Под белым орлом

XXIX

На следующий день графиня Браницкая приехала к министру Герне и приказала доложить о себе как о госпоже Ворринской, желающей передать ему поклон от графа Феликса Потоцкого.

Хотя Герне было совершенно незнакомо имя польки, но при том исключительном внимании, которое министр оказывал всему, что исходило из Польши, и допуская возможность того, что граф Потоцкий выбрал как раз этот путь для интимных и секретных сношений, он ни минуты не колебался принять иностранку, ссылавшуюся на графа. Герне был восхищен красотою и грацией Ворринской и с первого взгляда понял, что не имеет дела с просительницей или искательницей приключений и что иностранка, сообщившая ему, что, предприняв большое путешествие, она желает осмотреть резиденцию великого короля, принадлежит конечно к самым сливкам польского общества. С первых же слов Герне попытался узнать у графини, есть ли у неё какие-либо политические поручения от графа Феликса Потоцкого.

Однако графиня ловко увёртывалась и, в свою очередь, различными мелкими и как бы случайно заданными вопросами пыталась проникнуть в отношения, связывавшие министра с графом Феликсом Потоцким и в особенности с его братом графом Игнатием. Маленькое дипломатическое сражение, возникшее между ними при этом, ещё более укрепило его во мнении, что её присутствие в Берлине вызвано каким-нибудь особенным, исключительным обстоятельством.

Поэтому Герне решил понаблюдать за ней и с этой целью выбрал самый верный и самый достойный в отношении дамы путь, раскрыв пред нею двери своего дома. Он сам провёл её к своей племяннице, просил её постоянно обедать с ними.

Входя рядом с Герне в гостиную его племянницы, графиня с трудом справлялась с своим сильно бившимся сердцем. Она вложила всю свою душу во взор, устремлённый на Марию, которая слегка смущённо и робко встретила незнакомую даму. Министр представил её как приятельницу графа Потоцкого. При этом имени Мария покраснела, смущённо потупила свой взор и произнесла несколько малопонятных слов в виде приветствия. Графиня облегчённо вздохнула, как будто с её груди свалилось непомерное бремя.

«Нет, — воскликнул в ней внутренний голос, — нет, это может быть лишь мимолётным заблуждением, фантазией момента. Человек, привыкший свысока смотреть на жизнь и на людей, не может любить это робкое дитя, и, как бы ни была ослеплена она им, ей никогда не подняться до него, столь бесконечно выше стоящего... Я одержу победу, так как предо мной неравная противница!»

Министр оставил дам наедине, и своей лёгкой, остроумной беседой графиня вскоре сумела рассеять замешательство Марии и приобрести её доверие.

Графиня Браницкая и Мария катались вместе по городу и возвратились к обеду. Графиня своим живым и богатым умом снова привела в восхищение министра и немногочисленных гостей, появившихся у него за столом; она обращалась с Марией почти с материнским дружелюбием и внушила молодой девушке такое доверие и такую беспечность, что она время от времени как бы случайно осмеливалась спрашивать о графе Игнатии Потоцком.

Последующие дни ещё более сблизили их друг с другом. Графиня приходила ежедневно. Мария выезжала с нею и показывала ей все достопримечательности Берлина, которые, по приказанию министра, тотчас же раскрывались пред ними. Графиня ежедневно обедала в доме Герне и появлялась в ложе министра в театре.

Герне не раз пытался разузнать причины её присутствия в Берлине, а также и характер её отношений к графу Потоцкому; однако графиня всегда ловко избегала его вопросов, но зато и, в свою очередь, тщетно пыталась проникнуть в тайну отношений министра к итальянцу и к его аресту.

Однако графиня приобретала всё больше доверия у Марии и в то же время всё твёрже убеждалась, что, благодаря влиянию, приобретённому ею над молодой девушкой, ей удастся снова вернуть её сердце товарищу её детских игр. Конечно при её планах её тревожило исчезновение Пирша, вовсе не показывавшегося ни у неё, ни в доме Герне.

Герне тоже не раз справлялся о продолжительном отсутствии молодого офицера.

