Под белым орлом

XXVIII

По своём возвращении из Могилёва, поручик фон Пирш стал бывать в доме фон Герне чаще, чем в то время, когда он ещё был пажом и лишь с трудом и редко получал отпуск из Сансуси; но он не находил случая в прежнем дружеском тоне поговорить с Марией; и он, и она как бы по молчаливому соглашению скорее избегали такого случая, чем искали его.

После своего последнего разговора со своей подругой детства и после открытия, сделанного им в Могилёве относительно особы ненавистного ему иностранца, молодой офицер стал питать непобедимый страх касаться предмета, принявшего столь мучительный оборот, а после того как он уже однажды коснулся в разговоре своих чувств, он считал невозможным говорить лишь о безразличных вещах.

Со своей стороны, и Мария, как мало ни была она склонна серьёзно и трагически смотреть на страсть своего друга детства, легкомыслие которого она отлично знала, всё же ощущала то прискорбное замешательство, которого никогда не избегнет благородное женское сердце, если оно не в состоянии ответить взаимностью на любовь. Поэтому она с искусством, исключавшим и тень преднамеренности, старалась избегать интимных встреч, а в большом обществе им обоим отлично удавалось снова найти и сохранить непринуждённый тон их детства. Сидя рядом за столом или находясь в салоне среди многочисленного общества, они доверчиво разговаривали, смеялись и шутили друг с другом, и всякий, видевший их вместе, мог думать, что старая детская дружба может повести или даже уже и повела к более тёплому чувству.

Некоторые дамы уже несколько раз намекали Марии на её отношения к молодому барону фон Пиршу, и проникнутое недовольством замешательство, с которым она то бледнея, то краснея отвергала подобные замечания, привело к тому, что высказываемые предположения ещё более окрепли.

Но, если бы кто-нибудь внимательно понаблюдал за ними, тот конечно заметил бы, что молодой Пирш постоянно являлся к званым обедам и ужинам в доме фон Герне в такое именно время, когда уже мог наверное застать там собравшееся общество, и что он уходил, прежде чем разъезжались все другие гости; точно так же он никогда не делал тех интимных визитов, на которые имел право вследствие своих родственных отношений.

Правда, он не оставил ещё надежды вытеснить из сердца Марии ненавистного иностранца; чувство, которое он заметил у неё к Балевскому, он считал не более и не менее, как заблуждением, которое со временем должно было исчезнуть; вместе с тем должна была сгладиться и разница, временно создавшаяся между ним и его подругой детства, благодаря тому, что она стала светской барышней, а он всё ещё оставался пажом.

Разумеется, его надежды поуменьшились благодаря открытию, что под авантюристом торговым агентом Балевским скрывается знатнейший польский магнат, на которого министр мог смотреть как на достойную, даже блестящую партию для своей племянницы и в сравнении с которым он сам, бедный офицер, не мог не отступить на задний план. Но ведь он познакомился с графиней Еленой Браницкой и она обещала ему своё содействие; от неё он слышал, что она смотрела на любовь графа Игнатия Потоцкого к Марии как на заблуждение и, видимо, как на измену. Таким образом он надеялся при поддержке этой союзницы, найденной им в Могилёве, на благоприятный оборот и с нетерпением ожидал её появления в Берлине.

Сам фон Герне постоянно относился с родственной сердечностью к Пиршу; он обращался с поручиком, как с членом своей семьи, и никогда не обходил его приглашением к столу, если за последний садилось даже очень немного гостей. Со своей стороны и Пирш всегда принимал эти приглашения, так как не желал предать забвению свои надежды, явно и резко прервав свои дружеские отношения с домом фон Герне; к тому же, несмотря на его разочарование и злобу, его всё же влекла к Марии какая-то таинственная, магическая сила, которой он не в состоянии был сопротивляться. Таким образом, в тот день, когда Серра, по приказанию начальника полиции, был арестован в гостинице Винцента, Пирш по обыкновению был у министра Герне.

Несмотря на то что и на этот раз Пирш пришёл незадолго пред обедом, он застал Марию одну в салоне, так как сегодняшними гостями были члены совета министра и он задержался с ними на продолжительной и важной конференции.

И Пирш, и Мария густо покраснели, впервые после продолжительного времени встретившись наедине. Они неуверенным тоном повели разговор, касавшийся общих мест и состоявший из отрывочных фраз, чего ни тот, ни другая вовсе и не замечали. К их великому удовольствию, это мучительное положение не было продолжительным, так как вскоре появился фон Герне и его гости и сели за стол.

Разговор был довольно односложен. Сам Герне казался очень рассеянным, и его подчинённые в большинстве отвечали лишь на задаваемые им вопросы довольно безразличного содержания.

Мария, как только собралось вокруг неё общество, видимо снова овладела своей естественной непринуждённостью; она искренне смеялась и непринуждённо шутила с Пиршем, что было весьма естественно между друзьями детских игр. Молодой офицер, возбуждённый старым бургундским из погребов Герне, также всё более и более впадал в весёлый и сердечный тон былого времени; по временам ему даже казалось, что вернулось счастливое прошлое; и он позабывал о мучениях и заботах, угнетавших его сердце в настоящее время.

