Под белым орлом

XXIV

У Игнатия Потоцкого, проживавшего в небольшом родовом дворце в предместье Праги, эта роковая ночь тоже прошла далеко не спокойно.

Граф Игнатий Потоцкий до поздней ночи сидел в своей комнате; пред ним лежало письма Марии Герне, и он писал ответ своей возлюбленной, выраставший из-под его руки в целые листы бумаги. Такое длинное послание казалось ему почти смешным, да он и самому себе представлялся каким-то школьником, который заносит на бумагу свой бред и этим вызывает у предмета своего поклонения лишь насмешливую или сострадательную улыбку. Он снова и снова перечитывал то, что написал; хладнокровному критику всё это могло показаться пустыми фразами, которые сотни, даже тысячи раз уже были написаны и так же часто будут повторяться. Но всё же эти фразы были отзвуком истинного, столь глубокого и столь искреннего чувства, что граф Игнатий не в состоянии был решиться заменить это письмо, так же живо выражавшее его ощущения, другим, которое показалось бы ему пустым и ничего не говорящим.

Во время этого занятия, отдалившего графа Игнатия в ночной тишине от всего, что окружало его, он вдруг был испуган громкими голосами в передней, и, прежде чем успел схватиться за колокольчик, чтобы разбудить слугу, в его кабинет стремительно вошли Колонтай и Заиончек, видимо сильно взволнованные.

— Всё будет потеряно, — воскликнул Колонтай в ответ на испуганный вопрос графа Игнатия, — если мы не успеем смелым шагом поправить дело. Король исчез, самым необъяснимым образом увезённый неизвестными всадниками; до сих пор не нашли никаких следов; министры собрались во дворце, и Репнин, — с иронической усмешкой прибавил он, — принял на себя охрану государства с полномочиями, которые он сам себе вручил и против которых не осмелились протестовать представители правительства.

Граф Игнатий, испуганно вскочив с кресла, сказал:

— Это — тяжёлый, роковой удар, осложняющий осуществление нашего плана и, может быть, оттягивающий его на долгое время.

— Или это — счастье, вынуждающее нас к быстрому образу действий, — перебил его Колонтай. — Ведь благодаря таким вынужденным обстоятельствам великие вещи часто доводились до счастливого конца.

Граф Игнатий с сомнением покачал головой и сказал:

— Прежде всего необходимо знать, кем был направлен этот удар. Если это — патриоты, действующие с нами заодно, хотя и вне нашего ведома, то пожалуй мы можем спокойно ждать дальнейшего хода событий и остаётся лишь пожалеть, что мы не совсем готовы к тому, чтобы обеспечить на сейме избрание прусского короля и провозглашение престола наследственным.

— А если это — не патриоты, если это — дело русских рук? — спросил Заиончек. — Я почти опасаюсь, что это именно так. Репнин взял на себя заботу о безопасности столицы и никто не рискует протестовать; если же эта «забота» распространится на всю страну, если король исчезнет где-нибудь в русском плену, разве тем самым не будет осуществлено присоединение Польши к России, разве она не обратится в русскую провинцию и посол императрицы самым естественным образом и без малейшего признака насилия не станет губернатором этой провинции?

Граф Игнатий большими шагами ходил взад и вперёд по комнате. Все его любовные грёзы были забыты, забота о внезапной тяжёлой угрозе его отечеству заняла все его помыслы.

— Нет, нет, — воскликнул он, — этого не может быть, это невозможно, на это Екатерина не рискнёт!

Спокойное лицо Заиончека приняло совершенно чуждое ему выражение горькой насмешки.

— Она не рискнёт? — спросил он. — На что не рискнёт эта русская Екатерина в своём великом безумии, заставляющем её протягивать руку за всесветным владычеством? И оно будет удовлетворено лишь тогда, когда её форпосты будут в Варшаве и в Константинополе. И кто помешает ей осуществить её смелые планы? Если король исчезнет и сейм снова будет поддержан князем Репниным и русскими штыками, почему же тогда русской императрице и не быть выбранной наследственною королевой Польши, как мы намеревались сделать с королём прусским, возложив на него корону? Кто знает? быть может, русские агенты подготовлены лучше, чем мы? Кто знает, что они не уверены в голосовании за императрицу? Ведь у них имеются штыки, чтобы устранить нерешительных, достаточно золота для алчных до него и достаточно блеска, чтобы переманить на свою сторону честолюбивых.

