Под белым орлом

IX

На следующий день, с самого раннего утра, дома Могилёва украсились роскошными венками, гирляндами свежих цветов и флагами. Улицы посыпали гравием; особенно дорогие флаги вывешивались прямо из окон. Жители города подходили к открытым дверям и с любопытством высовывали головы из окон, чтобы видеть въезд императрицы. Улицы были пусты, так как отряд казаков разгонял толпу, предоставляя зрителям лишь тротуары.

Особенное оживление царило в тех домах, где жила польская аристократия. Согласно положению и богатству каждого из обитателей, приготовлялось большее или меньшее количество лошадей, на которых свита польского магната должна была сопровождать своего господина во время встречи императрицы. Все выезжали далеко за город, чтобы выказать русской монархине свою преданность и тем заручиться её милостями, или же, под видом внешней любезности, желали скрыть внутреннее недовольство, возбуждаемое владычеством чужеземцев в Польше.

Чрезвычайная суета замечалась пред домом графа Феликса Потоцкого; здесь было собрано около сотни роскошно осёдланных лошадей, которых водили взад и вперёд конюхи в ярких, расшитых золотом ливреях. Толпа шляхтичей заняла весь двор и сад, оживлённо беседуя. Свита самого польского короля не могла бы иметь более блестящий вид.

Рядом с квартирой графа Феликса Потоцкого находился дом одного из купцов, в котором остановился граф Степан Сосновский со своей дочерью. Пред этим домом тоже собралась свита, но в менее роскошных костюмах, чем у Потоцкого; количество лошадей тоже было значительно меньше, так как граф Сосновский, несмотря на свои огромные имения, находился в затруднительных обстоятельствах. Неумелое хозяйничанье совершенно уничтожило доходность имений, и ему не удавалось, как Потоцкому, пользовавшемуся огромной популярностью, найти источник какого-нибудь дохода и открыть себе широкий кредит. Ввиду этого Сосновский стремился стать в близкие отношения с русским двором и создать себе новые благоприятные условия для добывания средств; он считался среди поляков послушным орудием русской политики и потому не пользовался уважением среди своих соотечественников. Феликс Потоцкий, наоборот, несмотря на дружеские отношения с русским посланником в Варшаве, сумел сохранить славу независимого польского патриота.

В одной из комнат нижнего этажа несколько горничных одевали дочь графа Сосновского, графиню Людовику. Это была девушка лет восемнадцати, отличавшаяся необыкновенной красотой, которая особенно бросалась в глаза, так как резко отличалась от господствующего здесь сарматского типа. Людовика обладала золотисто-светлыми волосами; прекрасные, тёмно-синие глаза украшали её лицо, напоминавшее нежностью красок жительниц севера. Но горячая польская кровь текла по её жилам, заставляя по временам загораться её мечтательные синие глаза. На графине были тёмно-синяя амазонка, облегавшая благородные формы стройного тела; на блестящих золотистых волосах красовалась синяя бархатная шапочка, опушённая горностаем. Одна из горничных застёгивала Людовике кушак, состоявший из венецианской золотой цепи.

Едва ли можно было придумать более удачный костюм для молодой девушки, особенно выгодно оттенявший её красоту! Если бы Людовика взглянула на себя в зеркало, она должна была бы убедиться, что всюду, куда бы она ни показалась, она вызвала бы восхищение мужчин и зависть женщин. Может быть, эта уверенность заставила бы её улыбнуться, и удовольствие промелькнуло бы в её прекрасных глазах. Но они теперь были потуплены, и молодая девушка не обращала никакого внимания на то, что происходило вокруг неё; её лицо было печально и по временам глубокий вздох вырывался из её груди. Наконец горничные окончили своё дело и упросили молодую госпожу взглянуть на себя в большое зеркало. Людовика посмотрела в толстое стекло, и горькая улыбка показалась на её губах, а в глазах блеснула слеза, точно росинка в нежной чашечке цветка.

В комнату вошёл граф Сосновский. На нём были придворный костюм французского покроя, украшенный орденом Белого Орла, а на голове шляпа с пером.

— Ты готова? — нетерпеливо спросил он дочь, когда горничные удалились. — Скоро надо ехать навстречу императрице. Князь Безбородко уже приехал, чтобы сделать последние распоряжения во дворце. Каждую минуту нужно ждать пушечного выстрела, который известит нас, что императрица выехала из Оцклова, ближайшего отсюда местечка.

На улице послышался стук лошадиных копыт. Сосновский подошёл к окну и воскликнул:

— Посмотри, вот уже приехал отряд конной гвардии, для почётного караула во дворце. Следовательно, императрица не заставит себя долго ждать.