Тем не менее Пирш очень испугался, когда фон Герне, после десерта, поднялся из-за стола и пригласил гостей к себе в кабинет для окончания начатого совещания.

Пиршу невозможно было тотчас же ехать. Во-первых, это было бы явной и ничем не оправдываемой неучтивостью, а, во-вторых, возвратившаяся старая искренность в его отношениях с Марией увлекла его своею неотразимой прелестью и у него недоставало мужества удалиться, как часто не хватает сил оторвать от губ бокал с опасным и опьяняющим напитком.

Когда фон Герне с беглым извинением пожал Пиршу на прощание руку и оставил его в обществе своей племянницы, молодому поручику не оставалось ничего более, как предложить руку Марии и отвести её из столовой в её гостиную, куда лакеи тотчас же подали кофе, оставив их затем наедине.

Всё здесь оставалось по-прежнему, как и в тот весенний день, когда Пирш рискнул признаться Марии в своей любви к ней. Большие стеклянные двери, выходившие в сад, стояли настежь открытыми, солнечные лучи падали сквозь тёмную и густую листву высоких деревьев; Лорито сидел на своём шесте и весёлым хлопаньем крыльев радостно приветствовал свою госпожу. Мария нежно погладила по голове птицу и опустилась на своё место возле неё, чтобы снова приняться за своё вышивание.

Она начала безразличный, непринуждённый разговор. Вся её весёлость снова исчезла, и она так усердно следила взором за своей работой, как будто от равномерности стежков её вышивки зависели все её жизненные интересы.

Пирш стоял пред нею со скрещёнными руками. Мрачный огонёк горел в его взорах, устремлённых на личико молодой девушки, которое под золотисто-зелёными лучами солнца казалось ещё прекраснее обыкновенного, чему немало способствовало полусмущённое, полуупрямое выражение, под которым она напрасно старалась скрыть своё внутреннее замешательство.

Некоторое время Пирш молча слушал её общепринятые, безразличные замечания, нисколько не выражавшие её мыслей.

— Нет, нет, — воскликнул он затем, отвечая на свои собственные мысли, — так не может, так не должно оставаться! Трусливо и низко ждать чужого содействия. У кого недостаёт духа собственной рукой сорвать цветок своего счастья, для того он вечно будет напрасно цвести!

Мария испуганно вздрогнула при этой неожиданной тираде, не имевшей никакой связи с тем, что она только что сказала. Она вопросительно взглянула на молодого офицера и тотчас снова потупилась под его не то умолявшим, не то угрожавшим взором.

— Я не понимаю тебя, — сказала она, — что не должно так оставаться? что должно измениться? У тебя неприятности по службе? Обратись тогда к своему дяде, переговори с ним откровенно; он конечно охотно походатайствует за тебя.

— По службе? — пробудившись из своей задумчивости, воскликнул Пирш. — Какое мне дело до службы, когда на карте высшее счастье всей моей жизни? Нет, нет, так не может, так не должно оставаться, ты сама знаешь это, Мария, ты должна отлично знать, что я не могу дольше жить!

— Эрнст, — с дрожью в голосе произнесла Мария, — прошу тебя!

Она запнулась, не будучи в состоянии выразить то, что волновало её.

В этот момент попугай, внимательно смотревший на неё, ласковым тоном, словно желая успокоить её, произнёс:

— Игнатий!

Яркий румянец залил лицо Марии, и, чтобы скрыть его, она склонила голову на грудь.

Но Пирш погрозил сжатым кулаком птице и, подойдя ещё ближе к молодой девушке, воскликнул:

— Вот оно, Мария, вот оно! Вот это трижды проклятое имя, ненавистный звук которого встаёт между нами и отделяет меня от всего, что было счастьем и надеждой в моей жизни.

Робкое замешательство Марии сразу, словно под ударом магической палочки, исчезло. Она быстро поднялась и, гордо выпрямившись, подошла к Пиршу.

— Я не знаю, что ты хочешь сказать этим, Эрнст, — проговорила она, устремив на него гордый, ясный взор своих больших глаз, — я не знаю, по какому праву говоришь ты это, но я знаю, что лучше, если мы не будем продолжать этот разговор, на который я никогда не давала и никогда не дам тебе права.

— Игнатий, Игнатий, — скрежеща зубами, повторял Пирш, — вот имя, под которым он прокрался сюда и вражески вторгся в мою жизнь. Это имя, может быть, и настоящее, но зато другое имя этого господина Балевского, сумевшего коварным волшебством опутать твоё сердце, фальшиво, фальшиво так же, как и его душа.

Мария побледнела и прижала руку к сердцу.

— Фальшиво, говоришь ты? — гордо и грозно спросила она, — почему?

— Потому что его не зовут так, — воскликнул Пирш, — потому что он приблизился к тебе под маскою заимствованного имени, чтобы впоследствии тем легче снова бесследно исчезнуть, когда игра, которую он под влиянием мимолётного каприза вёл с твоим сердцем, уже не будет развлекать его.