Мария небрежно отвечала, что не видала барона и не знает причины его отсутствия. Графиня находила вполне естественной сдержанность молодого человека после той вспышки, на которую увлекло его возбуждённое состояние, но не отчаивалась в том, что он также скоро вернётся к своей старой любви, если ей только удастся вернуть ему сердце Марии. Ведь в таком случае всё должно было разрешиться самым благоприятным образом. Игнатий Потоцкий безусловно излечится от своей фантастической любви к этой юной девушке, которая так мало в состоянии предложить ему.

Слуга графини вернулся из Варшавы и вместе с устной благодарностью графа Фекликса Потоцкого за её сообщение доставил записку, содержавшую лишь следующее:

«Если подруге удастся освободить арестованного и вырвать его из-под власти того, кто похитил его свободу, то она окажет услугу своему другу, за которую он будет обязан ей вечною благодарностью».

Из этой записки графиня только могла видеть, что в интересах Герне держать Серра под арестом, в то время как граф Феликс, напротив, был заинтересован скорее выручить итальянца из-под власти министра. Поэтому она решила следовать той нити, которая всё более собиралась в её руке, тем более, что это казалось ей необходимым для достижения её единственной личной цели.

Однажды, после продолжительной прогулки с Марией, графиня осталась обедать у министра, в обществе его и его дочери. Герне с некоторым волнением рассказал, что поручик Пирш подал в отставку.

— Это — сын моего старого друга, почти выросший у меня в доме, — пояснил он графине. — Он был пажом у короля, очень благоволившего ему, и мог рассчитывать на блестящую карьеру; теперь он упорно требует отставки.

— Почему? — спросила графиня, искоса поглядывая на Марию, которая побледнела и наклонилась, чтобы скрыть волнение, заметное на её лице.

— Он объясняет это болезнью, — сказал Герне, — но я совершенно не понимаю, так как он никогда не заботился о своём здоровье, да и не было повода к тому. Король отклонил его прошение об отставке, но генерал Зальдерн рассказывает мне, что Пирш часто кашлял кровью на учениях. Генерал был вынужден доложить об этом и поддержать ходатайство молодого офицера об отставке. Указ об отставке уже готов и в один из ближайших дней будет вручён Пиршу, который намерен отправиться в своё маленькое родовое имение.

Разговор перешёл на другие предметы, и графиня почти одна вела его в продолжение всей остальной части обеда, так как министр не скрывал своего печального настроения, а Мария, впрочем незаметно для графини, с трудом удерживалась от слёз.

После обеда Герне по обыкновению ушёл, чтобы сесть за прерванную работу. Графиня Браницкая и Мария направились в гостиную, где молодая девушка быстро подошла к окну, чтобы незаметно приложить платок к глазам и осушить слёзы, которые она не в состоянии была превозмочь. Графиня подошла к ней и, взяв её за руку, сказала:

— Вам не обмануть меня, мой юный друг! Вы ещё не достаточно долго жили в этом мире горя и страданий и ещё не достаточно подавляли слёзы, чтобы скрыть от людских взоров своё горе.

— Моё горе? — почти недовольно произнесла Мария. — Какое?.. Я не знала причины горевать...

— Бедное дитя! — сострадательно сказала графиня, — как молодость упряма! как она доверяет своим собственным слабым силам! как мало она знает благодеяние, которое доставляет страждущему сердцу сострадательная дружба! Разве ваш дядя только что не сказал мне, что барон Пирш, подавший в отставку, вырос в вашем доме? Разве он — не друг вашего детства? Разве ваше участие к его судьбе не естественно и не само собою понятно?

Мария хотела ответить уклончиво, но не в состоянии была побороть своё волнение; слёзы хлынули у неё неудержимым потоком.

— Плачьте, дитя моё, плачьте! Слёзы — дар Божий, и, кто может подавлять их, тот похищает у самого себя сладчайшее утешение в своей печали. Слёзы и дружеское сердце, пред которым можно излить свои страдания, — лучшие и благороднейшие небесные дары, которых столь многим несчастным не хватает на земле. Вам дано и то, и другое, и благодарите Бога за это. Вы не хотите довериться мне, — продолжала она, в то время как Мария всё ещё тщетно старалась овладеть собою, — так я сама пойду вам навстречу, и скажу вам, что знаю обо всём, что волнует ваше сердце... знаю всё, что знают ваши слёзы.