Действительно, мимо дома проехали к дворцу конногвардейцы. Всё это были красавцы, как на подбор, в синих мундирах с красными воротниками. Их мундиры были так богато расшиты золотом, что едва было видно сукно. На головах красовались серебряные шлемы с двуглавым орлом. Все лошади были одного вороного цвета, без малейшего пятнышка. Они представляли вместе со своими всадниками удивительно красивую картину; знаменитые французские мушкетёры остались бы в тени пред молодцами-конногвардейцами русской императрицы.

Для многих молодых девушек вид конногвардейцев представил бы интересное зрелище, но Сосновская равнодушно отвернулась от окна, к которому её подвёл отец, и проговорила:

— Ты видишь, отец, что я исполнила твоё приказание: оделась, чтобы ехать навстречу императрице; но ещё раз прошу тебя освободить меня от придворных празднеств; если ты когда-нибудь любил свою дочь, то позволь мне остаться дома. Я не расположена к веселью, право, не расположена.

— Не расположена? — воскликнул Сосновский, причём его лицо покраснело от гнева. — Неужели ты думаешь, что я буду обращать внимание на расположение духа глупого, упрямого ребёнка, когда имеется в виду серьёзное дело? Ты должна приучиться смотреть на жизнь как следует, и думать об обязанностях, налагаемых на каждого члена нашей семьи.

— Может быть, я и глупа, отец, — со слезами возразила графиня, — может быть, глупо повиноваться влечению сердца, посылаемому нам Богом, но ты прекрасно знаешь, что я не упряма. Разве я не повиновалась твоему приказанию? Разве я не пожертвовала своей любовью из-за твоего желания?

— Ты обязана была это сделать! — резко сказал Сосновский. — Какой может быть толк в любви какого-то мелкого шляхтича, который ничего не представляет собою и к тому же беден? Молодость имеет право рассчитывать на прощение, если сознает своё заблуждение и старается исправиться.

— Моя любовь не была заблуждением, отец, — твёрдо и гордо ответила Людовика. — Нет человека более достойного любви, чем Костюшко. Я решила похоронить своё чувство к нему, подчиняясь твоей воле, но забыть его не могу.

Сосновский пренебрежительно пожал плечами и продолжал смотреть в окно на конногвардейцев.

— И вот потому, что я не могу забыть свою любовь, — продолжала Людовика, — я прошу тебя, отец: оставь меня вдали от шума большого света, дабы я могла в тиши подготовиться к поступлению в монастырь.

— Пусть в монастырь идут те, у которых нет никаких обязанностей на земле; у тебя же существует долг пред своим именем. Ввиду того, что Бог лишил меня сына, на тебе лежит обязанность продолжить наш род.

Молодая девушка вздрогнула и решительно заметила:

— Никогда этого не будет, отец, никогда! Ты знаешь, что моя любовь принадлежит Костюшко. Я буду верна ему до смерти и даже за могилой!

— Я больше не хочу слушать эти глупости! — сердито воскликнул граф, — слишком много чести было бы для мелкого шляхтича Костюшко жениться на дочери графа Сосновского! Я запрещаю тебе говорить подобные сумасбродства! Моя дочь должна иметь больше гордости и выше ценить свои руку и сердце.

— Так неужели правда, отец, что ты действительно хочешь выбрать для меня мужа, как я слышала от своих горничных, среди вельмож русского двора, среди слуг императрицы Екатерины, которая погубила наше отечество, сделав нас своими подданными? — тревожно спросила Людовика.

Сосновский опасливо оглянулся вокруг, как бы боясь, чтобы кто-нибудь не подслушал слов его дочери, а затем, подойдя к ней, произнёс:

— Моя обязанность заботиться о твоей участи и постараться завести такие связи, которые обеспечили бы нам в будущем положение, достойное нашего прошлого. Свою обязанность я исполнил; слышишь ты это, глупое неблагодарное дитя? Я нашёл для тебя мужа при дворе нашей милостивой покровительницы и будущей польской королевы. Судьба благоприятствовала мне в большей степени, чем я мог рассчитывать, так как сама императрица взялась устроить тебя. У неё явилась мысль выдать тебя замуж за графа Бобринского.

— За Бобринского? — воскликнула Людовика, смертельно побледнев и прикладывая руку к сердцу, — но ведь я никогда не видела его, не слышала его имени.

— Его имя — одно из первых в России; каждый знает его, но громко не произносит его настоящего имени. Пред графом Бобринским почтительно склоняется весь двор, так как над его головой носится отблеск императорской короны, — ответил Сосновский.