Мария ещё более выпрямилась. Хрупкая, худощавая девушка, казалось, выросла и окрепла, когда с загоревшимся взором твёрдым и ясным голосом проговорила:

— Неблагородно обвинять отсутствующего, который не может защищаться, в особенности тогда, когда нельзя доказать обвинение.

— Доказать! — горячо воскликнул Пирш. — Ты говоришь — доказать!.. Мои глаза видели это доказательство, и в этом нет никаких сомнений. Когда король послал меня в Могилёв, то я, к своему удивлению, увидел при дворе императрицы Екатерины Второй того самого Балевского, который являлся сюда ради торговых дел с компанией торгового мореплавания.

— При дворе императрицы Екатерины? он... поляк? — недоверчиво спросила Мария.

— О, эти польские магнаты все были там, — ответил Пирш. — Как планеты окружают солнце, так они окружили императорский престол, соревнуя с русскими царедворцами в низкопоклонстве пред самодержавной императрицей, и среди самых гордых имён польских царедворцев Екатерины звучало имя графа Игнатия Потоцкого; и в нём я, к своему удивлению, узнал того господина Балевского, который явился сюда и ослепил твоё сердце.

Мария подняла свой гордо засверкавший взор, и счастливая улыбка заиграла на её губах.

— Граф Игнатий Потоцкий! — прошептала она, — это имя гордо звучит среди первых имён польской шляхты! Хотя я и знала, что он — не тот, за кого выдавал себя, но всё же я не грезила о таком высоком положении!

Пирш мрачным взором удивлённо взглянул на девушку; по-видимому, он ожидал другого результата от своих слов. Гордая радость девушки, вызванная этим громко звучащим именем, заставила его почти раскаяться в своём сообщении.

— Да, — с горечью продолжал он, — этот гордый господин смущённо и робко стоял предо мною, простым, бедным офицером; он говорил о какой-то тайне, принудившей его появиться здесь под вымышленным именем; он просил у меня обещания сохранить эту тайну, и я обещал ему по просьбе его приятельницы.

— Его приятельницы? — бледнея и делая шаг вперёд, воскликнула Мария.

— Да, его приятельницы! — подтвердил Пирш, — его приятельницы, сострадательно улыбавшейся при сообщении об этой мнимой тайне! Эта приятельница — одна из самых гордых красавиц при польском дворе; её сердце принадлежит графу Игнатию Потоцкому, и, в свою очередь, его сердце принадлежит ей. И эта дама, — прибавил он с иронической усмешкой, чуждой его свежему, доброму и открытому лицу, — по-видимому, мало беспокоится о его маленьких тайнах, так как уверена, что они не имеют ничего общего с его сердцем; притом же она достаточно уверена в своём собственном владычестве над ним.

Под этим ударом Мария на миг поникла головою. Тихая дрожь пробежала по всему её телу; но затем она снова быстро выпрямилась, её губы снова улыбнулись и она с холодным спокойствием проговорила:

— Это — неправда!

Блаженная уверенность засверкала в её взоре. Она прижала руку к груди и нащупала спрятанное под кружевной косынкой письмо возлюбленного, так тепло, так правдиво и так искренне говорившее ей о его любви; если его слова были ложью, то уже не существовало более правды на белом свете.

— Ты говоришь, что это — неправда? — вне себя воскликнул Пирш. — Неужели твоё сердце так сильно охвачено злосчастными чарами, которыми этот человек сумел околдовать тебя? О, Мария, Мария, послушай меня, выслушай слова своего друга, к которому твоё сердце так доверчиво относилось в детстве; послушай и берегись вражеской силы, которая повергнет тебя в бездну горьких, бедственных разочарований. — Он бросился к ней, упал пред нею на колена, крепко сжал её сопротивлявшиеся руки и покрывал их бесчисленными поцелуями. — Мария, Мария, — воскликнул он, — никто в мире не в состоянии любить тебя так, как я!.. И я ведь знаю, что ты была хороша ко мне, пока между нами не встал этот злосчастный чужеземец! Подумай о тех счастливых днях, когда ты не могла отвергнуть прекрасные и сладкие надежды, которые ты должна была читать в моих глазах и должна была слышать в моих словах! Я не могу предложить тебе ни золота, ни имени гордого магната, но на всём белом свете ты не сыщешь сердца, которое сравняется с моим в любви и верности! О, Мария, Мария! отбрось безумное тщеславие, вернись к своему старому другу детства, который лучше знает тебя и оценит выше, чем кто-либо другой!

Глаза Пирша наполнились слезами. Он обвил любимую девушку руками и скорбно устремил на неё свой страстно-пламенный взор. Мария силою вырвалась от него и, возмущённая, отступила на несколько шагов. Попугай закрякал, забил крыльями и грозно протянул к молодому офицеру свой клюв.

Мария уже было протянула руку за золотым колокольчиком, находившимся на её рабочем столике, но затем быстро успокоилась и её лицо приняло выражение искреннего сострадания. Она подошла к Пиршу, подала ему свою руку и сказала с дружеской сердечностью:

— Эрнст, выслушай меня! Ещё будучи ребёнком, ты выслушивал меня, когда даже и готов был вспылить в припадке дикой горячности; выслушай меня и сегодня и не заставь нас расстаться по-дурному.