Мария вздрогнула и устремила свой удивлённый взгляд на графиню.

— Вы знаете? — с дрожью в голосе спросила она, — вы знаете обо всём?.. О, это невозможно!

— Мне всё известно, — продолжала графиня, — всё, и тем не менее я — не волшебница, которая, благодаря своему демоническому искусству, проникает в сердечные тайны людей, — с печальной улыбкой прибавила она. — Я знаю господина Пирша, вашего друга детства... Я знаю его сердечные чувства и причину его болезни, знаю, что он ищет предлога покинуть родину, не имеющую более для него своей прелести.

— Как же это возможно? — спросила Мария, в страхе отступая пред графиней. — Ведь вы же сами говорили, что никогда не бывали здесь...

— Барон Пирш был в Могилёве...

— Совершенно верно, король посылал его туда к императрице Екатерине, — перебила графиню девушка.

— Вот и я также была там, — продолжала графиня. — Случай свёл нас, барон приобрёл доверие ко мне, он познакомил меня со своей тайной, он жаловался на своё горе, и я обещала ему своё содействие.

Влажные от слёз глаза Марии приняли мрачное выражение. Она отступила от графини и спросила:

— Вы обещали ему своё содействие?

— Я говорила ему о своём путешествии в Берлин, — ответила графиня, — и взяла с него слово ждать и не предаваться тому отчаянию, к которому его побудила там одна встреча.

— Встреча? — повторила Мария, затаив дыхание.

— Встреча с одним лицом, которое он видел здесь под другим именем.

— О, Боже мой! — воскликнула Мария, — как должна я страдать, не будучи виновна в том!

— Не будучи виновны? — строго повторила графиня. — Разве вы не оттолкнули от себя благородного и преданного сердца, с самых юных лет принадлежавшего вам, и не последовали за призрачным образом, созданным глупою игрой фантазии? Разве этот молодой человек, с такими надеждами вступивший в жизнь, не гибнет в самом начале жизни, потому что вы, вырвав из его сердца надежды любви, отняли от него и мужество, и силу жизни? Впрочем, он ещё не окончательно погиб, вы ещё можете вернуть ему силу и мужество, вашу вину ещё можно загладить... Но вы не должны колебаться... Послушайте совета, просьбы своего друга, искренне преданного вам! — Графиня подошла к Марии, схватила её руку и искренним тоном закончила: — последуйте моим словам, последуйте им, милая, ради своего друга детства, ради себя самой!

Мария уже не плакала, а только серьёзным и печальным взглядом смотрела на графиню и сказала:

— Если вам всё известно, то вы должны знать и то, что для меня невозможно сделать требуемое вами.

Взор графини воспламенился.

— Вы говорите, как глупое дитя, — воскликнула она. — Безумие света быстро развеется и оставит по себе только горькое разочарование. В сердце же вашего друга детства цветёт любовь к вам. Не отталкивайте её от себя ради призрака, который увлечёт вас в бездну!

— Призрак! — воскликнула Мария. — Моё сердце знает, где кроется безумие и где истина... моя любовь — истина, огромная, святая истина!

Графиня смертельно побледнела. Из её груди вырвалось прерывистое дыхание. С ироническим смехом графиня воскликнула:

— Ваша любовь — истина, говорите вы, глупое дитя? Разве в вашем возрасте, в котором едва ли понимают своё сердце, знают об истинной любви? А если бы я и хотела верить, что ваше чувство — действительность, разве вам известно что-либо относительно его сердца? Человек, находящийся на высоте жизни, не может любить незрелое дитя... он не любит вас, и если он вам и говорил о любви, то был увлечён глупым заблуждением, которое он не имеет права допускать, чтобы не обманывать вашего сердца. Он не любит вас, — продолжала она угрожающе повышенным тоном, — так как принадлежит другой.