Людовика недоумевающим взором смотрела на отца, не понимая смысла его слов.

— Ах, Боже, — наконец воскликнула она, вздрогнув всем телом, — теперь я припоминаю, что слышала это имя. Говорят, что этот Бобринский — сын...

Она остановилась, смущённо покраснела и потупилась, причём глубокий вздох вырвался из её груди.

— Императрица любит Бобринского с материнской нежностью, — продолжал граф, — этой же нежностью она окружит и его жену. Можешь ли ты представить себе, как велико должно быть счастье занять место дочери в сердце императрицы? Если польская корона украсит голову Екатерины, то муж моей дочери окажется самым первым и достойным человеком в королевстве и конечно он, а не кто-либо другой, будет назначен вице-королём в Варшаве. Вот какую будущность я приготовил тебе! Ты видишь сама, как сильно я забочусь о тебе, хотя ты с детским упрямством отворачиваешься от моей отцовской любви.

Граф обнял плечи дочери и прижал её к своей груди, но Людовика быстро освободилась из его объятий и с блестящим от гнева глазами воскликнула:

— За такую заботу ты ждёшь благодарности? Такое будущее ты считаешь достойным нашего имени, отец? Человека, который не может смело назвать имя матери, ты считаешь достойнее благородного польского дворянина, в жилах которого течёт чистая кровь его предков? Ты хотел бы, чтобы твоя дочь на своём жизненном пути пошла рядом с чужеземцем, осмеливающимся командовать нашим порабощённым отечеством? Нет, отец, за такую заботу я не могу благодарить тебя; я предпочитаю смерть подобной блестящей будущности!

Сосновский смотрел на дочь грозным взглядом, его лицо исказилось от злости.

— Не заходи слишком далеко, дерзкая, — воскликнул он хриплым голосом, — я заставлю тебя признать мою власть. Ты хочешь сопротивляться своему отцу и императрице, которой подчиняется весь свет?

— Я буду повиноваться тебе до тех пор, пока это возможно, — ответила Людовика побледнев, — но никогда не продам своей чести. Если императрица насильно потащит меня к алтарю, то и там, пред престолом Всевышнего, я скажу то, что говорю теперь.

— Этого ты не сделаешь, — крикнул Сосновский, яростно схватив её руку, — ты этого не сделаешь, или я прокляну тебя, строптивое дитя! Будь...

— Остановись, отец, остановись! — воскликнула Людовика, — умоляю тебя именем матери!

У ворот города прогремел пушечный залп, от которого задрожали стёкла в окнах. Людовика испустила страдальческий возглас и села на стул.

— Императрица едет! — сказал Сосновский, приходя в себя.

Горничные снова вошли в комнату. Везде слышались громкие голоса; весь Могилёв встрепенулся, услышав сигнал, что приближается русская государыня.

— Подать лошадей! — коротко приказал Сосновский. — Идём! — обратился он затем к дочери, сжимая её руку словно железными тисками. — Долой эти слёзы! — прибавил он тише, императрица любит весёлые лица, и я вовсе не желаю, чтобы моя дочь вызвала её неудовольствие.

Дрожащая девушка не могла сопротивляться отцу, когда тот властно почти потащил её к двери и усадил на белого иноходца. Тёмно-синяя амазонка особенно красиво выделялась на белой лошади, шедшей рядом с горячим конём графа. За Сосновским и его дочерью следовала свита, состоявшая из шляхтичей и служителей дома. Вся кавалькада двинулась по улице, которая вела к берегу Днепра и откуда должна была показаться императрица.

Вся жизнь сосредоточилась на этом месте. Казаки гарцевали взад и вперёд по улице, разгоняя толпу, нахлынувшую из соседних сёл и деревень. Пропуск давался лишь польской знати, наполнившей всю улицу. Везде блестели золото и драгоценные камни. Впереди всех ехал граф Феликс Потоцкий на великолепной лошади с развевающейся гривой и длинным хвостом. Седло и сбруя горели от яркого блеска камней. На графе был польский национальный костюм, синий с золотом, а на голове — польская шапочка с султаном и с блестящим бриллиантовым аграфом; сабля была тоже украшена бриллиантами. На груди горел орден Белого Орла. Феликсу Потоцкому очень шёл национальный костюм, который он надел, надеясь доставить удовольствие императрице, так как её величество желала видеть вокруг себя побольше польской знати. Народ, при виде графа в национальном костюме, стал громко выражать своё одобрение, так как объяснил себе, что Потоцкий, отказавшись на этот раз от общеевропейского камзола, хотел доказать русской императрице полную независимость и свою преданность родному народу.