— Клянусь Богом, вы правы, Заиончек, — воскликнул граф Игнатий, — это был бы чертовски смелый план, вполне достойный той Екатерины, которую её царедворцы зовут «Северной Семирамидой» и которая так же жадна, хитра и смела, как и древняя Семирамида!.. Но что же предпринять, чтобы отвратить такое несчастье?

— Единственно, что может спасти нашу родину, — сказал Колонтай, мрачно прислушивавшийся к их разговору, — это — действия, которые так же смело и так же быстро расстроили бы роковой замысел этой ночи и отдали бы в наши руки плоды, уже мысленно срываемые нашей неприятельницей.

— Что же мы можем сделать, чтобы достичь великих результатов? — спросил граф Игнатий. — Разве мы не в руках нашей неприятельницы? Разве не властвует в Варшаве Репнин, окружённый русскими штыками?

— Вы, граф Потоцкий, забываете о том, что до сих пор, к несчастью Польши, всё ещё забыто в нашем отечестве, — возразил Колонтай. — Это — народ, тот бедный народ, который более всех заинтересован в вопросе о будущности Польши и которого до сих пор не допускали высказать своё мнение, не говоря уже о решительном слове. Где будут те пресловутые, проклятые предатели, которые бесчестят имя польского шляхетства, если сам народ выступит на арену и бросит свой меч на чашу весов, решающих его судьбу? Теперь этот момент наступил; если мы возымеем мужество использовать его, если народ быстро и дружно восстанет и устремится к Варшаве, если мы возьмём на себя предводительство им, то, я не сомневаюсь, гвардейская пехота и уланы примкнут к нему, из предместьев и окружных деревень стекутся тысячи, десятки тысяч крестьян, и что будут значить тогда русские солдаты? Прежде чем враги опомнятся, Варшава уже будет в наших руках. Репнин, который уже мнит себя господином страны, станет нашим пленником, победа восставших в Варшаве будет сигналом к восстанию во всей стране, и русские войска, словно сметённые бурей, исчезнут под натиском народного гнева.

— Это же будет революция, — дрожа, воскликнул граф Игнатий, — это — водоворот, кровавый пожар, разнуздание стихийных сил... Кто их остановит потом?

— Господь Бог, Который управляет всем миром и является Отцом всех народов, как и каждого человека в отдельности, — сказал Колонтай. — И мы будем орудием Божиим, если будем иметь силу, мужество и веру в своё дело, если созовём вместо теперешнего сейма национальное собрание и на последнее не будут влиять, как на сейм, ни угроза силою, ни приманка золотом; может быть, это национальное собрание выберет польским королём не прусского короля Фридриха, но зато одно надёжно возрастёт на его лоне, а именно свобода, свобода и величие польского народа, столь долго пребывавшего разбитым и порабощённым.

Заиончек сердечно пожал руку Колонтая и вопросительно посмотрел на графа Игнатия.

— Может быть, вы и правы, Колонтай, — сказал последний, — может быть, в настоящий момент и легко будет воспламенить народ, и гвардия встанет на сторону народа; я допускаю, что и оружие найдётся в арсеналах, пожалуй удастся и изгнать русских, пожалуй революция выйдет победительницею... Но, ради Бога, подумайте о том, что значит такая революция! Подумайте 6 крестьянской войне в Германии, подумайте об ужасах наших гражданских войн! Кто смеет взять на себя ответственность за это? Кто посмеет снять оковы с тех страшных элементов, которые погребут под развалинами государства и общества вместе с врагами и друзей, и всех нас?