— Расстаться? — глубоко опечаленным тоном повторил Пирш, а затем поднялся, провёл рукой по глазам и сказал: — хорошо, говори!

— Эрнст, — продолжала Мария, с детской сердечностью глядя на него, — ты ведь знаешь, что во всё время нашего детства я всем сердцем была привязана к тебе.

— Я знаю, что так было в детстве, — ответил он, делая ударение на последнем слове.

— Это было и это есть так, — сказала Мария, — ничто во мне не изменилось, я относилась к тебе так хорошо, как может относиться лишь сестра к брату; такой же я остаюсь по отношению к тебе и сейчас, и, может быть, если бы всё оставалось по-старому и если бы ты говорил со мною так, как делал это недавно и даже сегодня, я согласилась бы, что не поняла тогда своего сердца, и дала бы тебе ответ, который могу дать тебе сегодня.

Пирш сжал кулаки. С его губ сорвалось тихое проклятие.

— Нет, нет, — умоляюще проговорила Мария, — если всё так и случится, я уверена, это не будет счастьем ни для меня, ни для тебя... Мы оба разочаруемся, и, когда впоследствии наступит это разочарование, будет слишком поздно; ведь ты, Эрнст, ошибаешься; ты так ещё молод, так чужд свету! Простую детскую дружбу ты принимаешь за другое чувство. А когда то чувство, которое ты, как говоришь, испытываешь ко мне, действительно закрадётся в твоё сердце, на тебе будут тяготеть оковы и ты, пожалуй, станешь негодовать на меня за то, что я не предупредила и не отвергла тебя.

— Никогда, никогда, Мария! — с пламенным взором воскликнул Пирш.

— Однако припомни, Эрнст, как часто и быстро менялись твои привязанности уже в былое время, в пору нашего детства, — сказала Мария, почти со страхом успокаивая его страстное возбуждение, — как ты сердился, когда и прежде я говорила тебе об этом, и как ты всё же часто с презрением швырял в угол игрушку, которая всего лишь накануне казалась тебе драгоценностью.

— Игрушку! — воскликнул Пирш. — Ты — игрушка, Мария!

— О, этим сравнением я, право, нисколько не унижаю себя, — с печальной улыбкой сказала Мария. — Разве ты постоянно не радовался всему тому, с чем связано всё великое и благородное? Но тем не менее всё то, к чему тяготело твоё сердце, было только игрушкой. Так же и теперь всё, что ты находишь во мне, есть только игрушка, так как ты ещё не вырос из игрушек. Всем ведь известно, что мальчики дольше, чем мы, остаются детьми и забавляются игрушками, — почти не по летам наивно добавила она, так что и Пирш наверное рассмеялся бы, если бы не был так глубоко взволнован. — Ну, вот ты видишь, — оживлённо продолжала она, — наша любовь и, как её следствие, брак будет нашим несчастьем, так как впоследствии вместо детской игры к тебе подступит серьёзная действительность и ты недовольно отбросишь игрушку, в достоинстве которой разочаруешься. Вот потому-то и хорошо, что это не случилось и не могло случиться с тех пор... — Мария запнулась и краснея потупилась, но тотчас же снова подняла голову, открыто взглянула Пиршу в глаза и сказала: — нет, Эрнст, это не могло случиться, так как и тогда, когда ты говорил здесь со мною, я узнала, что моё чувство далеко не то, чего ты требовал от меня и существование чего ты, под влиянием страстного заблуждения, предполагал в самом тебе. Я знала, Эрнст, что моя любовь к тебе как сестры, выросшая в сердце ребёнка, готова была принести всякую жертву твоему счастью, но вместе с тем я знала и то, что её недостаточно к тому, чтобы создать прочный союз на всю жизнь. И как раз в тот день мне суждено было испытать во всём его непобедимом всемогуществе то чувство, которое не могло существовать между нами.

— Я знал это, — заскрежетав сказал Пирш, — я отлично видел это!

— Вот видишь, Эрнст, — продолжала Мария, протягивая ему руку, — я правдива и откровенна с тобою, как и всегда была по отношению к своему другу детства, и всё между нами будет обстоять по-прежнему хорошо, если мы останемся, как и были, друзьями; а то, что под влиянием заблуждения ты искал во мне, ты ещё найдёшь там, где это не приведёт тебя ни к разочарованиям, ни к раскаянию.

Пирш, казалось, не заметил протянутой ему руки.

— Нет, Мария, я не ошибся, — сказал он, — то, что наполняет моё сердце, — не заблуждение; моя любовь к тебе выросла во мне и стала единственным содержанием моей жизни. Но ты, Мария, ошибаешься или ошибёшься, так как Игнатий Потоцкий, притворившийся любящим тебя, принадлежит другой, которая имеет более прав на него, и если он будет верен тебе, то ему придётся погубить ту — другую!