Граф Сосновский, наоборот, возбуждал неудовольствие толпы своим французским нарядом и потому встречал холодный приём. Только его дочь привлекала восхищенные взгляды публики.

Трудно было представить себе что-нибудь более прекрасное, чем эта молодая девушка в тёмно-синей амазонке, гордо сидевшая на чудной белой лошади. Езда на свежем воздухе вызвала краску на её лицо, а глаза блестели от пережитых волнений и горели, как звёзды. Граф Потоцкий раскланялся с Сосновским, низко склонившись пред его дочерью, но не останавливаясь помчался дальше, вперёд, в сопровождении своей свиты, растянувшейся вслед за ним, наподобие блестящего павлиньего хвоста. Свите Сосновского пришлось посторониться, несмотря на то, что Сосновский старался проникнуть вперёд и ехать впереди всех. Эта неудача вызвала неудовольствие графа и он вполголоса выругался. Он всё ещё пытался пробиться вперёд, но невозможно было рассеять свиту Потоцкого, так что Сосновскому волей-неволей пришлось успокоиться и остаться позади.

Показался и граф Игнатий Потоцкий, в простом польском костюме, с орденом Станислава на груди. Его сопровождали Гуго Колонтай и Заиончек, а сзади ехала небольшая свита. Несмотря на простоту выезда, граф Игнатий Потоцкий возбуждал всеобщее внимание и вызывал возгласы одобрения.

Недалеко от Потоцкого на вороной лошади, богато украшенной пурпуром и золотом, ехала графиня Браницкая, дочь умершего великого гетмана Польши. После смерти Августа Третьего он имел право вступить на польский престол, но последний у него отнял брат жены, Станислав Понятовский, нашедший поддержку в России.

Графине Елене Браницкой было около тридцати лет, но она ещё сохранила необыкновенную красоту; только блеск её тёмных, глубоких глаз выражал ум, свойственный более зрелому возрасту, да губы высокомерного рта складывались в пренебрежительную улыбку, доказывавшую, что их обладательнице уже известны тёмные стороны жизни. Она походила на королеву в своей красной амазонке, отделанной горностаем. Твёрдой рукой управляла она своей горячей лошадью, и её можно было принять за владетельную княгиню времён Ягеллонов, — до такой степени в ней сохранились благородные черты сарматского племени.

Графиня Елена Браницкая отклоняла все предложения, делаемые ей, может быть, потому, что никого не находила достойным себя, а, может быть, её сердце уже тайно принадлежало кому-нибудь; о последнем предположении уже начали носиться кое-какие слухи.

Браницкая жила в своём великолепном замке в Белостоке и никогда не показывалась при варшавском дворе. Она пользовалась каждым удобным случаем, чтобы выказать своё презрение польскому королю, который, пользуясь чужеземным влиянием, отнял корону у её отца. Графиня Браницкая считалась открытым врагом России и поэтому пользовалась большим уважением среди польских патриотов, хотя была далека от всяких политических дел. Подчиняясь желанию, высказанному князем Репниным, она тоже выехала теперь навстречу русской императрице.

Толпа одобрительно приветствовала её, выражая этим своё восхищение её красотой, а также симпатию к дочери умершего великого гетмана, память которого высоко чтилась до сих пор.

Когда графиня увидела Игнатия Потоцкого, её щёки вспыхнули, а глаза засияли ещё ярче. Она слегка пришпорила лошадь и, поравнявшись с Потоцким и протягивая ему руку, воскликнула:

— Здравствуйте, граф Потоцкий! Собственно говоря, я должна была бы рассердиться на вас. Вы приехали ещё вчера и не зашли ко мне.

— Простите, графиня, — ответил Игнатий Потоцкий, — я вчера очень устал с дороги, а вечером нужно было написать несколько деловых писем. Кроме того я только сегодня узнал, что вы здесь.

Графиня несколько времени смотрела на молодого человека пронизывающим насквозь взглядом, и её брови гневно сдвинулись. Но она быстро овладела собой, и вертя в руках хлыст, весёлым тоном проговорила:

— Очень грустно, что вы не поинтересовались раньше навести справки обо мне. Вы могли бы проявить больше любопытства по отношению старых друзей, к которым я причисляю и себя. Может быть, с моей стороны глупо рассчитывать на вашу дружбу, но, зная, как мой отец относился к вам, несмотря на большую разницу лет между вами, я не могу отделаться от мысли, что его друг должен быть вместе с тем и моим другом.