— Я рискну на это, — с торжественной серьёзностью ответил Колонтай; — в великие минуты нельзя из-за боязливой осторожности останавливать то, что признается необходимым как единственное средство от спасения. Господство наших врагов, будучи раз повержено, уже никогда не поднимется, но народ не погибнет и оправится от временной болезни; в нём самом зиждется залог выздоровления, так как он бессмертен... Я наблюдал народ на улицах, видел его мрачные взгляды, слышал его речи... Искра тлеет; достаточно лёгкого дуновения, чтобы обратить её в яркое пламя. И пусть это дуновение изойдёт из моих уст! Я наполню его всей той бешеной ненавистью, которая горит в моей груди против притеснителей моего народа и моей родины!

— Да, Колонтай, да, ты прав, — воскликнул Заиончек, — и я принадлежу тебе, я последую за тобой по твоему пути. Бог защитит Польшу, и если гнев волнующегося народа, пожалуй, и обратит её в развалины, то прилежный труд свободной нации воздвигнет всё снова!

— Я не намерен ни возражать вам, ни противодействовать, — серьёзно сказал Игнатий Потоцкий; — в таком святом деле, как свобода родины, каждый должен следовать своему собственному убеждению, так как он ведь несёт ответственность за свои поступки и даст отчёт пред нынешним и будущим потомством своего народа, равно как и пред мировой историей в том, что совершил и в чём провинился. Я знаю, что вы действуете согласно глубокому и честному убеждению; я уверен, что в настоящий момент в вашем плане заключается возможный успех, но боюсь, что вы не сумеете справиться с дикими элементами, с которых вы должны снять оковы; эти элементы будут ужасны в своих действиях, -*подобно наваждению, которое после своей разрушительной работы, конечно, снова спадёт, но относительно которого никхо не знает, оставит ли оно за собою плодородные поля, или пустыню. Я не могу брать на себя ответственность за подобный риск, так как не чувствую себя достаточно сильным, чтобы стать господином над революционными силами или воссоздать то, что они неизбежно уничтожат в своём диком волнении. Наш народ не настолько созрел, чтобы уметь владеть собою; я вижу благо страны только в прочной конституционной монархии, и вы сами знаете, что, согласно своим убеждениям, я обязан предоставить эту монархическую власть великому прусскому королю.

— Следовательно вы — наш противник? — мрачно спросил Колонтай.

— Нет, я — не противник ваш, — возразил граф Игнатий; — в настоящий момент я не могу сделать на благо моей родины ничего того, что хотел бы, и я покоряюсь судьбе. Может быть, это — перст Провидения, связывающего мне руки. Вы можете действовать так, как подсказывает вам ум, я не хочу мешать, не намереваюсь становиться поперёк дороги; может быть, наши пути снова сойдутся, если вам удастся овладеть бурным потоком; как бы то ни было, мои лучшие пожелания всегда будут с вами, я склоняюсь пред предопределением силы, управляющей миром, если в моём отечестве даже и не останется места для моей работы.

— В такие моменты, как настоящий, все те, кто не могут идти заодно, часто должны становиться врагами, — сказал Колонтай. — Я знаю вас, граф Потоцкий, и потому уверен, что вы, как я надеюсь и желаю, снова перейдёте к нам. Теперь не время для слов, но я всё же хочу предостеречь вас: будьте осмотрительны и осторожны!., берегитесь, чтобы вас не сбили с пути! остерегайтесь тех, у кого отечество лишь на языке, так как не все носят его в своём сердце... Берегись своего брата! Я не доверяю ему и теперь верю ему менее, чем когда бы то ни было; чего он хочет — ни для кого не ясно, его путь окружён тайной, а теперь, в этот миг, когда все патриоты должны быть на своих местах, его здесь нет. Его делом было бы протестовать против протектората России; он должен был бы сбить спесь с Репнина, а между тем его здесь нет! Правда, весьма удобно и осторожно исчезать в решительный момент, чтобы затем делить плоды с победителем! Я хотел бы заблуждаться, я знаю, как легко можно обмануться внешним видом, но едва ли я смею надеяться, что моё чувство обманывает меня.

— Благодарю вас, Колонтай, за ваше предостережение, — произнёс Игнатий Потоцкий, — я не могу сказать, что считаю их излишними, — с горечью прибавил он. — Я буду осмотрителен и осторожен; ведь это — единственное, что мне остаётся делать.