Мария содрогнулась. Вторично слышала она это ужасное слово, которое Эрнст фон Пирш бросил ей уже в лицо, и ледяной холод проник вглубь её сердца.

— Это — неправда!

Графиня Браницкая съёжилась, точно змея, которая готовится к прыжку, а потом подошла вплотную к Марии; её взоры подобно острым кинжалам впились в глаза соперницы, когда она заговорила шипящим тоном:

— И вы осмеливаетесь говорить это мне, безрассудное, самонадеянное дитя? Так знайте, что это я сама, лично, не уступлю своего права на него ради сумасбродной прихоти, что это я сама говорю вам: отстранитесь прочь от моей собственности и моего права! Слышите, это я сама! Осмелитесь ли вы вступить со мною в борьбу?

Мария снова побледнела, снова поникла на одно мгновение головой, но, опять выпрямившись, холодно взглянула на графиню и гордо сказала:

— Я осмелюсь сделать это; я не изменю своему другу, не нарушу доверия к нему по навету чужой женщины. Что он фальшив и неверен, что он будто бы преступно забавлялся моим доверчивым сердцем, этому я поверю, лишь услышав подобные вещи от него самого! Лишь от его руки приму я смертельный удар, но, поверьте мне, так же верно, как то, что надо мною есть Бог, он никогда не произнесёт этого слова, никогда не направит против меня этого ужасного удара.

Графиня стояла словно онемев. Всё её оружие разбивалось о простодушное, непоколебимое доверие этого ребёнка; только крик без слов вырвался из её груди; она как будто с угрозой и проклятием протянула к Марии руку.

В этот момент вошёл министр фон Герне. При виде представившегося ему зрелища он остановился в испуге у дверей. Слова учтивости замерли у него на устах.

Мария поспешила к нему и прильнула к его груди, точно ища защиты от стоявшей пред нею с угрозой разгневанной графини.

Та скрестила руки на груди и, вызывающе глядя на министра, сказала:

— Вы пришли кстати, сударь, чтобы рассеять безумство вот этого ребёнка.

— Безумство? — спросил министр. — Я не понимаю вас, я не могу постичь...

— Вы поймёте! — подхватила гостья. — Ваша племянница увлеклась безрассудной любовью к человеку, который преступно играл её сердцем и втёрся к вам в дом под вымышленным именем.

— Я всё ещё не понимаю, — строго произнёс министр.

— Я говорю про того господина Балевского, — перебила графиня, — который обворожил глупенькое сердечко этого ребёнка, который — совсем не то, чем он себя выдаёт, потому что он называется вовсе не Балевским, а графом Игнатием Потоцким.

— Мне это известно, — гордо произнёс фон Герне.

— Известно? — воскликнула молодая женщина. — Значит, вы были сообщником этой забавы?

— Сообщником? — сурово промолвил сановник, — это слово, по-моему, выбрано неудачно.

— Напротив того, оно приходится кстати, — возразила его гостья, — потому что граф Игнатий Потоцкий, увлёкший сердце вашей племянницы, не должен и никогда не будет ей принадлежать, никогда не протянет ей своей руки, как она воображает в своём безумном ослеплении! Он не сделает этого — слышите? — потому что я этого не хочу, потому что я не отпущу его на свободу!

— Не тратьте понапрасну слов! — холодно сказал министр. — Я не могу признать за вами право говорить о вещах, касающихся только одного меня, и отвечать таким образом на учтивость, которую я оказал вам, принимая вас как знакомую моего друга.

— О, не верьте ей, дядя, не верьте; она обвиняет в коварной измене друга, — воскликнула Мария, — в любви к которому я сознаюсь пред вами и целым светом; но это — неправда; нет, то, что она говорит, — неправда, или правый Бог не управлял бы больше миром.