— Так оно и есть, графиня, — сердечно произнёс граф Потоцкий, — если вам когда-нибудь понадобится дружеская услуга, вы смело можете рассчитывать на меня.

— Никогда не следует испытывать верность друзей, — со смехом заметила графиня и горькие ноты послышались в её голосе, — если не желаешь расстаться с приятными иллюзиями, в особенности, когда дело касается прошлого. Уже целую вечность я вас не видела у себя в Белостоке.

— Я путешествовал, графиня, — возразил Потоцкий, — вернулся всего несколько дней тому назад и собирался навестить вас.

— Опять путешествовали! — недовольным тоном воскликнула графиня. — Когда же окончится для вас жизнь перелётной птицы? Ведь таким образом вы совершенно отвыкнете от своего отечества! После смерти моего отца вы целый год отсутствовали, и, когда мне действительно нужна была помощь друга, вас не было возле меня. Теперь, после двух коротких наездов в Белосток, вы снова пускаетесь в путешествие, ведёте кочевой образ жизни, позабыв о Белостоке, который раньше считали своей родиной. Право, можно подумать, — прибавила она, улыбаясь, но с грозным блеском в глазах, — что ваше сердце влечёт вас за границу.

Потоцкий потупился и несколько мгновений молчал, а затем несколько смущённо ответил:

— Моё сердце и вдали принадлежит моему отечеству. Познакомившись с прелестью дальнего путешествия, позволяющего видеть всё разнообразие человеческой жизни и воспринимать массу новых впечатлений, трудно отказаться от него; но тем не менее я собираюсь теперь пустить глубокие корни в своём отечестве и жить среди друзей, которые так добры, что замечают моё отсутствие, — прибавил он, кланяясь графине.

По-видимому Браницкой не понравился лёгкий тон графа, её рука вздрогнула, отчего лошадь подалась несколько в сторону, а губы гневно сжались.

— Вы, вероятно, поспешили вернуться ради того, — насмешливо проговорила она, — чтобы выказать своё почтение её величеству самодержице всероссийской?

— Если это и так, то я имею удовольствие видеть в вашем лице единомышленницу, — спокойно возразил Потоцкий, — вы несомненно приехали с той же целью?

— Простите меня, граф Игнатий! — проговорила Елена, — не будем вести в первую же минуту свидания словесную борьбу. Я не думала упрекать вас, так как знаю, что, несмотря на долгую разлуку, вы думаете и чувствуете то же, что и я. Волей-неволей мы должны подчиниться власти, — тихо прибавила она, наклонившись над седлом. — Было бы глупо делать вызов, не имея оружия в руках. Осторожность — своего рода заслуга; не нужно возбуждать никаких подозрений, пока не наступит решительный час.

— А, когда он наступит, я буду здесь, графиня, клянусь вам в этом! Где бы я ни странствовал за границей, мои взоры всегда были обращены сюда, и в момент решительных действий моя родина может смело рассчитывать на меня.

Графиня взглянула на графа Игнатия вспыхнувшими от удовольствия глазами.

— Всё могло бы быть по-другому, — проговорил Колонтай, ехавший с левой стороны графини, — если бы у нас был король, который сумел бы восстановить силы нашего государства и повёл бы народ к освобождению родины; а теперь это дело взяли в свои руки лишь немногие верные сыны своей родины, которым приходится идти тайно и робко к великой цели.

— Не говорите мне, Колонтай, о моём дяде Станиславе Августе! — резко воскликнула Браницкая. — Он считает для себя достойным быть слугой Екатерины, и этим всё сказано. Даже моя мать, его родная сестра, никогда не простит ему, что он прибег к помощи русской императрицы, чтобы отнять корону у моего отца, в тысячу раз более достойного её, чем он. Я не хочу знать своего дядюшку!

Ничего не будет хорошего для нашей родины, пока этот человек, не имеющий и крошки королевского достоинства, будет сидеть на польском престоле.

Разговор был прерван, так как вдали показался поезд императрицы и ехавшие впереди казаки стали торопливо расчищать путь.

Феликс Потоцкий первый бросился навстречу к императрице. Сосновский поскакал вслед за ним, стараясь обогнать своего соперника, но его лошадь не могла сравняться в быстроте бега с лошадью Потоцкого и потому ему пришлось подъехать к Екатерине Алексеевне значительно позже.