На этот раз Мария не побледнела и не потупилась, но ясным, спокойным, почти весёлым взглядом окинула его и сказала:

— В этом я не верю тебе, Эрнст, и если тебе говорили это, то тебя обманули, чтобы разлучить два сердца, принадлежащих друг другу и связанных святым доверием. Я верю ему, — в восторженном порыве продолжала она, — его слово — скала, на которой покоится моя душа; его взор — светлый луч, пред которым исчезают все тучи! Нет, нет, у него не существует другой привязанности, и, если бы он носил в своём сердце образ другой или даже только воспоминание о нём, он не был бы в состоянии найти те слова, которые пишет мне.

Мария вынула из-за складок косынки письмо Потоцкого и пылко прижала его к губам.

Пирш побледнел, закусил губы и глухим голосом произнёс:

— Так вот как далеко зашло? Неужели твой дядя знает об этой переписке?

— Его секретарь доставил мне это письмо из Варшавы! — ответила девушка.

— Тогда мне нечего говорить, — сказал Пирш, — и остаётся лишь молить Бога, чтобы Он оградил тебя от горьких разочарований и возместил тебе моё сердце; оно полно любви и верности к тебе, но ты его потеряла!

— Эрнст, — умоляюще произнесла Мария, — неужели ты со злобою уходишь от меня? Разве я не должна была быть правдивою с тобой? Разве я не доказала тебе, что считаю тебя своим лучшим и своим верным другом?

— Истина горька, — ответил Пирш, — говорят, что она может быть лекарством, но она может быть и ядом, приносящим смерть! Разумеется, ужасно больно, когда вырвут жизнь из корневых мочек её существования, и тяжело пускать ростки в новой почве, а ещё тяжелее искать цветов в новой жизни... Будь счастлива, Мария!

— Эрнст, Эрнст! — испуганно воскликнула она, — что ты хочешь этим сказать? Что ты предпримешь? Меня страшат твои слова!

— Успокойся! — с горькой усмешкой ответил молодой офицер, — успокойся, моя жизнь в безопасности, до подобного малодушия Эрнст фон Пирш ещё не снизошёл. Но мне приходится искать нового мира и тебя, Мария, я уже никогда не увижу!

— Так ты — уже не друг мне, Эрнст? — печально спросила девушка.

— Я — твой друг и навсегда останусь им; если я буду нужен тебе, ты не будешь тщетно призывать меня: при несчастье — да отвратит его от тебя Господь! — я буду здесь; но твоё счастье я не в силах видеть! — Он почти до боли сжал её руку, пристально посмотрел ей в глаза и слегка всхлипывающим голосом воскликнул: — прощай, Мария, прощай, прощай!

Молодая девушка хотела ещё что-то сказать ему, но Пирш уже исчез из комнаты. Её глаза также наполнились слезами, и она с печальным вздохом опустилась в кресло. Машинально взяла она в руки работу, а Лорито между тем радостно захлопал крыльями и самым ласковым тоном воскликнул:

— Игнатий! Игнатий!

По-видимому, эти возгласы птицы с волшебной силой отогнали мрачные мысли Марии.

— Он позабудет, — прошептала она, — как когда-то ребёнком часто позабывал свои фантазии, совершенно овладевавшие им под влиянием мимолётного каприза.

Мария прижала платок к глазам. Затем она вынула письмо Игнатия Потоцкого и стала перечитывать слова его любви; всё снова и снова перечитывала она его привет, и её губы с блаженной улыбкой шептали слова, находившие отзвук в глубине её сердца.

Пирш с поникшей головою молча шагал вдоль улицы; он не обращал внимания ни на дорогу, ни на поклоны некоторых встречных; он был потрясён до глубины души и едва ли мог дать отчёт: погрузился ли он из яркого дневного света в тупую дремоту с тяжёлыми снами, или, наоборот, был пробуждён от светлых, приятных сновидений к холодной ужасной действительности.

Вся его жизнь бессознательно развивалась в нём вместе с его любовью к Марии Герне. С этой любовью были связаны все его мысли о будущем, и в конце концов, после первого появления графа Игнатия Потоцкого, он с присущим своей натуре гордым упрямством ухватился за эту любовь, показавшуюся ему драгоценной собственностью, которую он должен защищать от нападений чужеземца. И вот эта любовь внезапно была изъята из его жизни; это лишило его всей опоры, всех воспоминаний и надежд, тем более что Мария лишь дружески, словно сестра, говорила с ним. После этого в его сердце уже не оставалось надежды; он был уверен, что её привязанность к чужеземцу, столь роковым образом ворвавшемуся в его жизнь, не была ни мимолётной игрою её воображения, ни плодом тщеславия; теперь Пирш был убеждён, что если Мария и обманется в своей любви, то лучше умрёт, чем обратится к нему; для него она была потеряна навеки. И это сознание жгло его душу, наполняло её глубокой печалью и вместе с тем бешеным гневом на весь свет и прежде всего на того, кто похитил у него сердце Марии. Если бы в эту минуту он встретил графа Игнатия, едва ли кто-либо из них сохранил бы жизнь. Но вместе с тем он почти ненавидел и презирал также и самого себя. Разве он не был глупцом и малодушным трусом, посвятив все свои помыслы любви к девушке, детской грёзе? И это при вступлении в жизнь, обещавшей его юному мужеству столько заманчивых прелестей!