Они ещё раз серьёзно и взволнованно пожали друг другу руку, затем Колонтай и Заиончек поспешно удалились, чтобы приступить к действиям, которые лишь в том случае могли бы окончиться успешно, если бы к ним приступили смело, решительно и без проволочек.

— Что значат мысли и надежды человека! — произнёс граф Игнатий, со вздохом бросая взгляд на своё письмо к Марии. — Только что я мечтал о милом родном уголке в своём свободном и счастливом отечестве, под мудрым и кротким правлением великого державного рода, которому нет равного в истории; но вот роковая судьба врывается в мечтания моей души, в которых объединились чистейшее честолюбие и любовные надежды сердца, — и будущность моей родины снова окутывается тёмными тучами. Но всё же любовь остаётся, — воскликнул он, и его печальный взгляд снова загорелся ярким блеском, — в своей любви я вновь найду юную радость бытия и свежие силы к великим стремлениям. Разве всё человечество не ближе нам, чем отечество, тесные границы которого образовались лишь благодаря случайностям? Разве любовь и забота не принадлежат к тем неисповедимым силам, которые властвуют над миром и призывают народы к борьбе друг с другом, рождают зависть и ненависть во всём человечестве, без различия их языка и расы? Пусть не будет мне места в своём отечестве, предопределённом мне случаем; я всё же отыщу себе место, где буду в состоянии трудиться для человечества под покровительством того великого монарха, который, трудясь для своей страны, не забывает, что он стал человеком раньше, чем прусским королём, который, будучи на престоле, не оставляет своего места в великой плеяде благородных умов всех времён и народов! Что бы я ни потерял в бурном стремлении земной, преходящей суеты, я всё же приобрёл великолепнейшую, вечно незабвенную драгоценность — любовь благородного, чистого сердца!

Не успел граф Игнатий запечатать письмо печатью, как вошёл его камердинер и подал ему записку, только что переданную ему каким-то иностранцем, который настоятельно просил графа немедленно прочесть её.

Между тем уже наступил день. Улицы в предместье стали оживляться, и глухой шум голосов волновавшегося народа доносился теперь и сюда. .

Граф Игнатий пробежал содержание короткой записки. Он видимо был поражён неожиданностью и приказал тотчас просить иностранца.

Вслед за тем в кабинет вошёл Акст, личный секретарь министра фон Герне.

— Что вас привело сюда? — воскликнул Игнатий Потоцкий, сердечно приветствуя этого неказистого, серого человека, так как последний напоминал ему о доме, в котором находился предмет всех его стремлений и надежд и к которому только что были обращены все его помыслы. — Надеюсь, что у вас нет ничего печального с собою? — прибавил он, окидывая серьёзным, озабоченным взглядом строгое лицо секретаря.

— То, что мне предстоит передать вам, менее важно и менее печально, чем то, что я узнал! — ответил Акст. — Ваш король увезён, весь город в волнении, народ в грозном состоянии... это — опасные явления, о которых мой патрон, к сожалению, может узнать лишь тогда, когда непоправимые события уже будут совершившимся фактом.

— Действительно, это довольно печально, — нетерпеливо произнёс граф Игнатий. — Но всё-таки прежде всего сообщите мне о цели вашего приезда; может быть, то и другое находится в связи.

— Не непосредственно, — возразил Акст, — но всё же в великие, решительные моменты часто приводятся в роковую связь весьма различные вещи. Я прибежал сюда по поводу некоего Серры, которого его превосходительство господин министр отправил с поручением к вашему брату, графу Феликсу Потоцкому.

— Я знаю, — ответил граф Игнатий, — господин фон Герне говорил мне об этом; суть дела в продаже имения «Кроточин». Я просил министра не ставить меня в связь с этим Серра, чтобы оградить себя от обременительного надзора в том случае, если он, может быть, привлечёт к себе усиленное внимание русских агентов. Ну, что же с ним случилось?

— Этот Серра возбудил к себе недоверие господина фон Герне; он побывал в Могилёве, якобы с целью посетить там вашего брата, графа Феликса Потоцкого.

— Он? — воскликнул граф Игнатий. — Я не слышал об этом.