Императрица ехала в открытом экипаже; на ней был русский национальный костюм из тёмно-зелёного бархата. Через плечо была перекинута широкая лента голубого цвета с Андреевской звездой, украшенной крупными бриллиантами. На плечи был наброшен лёгкий шёлковый плащ. Лицо императрицы уже потеряло ту красоту, которым оно отличалось в молодости; прежние прекрасные черты увяли, осунулись. Густой слой румян, покрывавший щёки императрицы, не мог скрыть следы старости, хотя оживлённое выражение и необыкновенное величие делали физиономию государыни и до сих пор в высшей степени интересной. Гордый взор больших ясных глаз с удовольствием и без всякого высокомерия смотрел на густую толпу народа, выехавшую ей навстречу, и довольная, детски беззаботная улыбка играла на губах Екатерины Алексеевны. Казалось, что она принимает оказываемое ей почтение не как представительница могущественной монархии, а как женщина, которой лично выражают внимание, за что она чувствует большую благодарность и высоко ценит оказываемую ей любезность.

Рядом с государынею сидела графиня Брюс, сестра фельдмаршала Румянцева, красивая женщина; она смотрела ещё более гордо, чем сама императрица, но всё-таки казалась возле неё служанкой.

У дверец кареты, запряжённой шестерней, ехал адъютант императрицы Римский-Корсаков, молодой человек двадцати двух лет в богатом полковничьем мундире, верхом на фыркающем коне золотисто-рыжей масти. Он отличался атлетической фигурой и выдающейся мужской красотою и имел типичное славянское лицо. Этот красивый всадник осматривался кругом с надменным, вызывающим видом, как будто хотел своей миной и осанкой показать, что он, любимец всемогущей императрицы, считает себя выше кого бы то ни было и, не обращая внимания на благосклонность своей повелительницы, имеет право позволять себе всё.

Феликс Потоцкий подскакал к экипажу и с конфедераткой в руке наклонился к шее своей лошади.

— Я очень рада, граф Потоцкий, — сказала Екатерина Алексеевна своим ясным, благозвучным голосом, — что вы первый приветствуете меня здесь; я почти могла ожидать этого, так как знаю через князя Репнина, что вы составляете одну из самых твёрдых опор порядка в государстве моего высокого друга, короля Станислава.

— Порядком и миром моё отечество обязано вам, ваше императорское величество, — ответил Потоцкий, проворно оглянувшись назад с целью убедиться, что поблизости пока ещё нет никого другого, — поэтому моя полная любви благодарность принадлежит защитнице моего отечества, как моё восхищение — великой государыне, управляющей судьбами Европы.

Екатерина Алексеевна поблагодарила его с милостивой улыбкой и потом поклонилась маршалу Сосновскому, подъехавшему к экипажу верхом со своей дочерью.

— Вас я также ожидала увидеть между первыми из своих друзей, граф Сосновский, — сказала императрица. — Если я не ошибаюсь, в лице вашей спутницы я приветствую вашу дочь, о красоте и грации которой наслышалась очень много, но конечно, — прибавила она с любезной улыбкой, — действительность превзошла светскую молву.

— Я не мог упустить случай привезти сюда свою дочь, — ответил Сосновский, — чтобы научить её восхищаться высоким примером и образцом её пола, а вместе с тем повелительницей, превосходящей всех монархов Европы.

Людовика потупила голову, чтобы скрыть краску досады и стыда, залившую её лицо при словах отца.

Императрица снова приветливо кивнула ей, после чего обратилась к прочим польским магнатам, приблизившимся к её экипажу.

Феликс Потоцкий, опередив экипаж императрицы, поскакал обратно к городу, чтобы отправиться в Янчинский дворец в сопровождении своей свиты. Екатерина Алексеевна приветствовала прочих знатных особ лишь несколькими беглыми словами.

Зато графиню Елену Браницкую приняла она с необычайной сердечностью; она протянула ей из экипажа руку и поблагодарила её как нельзя более любезно, с совершенно естественным изъявлением неподдельной радости.

Сосновский объехал экипаж кругом и, почти смиренно поклонившись, заговорил с Римским-Корсаковым; тот обошёлся с ним с высокомерной снисходительностью, но граф сделал вид, будто не замечает этого.

Людовика осталась одна.

Тут к ней подъехал Игнатий Потоцкий и сказал с такой миной, точно собирался вступить в равнодушный разговор:

— Тадеуш Костюшко здесь и поручил мне передать вам поклон.

Людовика вздрогнула, и яркий румянец окрасил её лицо, а потом она смертельно побледнела и с испугом взглянула на графа.

— Не обнаруживайте ни малейшего волнения, панна Людовика, — заметил Потоцкий, — и не считайте меня нескромным. Тадеуш — мой друг, я знаю его сердечные чувства и обещал ему передать вам известие о нём и предоставить себя в ваше распоряжение.