«Нет, прочь от себя такое безумие!» — воскликнуло что-то в глубине его души, и им овладело непреодолимое желание устремиться в жизнь, как в огненное море, и в тысячах наслаждений найти себе забвение. Он чувствовал необходимость покинуть обстановку, окружавшую его до сих пор, так как ясно сознавал, что никогда не излечится от своих страданий, не найдёт душевного покоя, если всё вокруг будет, постоянно напоминать ему о потерянных юных грёзах у о его любви. Охотнее всего он сел бы сейчас на коня и, подобно странствующему рыцарю былых времён, пустился бы по белу свету искать битв и приключений и в быстрой смене впечатлений черпать себе душевные силы.

Погруженный в такие размышления, Пирш шёл всё дальше и дальше. Наступил вечер. Как и всегда бывает при больших душевных потрясениях, привычка взяла верх над телом. Сам не сознавая того, Пирш направился на Брудерштрассе, где он часто в этот вечерний час собирался вместе с товарищами в погребке гостиницы Винценти.

Тут он вдруг почувствовал, что кто-то коснулся локтя его руки; он поднял веки, словно пробуждаясь от глубокого сна, и увидел пред собою слугу. Последний почтительно поклонился ему и доложил, что в гостиницу прибыла знатная дама из Варшавы, желающая возможно скорее переговорить с ним. Он также сообщил Пиршу, что уже напрасно искал его в его квартире, и прибавил, что счастлив, встретив его здесь, потому что таким образом знатной и прекрасной даме не придётся более тщетно ожидать его.

Пирш молча уставился взором на слугу, но затем в его глазах вдруг вспыхнул огонёк и он сказал:

— Я иду... сейчас буду там.

Слуга поспешил обратно, чтобы сообщить о выполнении поручения.

— Это — она, — сказал про себя Пирш, — должно быть, она; кому же другому из Варшавы спрашивать обо мне? Не знак ли это, не привет ли бьющей ключом жизни, вознаграждающей меня за мои детские грёзы?

Молодой человек быстро последовал за слугой и вскоре уже был под воротами гостиницы. Винценти уже ожидал там и с почтительным поклоном принял молодого офицера, сразу выросшего в его глазах, так как столь блестящая и столь царски щедрая иностранка приказала пригласить его как её старого знакомого.

Доложив о приходе Пирша, Винценти провёл его в салон графини Браницкой, в котором уже был накрыт стол к ужину; следуя полученному распоряжению, слуга поставил второй прибор для Пирша.

Молодому человеку недолго пришлось ждать; вошла графиня Елена Браницкая в домашнем платье из пурпурного бархата, схожем с тем, в каком Пирш видел её в Могилёве, и с искренней сердечностью пожала ему руку.

Графиня была дивно прекрасна при неровном свете свечей; обаяние грации и нежной прелести окутывало её и пробудило в Пирше воспоминание об опьянении, которое охватило его в ту ночь в Могилёве и так быстро исчезло тогда пред образом его любимой подруги детства.

Молодой офицер поднёс руку графини к губам и дольше, чем требовала того форма рыцарской вежливости, продержал их прижатыми к этой красивой и тёплой руке.

Графиня, по-видимому, была удивлена его пылающим лицом и беспокойно горевшим взором. Она отдёрнула руку и сказала:

— Добро пожаловать, господин Пирш! Вы видите, я сдержала слово; я — надёжная союзница, не правда ли?

— Вы — великолепнейшая из женщин! — пылко воскликнул Пирш. — Нет в мире женщины, которая могла бы соперничать с вами; нет взора, который мог бы открыть подле вас другую прелесть.

Вошли лакеи графини и стали подавать ужин. Они брали блюда от слуг, приносивших их с кухни гостиницы, и сами прислуживали с тою молчаливою быстротою и уверенностью, которые сразу отличают слуг важных домов. Графиня угощала гостя с такою милою грацией, на которую она была большая мастерица, словно была в своей столовой в Варшаве или Белостоке. При этом она легко и свободно поддерживала разговор и умела коснуться тысячи вещей, не сказав ничего такого, что не должны были слышать лакеи, так что Пирш, несмотря на печальное состояние духа, в котором находился, был совершенно пленён этой очаровательной беседой, которая в совокупности с благородными винами из погребов Винценти взволновала его ум и сердце.

В обществе этой дивной женщины Пирш казался себе совершенно унёсшимся из круга повседневной жизни и ему самому было почти смешно, что он так тяготел к своему прошлому, которое в этот миг в сравнении с увлекательным настоящим казалось ему столь малоценным.

Его разговор становился всё оживлённее и непринуждённее, и графиню не мало удивляла та горькая ирония по отношению к каждому идеалистическому мировоззрению, которая часто звучала в его словах и совершенно противоречила тому, что она видела в нём раньше.

По обыкновению графини с ужином было быстро покончено. Поставив на стол фрукты и испанские вина, лакеи исчезли. Графиня откинулась на спинку стула и сказала:

— Вот, мой юный друг, я и приехала, чтобы помочь вам согласно своему обещанию; в любовных историях содействие женщины имеет большое значение, и я надеюсь, что вы будете мною довольны. Итак, расскажите мне, как обстоит дело; ведь врач должен точно знать болезнь, которую ему предстоит излечить.

