими сталью седыми волосами и шишковатым носом с подозрением прищурилась на визитера, окидывая его неодобрительным взглядом.

– Мадам Соваж нет дома, – буркнула она с выраженным баскским акцентом[5] и попыталась закрыть дверь.

Себастьян воспрепятствовал этому, упершись предплечьем в филенку, затем смягчил напористость своего жеста улыбкой:

– Я знаю. Мой друг Пол Гибсон лечит ее в своем хирургическом кабинете.

Служанка колебалась, инстинктивная настороженность в ней явственно боролась с желанием узнать о раненой. Забота о хозяйке взяла верх.

– Как у ней дела-то?

– Хирург настроен обнадеживающе, хотя опасность еще не миновала.

Приоткрыв губы, старуха резко выдохнула, будто до этого затаила дыхание.

– Почему бы не перевезти ее сюда, чтобы я сама могла о ней позаботиться?

– Я нисколько не сомневаюсь в вашем умении, но, к сожалению, раненую пока нельзя перемещать.

Служанка скрестила руки под массивной грудью.

– Что ж, передайте тому хирургу, чтобы, как только мадам достаточно окрепнет, он не мешкая вернул ее домой, к Кармеле.

– Вы давно в услужении у докторессы? – поинтересовался Себастьян.

Мгновенное удивление сменилось прежней настороженностью:

– А откуда вы знаете, что она докторесса?

– От мадам Бизетт. Я пытаюсь выяснить, кто мог желать зла вашей хозяйке или доктору Пельтану, сопровождавшему ее вчера вечером.

– И почему это вам, такому важному английскому джентльмену, не все равно?

– Мне не все равно, – просто ответил Себастьян.

Служанка поджала губы и ничего не сказала.

– Когда вы в последний раз видели мадам? – не отставал Себастьян.

– В пять, может, в шесть часов вечера. Она пошла проведывать пациентов.

– Одна?

– Разумеется.

С какого-то из нижних этажей донесся детский возглас, за которым последовала трель радостного смеха.

– Часом, не знаете, у нее были враги? Может, недавно поссорилась с кем-то?

Служанка молчала, крепко сжимая губы и раздувая ноздри.

– Какой-то недруг есть, верно? Кто же он?

Искоса обозрев темный коридор, Кармела поманила визитера внутрь и поспешно закрыла за собой дверь.

– Того типа зовут Баллок, – она понизила голос, будто по-прежнему опасалась быть подслушанной. – Он следит за мадам. Ходит за ней.

– Почему?

– Винит ее в смерти своего брата, вот почему. Грозится, мол, она ему за все заплатит.

– Мадам Соваж лечила его брата?

– Нет, не брата, – покачала головой старуха. – Жену брата.

– А что с ней случилось?

– Померла.

Себастьян обежал взглядом низкий, скошенный потолок и грязные обои на стенах. Помещение было обставлено как небольшая гостиная, но, судя по скрученному тюфяку в углу и кухонной утвари у очага, оно служило также кухней и спальней Кармелы. Через открытую дверь в противоположном конце гостиной виднелась вторая комната, в которой едва хватало места для узкой кровати и маленького комода. Скудная меблировка обеих каморок выглядела старой и ветхой; пол прикрывал тонкий, вытертый ковер, а на стенах не было никаких украшений, кроме маленького, треснувшего зеркала.

Словно тяготясь испытующим осмотром, служанка заговорила:

– C'est dommage…[6] – затем запнулась и перешла на английский. – Смотреть жалко, до чего довели мадам. Она рождена для лучшей жизни.

– Я так понимаю, мадам Соваж прибыла в Лондон в прошлом году? – спросил Себастьян по-французски.

Кармела удивленно моргнула, но довольно охотно ответила на том же языке:

– В октябре тысяча восемьсот одиннадцатого. Приехала сюда с мужем, английским капитаном.

– Ее мужем был британский офицер?

– Ну да. Капитан Майлз Соваж. Они познакомились в Испании.

– И где он теперь?

– Преставился месяца через полтора, как мы сюда перебрались.

– Вы были с нею в Испании?

– Да, была. – Тон служанки снова стал настороженным, лицо напряглось.

Решив не продолжать расспросы в этом направлении, Себастьян сменил тему.

– Расскажите мне про того типа, который, по вашим словам, угрожал мадам.

– Про Баллока? – Густые брови старухи задумчиво насупились. – Он торговец, держит где-то поблизости лавку. Здоровый, как медведь, волосы черные и вьются, а на щеке ужасный такой шрам, вот отсюда досюда, – служанка вскинула левую руку и черкнула наискосок от внешнего края глаза к уголку рта.

– А помимо Баллока никто не приходит вам на ум, кто мог бы захотеть навредить вашей хозяйке?

– Нет, никто. С какой стати кому-то хотеть ей зла?

– Вы знали доктора Дамиона Пельтана?

Кармела поколебалась какое-то мгновение, затем покачала головой:

– Non.

– Уверены?

– Откуда бы мне его знать?

– А с изгнанными Бурбонами ваша хозяйка не водила никаких знакомств?

Шея служанки медленно залилась сердитой краской.

– С этими puces[7]? Зачем они ей сдались? Да она их ненавидит пуще любой болезни.

– Правда? – Такое отношение было необычным для французской эмигрантки.

– Ну, – поспешно добавила старуха, словно сожалея о вырвавшихся резких словах, – по большому счету, граф де Прованс не так уж плох. Но Артуа? – ее лицо презрительно скривилось. – А уж эта Мария-Тереза! Она вообще не в своем уме. До сих пор живет в прошлом веке и желает затащить обратно всю Францию. Знаете, как докторесса ее называет?

Себастьян покачал головой.

– Madame Rancune. Вот как хозяйка ее зовет. Madame Rancune.

Rancune. Это французское слово обозначало обиду или злость с немалой долей мстительности и ехидства. Прозвище, давно прилипшее к Марии-Терезе.

Мадам Злопамятность.