Людовика снова овладела собою; привет любимого человека показался ей светлым солнечным лучом во мраке отчаяния, угнетавшего её душу после разговора с отцом. С счастливой улыбкой посмотрела она на графа и ответила:

— Если вы — друг Костюшко, граф Потоцкий, то должны быть также и моим другом, и, клянусь Богом, — прибавила она, горько вздыхая, — я нуждаюсь в искреннем друге!

Они продолжали потихоньку свой разговор, причём Людовика употребляла все усилия, чтобы сохранить непринуждённый вид, но тем не менее много раз менялась в лице и смотрела порою испуганно. Однако никто не замечал происходившего с нею, потому что общее внимание было обращено на группы, окружавшие экипаж императрицы.

Только графиня Браницкая, державшаяся немного в стороне, зорко наблюдала за молодыми людьми; она стиснула губы, её глаза метали пламя, а рука, державшая поводья, дрожала.

Императрица поехала дальше, и польские магнаты последовали за её экипажем. Царская свита присоединилась к ним, и весь блестящий поезд двинулся к городу.

Сосновский был окружён многими русскими гостями; граф Игнатий Потоцкий ехал позади него рядом с Людовикой, тихо и с жаром продолжая беседовать с нею.

В некотором отдалении следовала графиня Браницкая. Она не подъезжала к ним, но её взоры не отрывались от них ни на одно мгновение и, когда разговаривавшие близко наклонялись друг к другу, то графиня рассекала воздух своим хлыстиком с такою силой, что её лошадь тревожно взвивалась на дыбы.

У городских ворот стояли представители города, чтобы по русскому обычаю поднести императрице на серебряном блюде хлеб-соль.

Екатерина Алексеевна благосклонно выслушала их речи, уверила город в своём благоволении и готовности оказать ему защиту, после чего взяла с блюда крошку хлеба в знак внимания к оказанному ей гостеприимству.

Пока поезд стоял на этом месте, к нему быстрой рысью подъехал открытый экипаж. Его сопровождали конные казаки; лакеи в ливреях, богато украшенных галунами, помещались на козлах.

В коляске сидел, небрежно развалившись на подушках, мужчина лет пятидесяти, во французском костюме синего бархата; бриллианты сияли на его камзоле и шляпе; звезда на андреевской ленте блестела на его груди. Резко очерченное лицо со смело изогнутым орлиным носом отличалось правильными, благородными чертами, но носило отпечаток вялости и утомления. Этот вельможа как будто почти не замечал происходившего вокруг него и лишь с неудовольствием поднял взор, когда его экипаж, которому все давали дорогу, остановился почти как раз за экипажем императрицы.

Сосновский подъехал в коляске, поклонился пожалуй так же низко, как незадолго пред тем самой императрице, и сказал:

— Позвольте, ваше сиятельство, от имени признательной Польши приветствовать благородного князя Потёмкина и просить его о дальнейшей благосклонности к моему отечеству.

Кругом послышался сдержанный ропот, однако все головы обнажились при имени этого всемогущего министра императрицы.

Не меняя своего полулежачего положения, не дотрагиваясь до своей шляпы, Потёмкин повернулся немного в сторону и сказал:

— Ах, Сосновский, это — вы? Ну, моё благоволение будет вполне зависеть от того, как поведут себя ваши соотечественники. Но, чёрт возьми, что происходит впереди? почему остановились мы тут посреди дороги, где так печёт солнце?

— Представители города приветствуют её величество, — почтительно ответил Сосновский, всё ещё держа шляпу в руке.

— Скучная остановка! — брюзгливо проворчал Потёмкин и растянулся ещё удобнее на подушках своего экипажа.

Через несколько секунд императрица тронулась дальше, проезжая по городским улицам. За нею следовало множество экипажей с русскими сановниками и придворными дамами.

Государыня приказывала порою останавливаться, чтобы полюбоваться особенно затейливо украшенными домами, и много раз изъявляла в милостивых словах своё удовольствие по поводу устроенной ей встречи, так что поезд двигался вперёд чрезвычайно медленно.

Потёмкин вскоре приказал кучеру свернуть в сторону и поехал в архиепископский дворец, где ему была приготовлена квартира.

Тем временем в Янчинском дворце всё ожидало прибытия монархов. На ступенях парадной лестницы замка стоял кабинет-министр, князь Безбородко, в полной парадной форме и в андреевской ленте. Это был мужчина за пятьдесят лет, высокого роста, с резко очерченным, полным лицом; его светлые глаза и пухлые губы свидетельствовали столько же об уме и проницательности, сколько и о наклонности к весёлому наслаждению жизнью среди роскоши и неги.