Пирш осушил бокал малаги и с мрачным взором сказал:

— Вы прибыли, графиня, слишком поздно, и вам уже нечего делать. Искусство даже лучшего врача ничего не значит для трупа; ведь моя любовь, которой вы желаете помочь, мертва!

Графиня улыбаясь покачала головой и воскликнула:

— Как легко унывают и приходят в отчаяние молодые сердца, как они видят смерть там, где, может быть, всего только лёгкое недоразумение, где лишь лёгкое расстройство естественного кровообращения!.. Плоха же та любовь, которая так скоро умирает!

— Моя любовь не так легко умирает, графиня, — сказал Пирш, — и, может быть, даже глупо, что я с таким трудом и горем вырываю её из моего сердца; право, избранный мною цветок не стоит таких больших страданий, когда кругом цветёт так много других и притом ещё более прекрасных.

Графиня нетерпеливо перебирала кончики своих пальцев.

— Говорите без образов, — строго и коротко произнесла она, — что случилось?

— Та, которую я любил, графиня, — ответил Пирш, — моя подруга детства, о которой я говорил вам и которой с самого детства всецело принадлежит моё пылкое сердце, которая, как я думал, была ослеплена лишь мимолётным заблуждением, теперь навсегда, навеки потеряна для меня! Она всеми силами своего юного сердца любит того графа Игнатия Потоцкого, который под чужим именем пробрался сюда. Если когда-нибудь и рассеются чары, пленившие её, то её сердце будет разбито, но она всё же никогда не обратится ко мне, да и я, графиня, не желаю знаться с сердцем, с которым ради собственного удовольствия поиграл в любовь другой человек.

Графиня побледнела и прижала руку к сердцу.

— Она так любит его? — беззвучно произнесла она, недоверчиво качая головою. — Ведь она — ещё совсем дитя, это невозможно!

— Я очень любил эту девушку, — ответил Пирш, — так любил, что даже глупо так любить; да, да, это была глупость, но я делал эту глупость, а любовь изощряет взор: верьте мне, графиня, она околдована; она принадлежит ему на всю жизнь, она умрёт, если он обманет её. Кто может помешать им? — с иронической улыбкой воскликнул Пирш. — Если они принимают обманчивое пламя за чистый небесный огонь, то пусть они и погибнут в нём!

— Успокойтесь, мой друг, успокойтесь! — остановила его графиня, кладя руку ему на локоть, — огорчение омрачает взор; никогда не следует считать что-либо потерянным, даже и любовь.

— Нужно считать потерянным то, чего не ценишь, — возразил Пирш, — или будешь глупцом, не заслуживающим награды в жизни.

— Сила чар, ослепившая сердце девушки, таится в самом этом сердце, — сказала графиня. — Нам нужно попытаться как можно скорее уничтожить чары и тем освободить ослабленное сердце.

— Нет, нет, графиня! — воскликнул Пирш. — Я покончил с тем глупым юношеским безумием, которое словно покровом окутало мой ум; цепи, приковавшие меня к воспоминаниям моего детства и удерживавшие от смелого жизненного полёта, порваны. Я горем купил себе свободу и теперь хочу использовать её. Долой то сладкое детское обаяние робкой страсти! Разве предо мною не полный кубок жизни, льющий в мою молодую кровь вместо мальчишеского томления кипучую силу?

Его взор с пламенным возбуждением покоился на прекрасной графине.

Она испугалась этого взора и неуверенным голосом произнесла:

— Вы видите всё в слишком мрачном свете, дорогой барон; вы, прежде чем нужно, предаёте забвению свои надежды.

— Напротив, — воскликнул Пирш, — я постигаю надежду, как живое существо из плоти и крови, между тем как до сих пор я вздыхал по бледной тени, манившей меня в пропасть. Если этот бесплотный призрак уже вырвал однажды из моих рук кубок наслаждений, то во второй раз я не хочу быть глупцом и жертвовать обманчивой грёзе кратковременным счастьем молодости. Вы предложили мне, графиня, спасти любовь, низводящую меня до жалкого детского прозябания; я не желаю более такой помощи! Неужели солнце должно показывать нам путь к печальному сумеречному лунному свету? Теперь моё сердце открыто для солнечного света тёплого, ясного дня. Не помощи я прошу у вас, графиня!.. Возместите мужчине печальную детскую любовь мальчика, и я в тысячу раз больше выиграю, чем потерял!

Взор графини блеснул гневом; её губы гордо и высокомерно сжались.

— Вы с ума сошли, господин Пирш! — произнесла она. — Но я готова объяснить себе безумием то, к чему прежде отнеслась бы как к оскорбительной дерзости!

Она поднялась и хотела отойти от стола. Но Пирш вскочил. Дикая страсть пылала в его взоре, из груди вырывалось горячее дыхание.

Он обвил графиню руками, прижал её к груди и воскликнул:

— Только пред безумной смелостью, пред дерзостью преклоняется счастье, и пусть оно преклонится предо мною в наслаждениях бьющей ключом жизни! Лишь тебя я люблю, прекрасная, роскошная женщина! Пусть исчезнет призрак грёз пред дивным, ярким солнечным блеском действительности!