— Успокойся, дитя моё, успокойся! — сказал министр, ласково проводя рукою по волосам племянницы. — Пожалуй, я был не прав, что скрыл от тебя, кто такой тот незнакомец, которому дозволил приблизиться к тебе, чтобы ухаживать за тобою. Теперь ты узнала это; знай также, что твоя любовь давно уже не была для меня тайной и что ты свободно можешь признаться в ней пред целым светом! Вы конечно поймёте, — продолжал он, обращаясь к графине, — что после необъяснимой для меня сцены, только что разыгравшейся здесь, гостеприимство, которое я охотно оказал вам, становится неуместным и нежелательным как для меня, так и для вас.

Дикий гнев вспыхнул в пламенных взорах графини Браницкой, и она воскликнула:

— Вы не знаете, с кем говорите.

— Я говорю с дамою, — произнёс фон Герне, — и уверен, что вы не заставите меня забыть о том.

Графиня замолчала, но по её губам мелькнула улыбка, полная страшной угрозы. Она бросила на Марию, по-прежнему прятавшую лицо на груди своего дяди, взор, проникнутый смертельной ненавистью, и опрометью кинулась вон из гостеприимного дома.

Министр подвёл молодую девушку к креслу, поцеловал её в лоб и сказал:

— Не бойся этой женщины! Вероятно, в её безумии замешана ревность... Я проникну в загадку её личности... Может быть, всё это — политическая интрига. Она сослалась на графа Феликса Потоцкого, а мне сообщили, что эти братья не дружны между собою. Но граф Игнатий благороден, верен, правдив; я доверяю ему, милое дитя моё, точно так же, как доверяю тебе.

Он сердечно пожал ей руку и расцеловал её в щёки. Мария тихо поплакала, но потом со счастливой улыбкой подняла взор, раскинула руки и воскликнула:

— Да если бы даже поднялся на землю весь ад из преисподней, я и тогда верила бы тебе, полагалась бы на тебя, мой Игнатий!

А Лорито, радостно хлопая крыльями и весело двигаясь по жёрдочке своей клетки, подхватил:

— Игнатий!.. Игнатий!

С трудом сохраняя притворное спокойствие пред лакеями, графиня Браницкая села в экипаж, ожидавший её во дворе дома фон Герне, чтобы вернуться в гостиницу на Брудерштрассе. Тут она бросилась на кушетку и закрыла глаза. Полученный удар почти ошеломил её. Она чувствовала себя побеждённой этим простодушным ребёнком, оружием которого были правда и доверие; она поняла, что ей никогда не удастся разлучить эти два сердца, соединившиеся так крепко между собою. В её благородной по существу душе невольно шевельнулось уважение к этой простосердечной девушке, непоколебимо и стойко защищавшей свою любовь.

Но в то же время в ней вспыхнула дикая ненависть к бедной Марии, хотевшей покинуть предмет её собственной любви, которая с самой юности была сутью и средоточием её жизни. Её оружие было разбито; графиня не видела больше средств продолжать борьбу, но даже и теперь не соглашалась отказаться от неё. По самой природе она не была создана для самоотречения; только эту любовь испытала она в жизни, и злобный гнев бушевал в ней при мысли, что незрелое дитя, в котором она едва могла видеть соперницу, отнимет у неё награду любви, казавшуюся такою близкой.

Вдруг графиня услыхала тихий стук в дверь. С досадой вскочила она, чтобы позвать свою горничную, но дверь уже потихоньку отворилась. Винценти осторожно заглянул в комнату и затем вошёл с низким поклоном, приблизился к графине и шёпотом заговорил:

— Ваше превосходительство! вы изволили выказать столько участия к судьбе арестованного у меня в доме итальянца, что я считаю долгом сообщить вам новое и без сомнения интересное для вас сведение о нём.

Графиня мрачно и грозно взглянула на содержателя гостиницы. С её губ был готов сорваться сердитый выговор за непрошеное появление, но, когда он обратился к ней, она стала чутко вслушиваться и наконец сказала:

— Вы правы! Всё, касающееся того человека, интересует меня... Итак говорите, что с ним?

Винценти боязливо оглянулся, после чего вынул из кармана письмо и зашептал опять:

— Тот Серра нашёл средство с помощью подкупа тюремного сторожа доставить мне вот это письмо; ведь у него куча денег при себе, а служащим при тюрьме платят самое скудное жалованье.