Возле него находится обер-камергер граф Строганов, малорослый человек в летах Безбородко, с изящным, умным лицом, более смахивавший на учёного, чем на царедворца; их окружали дворцовые чиновники и несколько пажей. Конногвардейцы стояли на карауле у входа и в дворцовых коридорах.

Совсем в стороне, между чиновниками придворного штата, стояли, не замечаемые никем, граф фон Фалькенштейн и граф Кобенцль. Последний тщательно держался позади и боязливо избегал, чтобы взгляды Безбородко и Строганова останавливались на нём.

На графе Фалькенштейне было широкое пальто из серой материи, которое совершенно закутывало его и внушало пренебрежение дворцовым слугам, которые, вероятно, находили неслыханным, чтобы кто-нибудь мог присутствовать на приёме императрицы в таком будничном одеянии; но так как оба незнакомца принадлежали к австрийской свите, то никто не осмеливался сделать им замечание; этих людей старались только по возможности оттеснить назад, чтобы замять подобное нарушение этикета.

Граф Феликс Потоцкий въехал во двор и, проворно спрыгнув с лошади, стал возле князя Безбородко и графа Строганова, чтобы рядом с ними принять императрицу в её временной резиденции. Весело и непринуждённо разговаривал он с обоими русскими вельможами, но при этом от времени до времени пристально и тревожно озирался кругом, точно отыскивая что-то. Наконец его зоркий взгляд различил между поставленной в стороне прислугой графа Фалькенштейна и мимолётная улыбка скользнула по его губам.

Всё ближе раздавались клики, которыми приветствовали императрицу на улицах города. Наконец караульные конногвардейцы у ворот опустили свои палаши.

Экипаж императрицы въехал во двор и остановился пред крыльцом. Все головы обнажились и склонились к земле. Князь Безбородко спустился по немногим ступеням лестницы, чтобы приблизиться к экипажу государыни и отворить дверцу. Но в эту минуту граф Фалькенштейн проворно отстранил окружавших его людей и поспешил к крыльцу.

Его хотели удержать, однако он сбросил своё пальто и под ним увидали простой тёмный костюм с голубою андреевской лентой и звездою.

Все растерянно попятились назад, увидав на груди незнакомца знаки высшего русского ордена. Ему дали дорогу, и прежде чем подоспел Безбородко, он отворил дверцу экипажа и подставил государыне локоть.

Екатерина Алексеевна взглянула на него, оцепенев от изумления. Безбородко стоял, как онемевший.

Между тем загадочный для всего двора незнакомец произнёс среди глубокой тишины:

— Позвольте, ваше величество, графу Фалькенштейну первому приветствовать свою высокую приятельницу в её дворце, где ему суждено счастье лично познакомиться с великой повелительницей русского государства.

Ещё одно мгновение оставалась Екатерина Алексеевна неподвижной от безграничного изумления, пока Иосиф подносил её руку к своим губам; но потом её лицо просияло счастливой радостью. Она проворно поднялась, вышла из экипажа, опираясь на руку императора, и сказала:

— Вы, ваше величество, умеете быть первым; вас невозможно опередить, и почти кажется, что я в моём собственном государстве являюсь вашей гостьей. Но когда же вы прибыли? Надеюсь, всё было готово к вашему приёму?

— Граф фон Фалькенштейн, — улыбаясь, ответил Иосиф, — прибыл только сию минуту, а его представитель отлично выспался сегодня ночью в мансардах этого замка.

— Боже мой, ваше величество, — в испуге воскликнула государыня, — как это возможно! Я неутешна; какой промах! Как это могло случиться, князь Александр Андреевич? — спросила она Безбородко с таким взглядом, пред которым тот потупился, весь дрожа, и пробормотал:

— Никто не знал, что его величество император здесь!

— И было бы почти невежливо заметить моё присутствие! — поспешно вмешался Иосиф. — У меня было пламенное желание сделать сюрприз моему августейшему другу, а это удовольствие было бы мне испорчено, если бы меня узнали.

Безбородко бросил императору благодарный взгляд.

Екатерина Алексеевна улыбнулась, после чего взяла своего августейшего гостя под руку, чтобы вместе с ним подняться на лестницу и проводить его в приготовленное ему помещение.

Граф Кобенцль раскланялся с Безбородко и Строгановым и последовал с ними за обоими монархами, в лице которых здесь, в отдалённом городе на Днепре, соединялось господство над восточной Европой от Ледовитого моря и азиатских степей до Адриатического моря и Альп.