— Правда, у него был предлог для такой поездки, — продолжал Акст, — так как, по его словам, он должен был немедленно видеть графа Феликса. Между тем он не мог не знать, что именно относительно покупки «Кроточина» граф не в состоянии был дать там никаких сведений и точных разъяснений; последний тогда указал на банкира Капустаса и поручил последнему дать выписки из хозяйственных книг по имению. Так как Серра уже в Вене поддерживал сношения с графом Виельгорским, доверенным государственного канцлера, то сразу бросается в глаза и заставляет призадуматься то обстоятельство, что он теперь под таким ничтожным, как покупка «Кроточина», предлогом был в Могилёве, и как раз в тот момент, когда там находился император Иосиф, без сомнения ведший важные переговоры с императрицей; последние же едва ли были рассчитаны на выгоды Пруссии и на осуществление плана, относительно которого господин фон Герне пришёл к известному соглашению с вами, ваше сиятельство.

— А Серре известен этот план? — испуганно спросил граф Игнатий.

— Он не знает его, — ответил Акст, — но, и не зная его, он может противодействовать ему, если связывает финансовые интересы польского правительства и польских магнатов с венской торговой компанией так прочно, что наша компания торгового мореплавания будет оттеснена на второй план; кроме того всё же весьма возможно, что он проник в те планы или по крайней мере подозревает их. Он хитрый и опытный авантюрист, умеющий схватывать с полуслова и сопоставлять отдельные обстоятельства, о которых ему не сообщают. Я с первого же мгновения не доверял ему, и живо сожалею, что господин министр вообще связался с ним. Господин фон Герне только теперь стал разделять моё недоверие, так как обнаружилось, что Серра с чрезвычайным усердием трудится над тем, чтобы перенести в Вену центр тяжести всей финансовой комбинации, которая должна быть лишь подготовлением к осуществлению известного вам плана; Серра стремится сделать варшавскую контору компании торгового мореплавания филиальным отделением венской компании, а это вовсе не соответствует надеждам и пожеланиям господина министра. Даже и в деле покупки имения «Кроточин» Серра действовал далеко не так, как хотел министр, который покупкой этого имения намеревался оказать услугу вашему брату и, благодаря его влиянию, обеспечить себе осуществление своего плана. По осмотре книг банкира Капустаса этот авантюрист составил доклад, столь неблагоприятный для состояния хозяйства в «Кроточине», что теперь министру будет очень трудно добиться у компании торгового мореплавания согласия на покупку этого имения.

— Следовательно, король ничего не знает об этом? — испуганно спросил граф Игнатий.

— Король не должен знать ничего пред светом, — поспешил ответить Акст, — да и пред своими собственными подчинёнными. Всё это нужно сперва исполнить и представить королю уже готовым, чтобы на его величество не падало и тени подозрения в подготовлении этого. Поэтому и покупка имения «Кроточин» компанией торгового мореплавания должна иметь вид чисто коммерческой сделки этого общества.

— Итак министр покупает «Кроточин» не для себя, а для компании торгового мореплавания? — спросил граф Игнатий.

— Для господина фон Герне нисколько не интересно сделаться польским помещиком, — возразил Акст, — его имя лишь прикрывает подобные покупки, которые в противном случае возбудили бы всеобщее внимание и нежелательные толки. Ведь они производятся исключительно с политическими целями, чтобы теперь приобрести сильное влияние, воспользоваться им для наших планов и впоследствии доставить будущему польскому королю поддержку в значительном комплекте недвижимостей. Но Серра затрудняет необходимость содержать втайне операцию господина министра и таким образом — может быть, бессознательно, а то и сознательно — противодействует нашему плану. Не исключена и та возможность, — продолжал он, пронизывая взглядом графа Игнатия, — что он пожалуй старается привлечь вашего брата к совершенно иному, маня самого его польской короной, которую граф Феликс мог бы приобрести под протекторатом императора Иосифа и императрицы Екатерины. Господин фон Герне думает, что граф Феликс не был бы прочь от подобной приманки.

— Клянусь Богом, возможно, что он и прав! — воскликнул граф Игнатий. — Не здесь ли таится причина таинственного похищения Понятовского?