Графиня побледнела, как смерть; с крайним напряжением сил она вырвалась из его объятий, быстро схватила со стола колокольчик и громко позвонила. Пирш вздрогнул. Он сдавил голову руками и стал озираться вокруг, как лунатик, с диким ужасом пробуждающийся от мучительного сна.

Он долго стоял в такой позе, пока из внутренних комнат не появилась горничная; в то же время швейцар открыл дверь из коридора и спросил, не прикажет ли чего-нибудь графиня.

Графиня совершенно овладела собою; она была ещё бледна, рука, в которой она держала колокольчик, ещё слегка дрожала, но губы уже улыбались, взор был холоден и спокоен.

— Благодарю вас, барон Пирш, что вы так любезно составили мне общество, — произнесла она обычным тоном беседы, — приятно найти в чужом городе старых знакомых, и я надеюсь, что вы будете моим проводником в знаменитой резиденции вашего великого короля. Итак, до завтра, до свиданья! Вы утомились, и я должна быть особенно признательна вам, что, после долгого служебного дня, особенно строгого в вашей великолепной армии, вы так долго пробыли со мною.

Всё это было произнесено так спокойно, легко и естественно, что ни горничная, ни слуга, с любопытством стоявшие в дверях, не могли заметить ничего необыкновенного в этом прощании.

Пиршу было тяжелее овладеть собою; в его глазах горел мрачный огонёк, а вздрагивавшие черты его лица указывали на внутреннюю борьбу; но он стоял полуотвернувшись от дверей, свет свечей не падал на его лицо, и таким образом вся эта сцена на постороннего наблюдателя могла произвести впечатление спокойного дружеского прощания до следующего утра между старыми добрыми знакомыми.

Графиня подала руку Пиршу, но эта рука была холодна, как мрамор.

Он поднёс её к своим губам, но едва коснулся её и вышел из комнаты.

В нижнем коридоре Пирш встретил Винценти, и последний сообщил ему, что несколько его товарищей ещё сидят в буфетной комнате гостиницы. Пирш запретил хозяину говорить о его присутствии, отговорившись усталостью, и с поникшей головой вышел на улицу из ворот гостиницы, освещённых фонарями.

— Грёзы потеряны, — сказал он, устремляя взор к звёздам, — потеряна и пламенная, опьянительная действительность, за которой я в детском порыве протянул было руку, чтобы вознаградить себя за грёзы! Здесь не найти мне счастья, покоя и сил! Вон отсюда в широкое море жизни! быть может, на далёких берегах мне удастся начать новое существование и испытать новые стремления и надежды!

Ещё долго ходил Пирш по погруженным в ночную тишину улицам, то глядя на звёздное небо, то бормоча про себя тихие фразы; когда он наконец вернулся к себе домой, то уже успокоился, но это было спокойствие могилы, и одному Богу, прозревающему глубины человеческой души и туманной дали будущего, было известно, расцветут ли новые цветы на могиле прошлого этого юноши.

Графиня, по уходе Пирша, прошла к себе в спальню. Она, как и всегда, спокойно и весело разговаривала со своей горничной и отдавала ей приказания на следующий день. Оставшись одна, она ещё долго в раздумье расхаживала по комнате.

— Игра принимает более серьёзный оборот, чем я думала, — наконец проговорила она, опускаясь за маленький письменный стол, который был прибран её горничной так, как она привыкла, — борьба будет ожесточённее, чем я думала. Предположим, что молодой человек сгустил краски, тем не менее его былая юношеская любовь уже не может быть орудием в моих руках. Неужели прекратить борьбу? Пожалуй, на одиноком жизненном пути было бы приятно руководить и владеть юным кипучим сердцем? Нет, нет, — воскликнула она, — нет!.. У меня лишь одна любовь! За неё я готова бороться до последнего вздоха, и если я и не буду в состоянии одержать победу, то пусть по крайней мере не достаётся и другой то, в чём отказано мне. Я ещё не знаю, какова будет борьба, но хочу собрать оружие всюду, где оно предоставится мне, и не выпущу его из рук!

Графиня ещё раз внимательно прочла записку Серра, переданную ей хозяином гостиницы.

— Эта бумага может явиться орудием, — сказала она затем, — здесь скрывается тайна, касающаяся министра Герне и связанная с личностью арестованного здесь иностранца. Но тайна почти всегда предоставляет оружие, грозным остриём которого можно покорять своей воле людей.

Она написала письмо графу Феликсу Потоцкому, в котором сообщала о том, что произошло, и предлагала ему свои услуги, если она может быть как-нибудь полезна в этом деле, детали которого ей были неизвестны; она просила его, если он доверяет её скромности, написать, что она может сделать для арестованного, обращающегося к его защите.

Графиня вложила это письмо вместе с запискою Серра в конверт, заботливо запечатала его печатью без герба и решила на следующее утро отправить его с лакеем в Варшаву.

Лишь тогда она успокоилась, и, несмотря на волновавшие её мысли и ощущения, усталость после продолжительного путешествия принесла ей благодатный сон.