— Дальше, дальше! Прошу скорее к сущности дела! — торопила графиня.

— При этом он велел передать мне ещё на словах, чтобы я позаботился немедленно доставить это письмо по адресу, за что я должен получить крупную награду, когда арестованный будет выпущен на волю.

— Какой же это адрес? — с очевидным нетерпением воскликнула графиня.

— Тот же самый, — ответил Винценти, — который был на той записке: «Его сиятельству графу Феликсу Потоцкому в Варшаву». Не знаю, — продолжал он, — в чём провинился этот Серра и за что его арестовали, но у меня, право, нет никакой охоты подвергать себя из-за него опасности. По долгу следовало бы представить это письмо в полицию, да не хочется мне губить беднягу тюремного сторожа! Вот я и подумал, что так как вы, ваше превосходительство, интересовались тем делом, то, пожалуй, будет лучше всего принести вам полученное из тюрьмы письмо, чтобы вы изволили распорядиться им как вам угодно, по вашему собственному усмотрению.

— Вы поступили правильно, вполне правильно! — подхватила Браницкая, глаза которой сверкнули счастливой радостью. — Подайте мне сюда письмо, а вот это возьмите в знак того, что я довольна вашей услугой.

Она Открыла шкатулку, взяла оттуда горсть червонцев и подала их блаженно улыбавшемуся хозяину, который удалился с низкими поклонами.

Оставшись одна, графиня поспешно вскрыла написанное карандашом и искусно перевязанное шнурком письмо. Она пробежала его содержание, и торжествующая радость загорелась в её глазах.

— А, любезнейший господин фон Герне! — воскликнула эта мстительная женщина, — вы воображаете с высоты своей гордости, что можете столкнуть меня с вашей дороги, и вот сама судьба предаёт вас в мои руки, и я намерена пустить в ход оружие, которое она доставила мне!

Медленно прочитала графиня следующие слова, написанные на польском языке:

«Господин фон Герне вёл частные финансовые операции в свою пользу на деньги компании торгового мореплавания; кроме того, он относится враждебно к планам, которые преследуете Вы в интересах Вашего отечества, и сделает всё от него зависящее, чтобы разрушить их. Он знает, что я разгадал его. Из-за этого я сижу в тюрьме и, пожалуй, никогда не выйду из неё, если Вы не придёте мне на помощь. Вы можете спасти меня и уничтожить своего врага, если доведёте до сведения прусского короля о том, что случилось со мною, и потребуете строгого расследования. Умоляю Вас сделать для меня, что Вы только можете, когда это письмо попадёт к Вам в руки. Моя свобода и успех Ваших великих планов зависят от Вас!».

Долго сидела Браницкая в задумчивости.

Наконец она разорвала конверт с адресом графа Потоцкого и написала на листе бумаги:

«Ваше Величество! Неужели возможно в государстве великого Фридриха, чтобы невинный томился в тюрьме ради сокрытия вины продажного министра? Одного этого вопроса будет достаточно, чтобы склонить Вас, Ваше Величество, дознаться правды и оказать справедливость».

Графиня вложила листок вместе с письмом Серра в новый конверт и надписала на нём:

«Его Величеству Королю в Сан-Суси!»

Потом она долго сидела в раздумье, опершись головою на руки.

— Нет, нет! — воскликнула она, вскакивая с места, — прочь все сомнения! Жалость есть трусость, когда дело идёт о счастье целой жизни. Ведь сражаются же между собою государи и народы ради золота, чести и славы, не беспокоясь о тысячах людей, проливающих при этом свою кровь!.. С какой же стати мешкать и колебаться мне в борьбе за свою любовь, когда судьба — значит, Сам Бог — подаёт мне оружие для неё?

Браницкая взяла свой плащ, шляпу и сама отнесла на почту написанное ею письмо.

На утро она сообщила Винценти о своём отъезде. Он весьма сожалел об этом, но остался доволен барышом, полученным от своей щедрой постоялицы.

В тот же вечер графиня оставила далеко за собою Берлин и покатила на четвёрке ретивых почтовых лошадей по дороге в Польшу.