— Вы, ваше сиятельство, высказываете мысль, тотчас же появившуюся у меня, когда я при своём прибытии сюда узнал о роковом событии, в одно мгновение разрушившем все наши планы и, пожалуй, сделавшем их навсегда неосуществимыми, — сказал Акст. — В настоящую минуту, конечно, ничего не сделать, игральная кость ещё катится, нам необходимо выжидать, как упадёт она; во всяком случае теперь необходимо проследить двуличную деятельность Серры и, если возможно, обезвредить её. Я прошу вашей поддержки в этом. Господин фон Герне желает, чтобы Серра возможно скорее возвратился в Берлин; мне предстоит передать ему, что министр намерен дать ему устные инструкции относительно покупки «Кроточина», но я боюсь, что если он и в самом деле ведёт фальшивую игру, то он не последует на зов министра, по крайней мере в том случае, если ему удалось подействовать на вашего брата в высказанном мною смысле и приобрести его покровительство.

— Конечно, конечно, — отозвался граф Игнатий. — Но, Боже мой, что же делать? Моё влияние ничтожно, а в эту минуту я совершенно бессилен; князь Репнин властвует в Варшаве, и мой брат — о, я лично говорил ему о наших планах — по-видимому серьёзно и усердно ухватился за него; если он только последовал другим путём, то, вероятно, всё потеряно! — Он мучительно сжал голову. — Вы видите, — продолжал он затем, — что в те минуты, когда дело касается отечества, я не колеблясь отношусь к своему брату как к чужому, даже как к врагу.

— Я вижу, ваше сиятельство, — ответил Акст, и его холодное, строгое лицо осветилось тёплым чувством сострадания, — и это доставляет мне надежду, что план, относительно которого вы пришли к тайному соглашению с министром, тем не менее, пожалуй, удастся. Господин фон Герне ставит на карту всё для своего великого короля, — вы — для своего отечества и для своего народа; неужели двое людей с великими и благоразумными стремлениями не победят мрачной интриги эгоистического честолюбия?

— В мировой истории, — печально произнёс граф Игнатий, — погибло уже множество благородных стремлений и часто народное благо приносилось в жертву честолюбивому эгоизму. Но всё же, — продолжал он после короткого размышления, — есть средство исполнить желание господина фон Герне или во всяком случае с этой стороны сделать всё ясным. Отправляйтесь к моему брату, я дам записку, которая, я надеюсь, откроет вам его двери; скажите ему, что ваш патрон желает возвращения Серры; чтобы не возбудить его удивления, прибавьте, что министр подозревает Серру в том, что он действует в интересах Австрии; попросите моего брата, чтобы он послал Серру со спешным письмом к господину фон Герне в Берлин. Если он исполнит ваше желание, то это будет надёжным доказательством того, что подозрение, питаемое вами, неосновательно, что Серре не удалось поймать на удочку моего брата приманкою в виде вассальной короны, что мы, как и прежде, можем рассчитывать на него... И, Бог даст, это будет именно так, — глубоко вздохнув, прибавил он.

— А если это не будет так? — спросил Акст.

— Тогда нам придётся предоставить судьбе течь своим руслом, — с болезненным вздохом ответил граф Игнатий, — и ждать, не предоставит ли нам благоприятный момент новой возможности схватиться за катящееся колесо.

— Вы правы, ваше сиятельство, — сказал Акст, — я буду действовать согласно вашему приказанию и уверен, что таким образом лучше всего послужу господину министру.

Граф Игнатий написал записку своему брату, в которой просил тотчас же принять её подателя, имеющего доставить ему важные сообщения от господина фон Герне.

— А как обстоит всё в доме господина министра? — спросил он неуверенным тоном и быстро краснея. — Как здоровье мадемуазель Марии, его любезной племянницы?

— Его превосходительство, — ответил Акст, — пред моим отъездом чувствовал себя очень хорошо, несмотря на заботы об этом Серре. Что касается мадемуазель Марии, то относительно неё вы, ваше сиятельство, лучше всего узнаете из этого письма, которое мне поручено передать вам.

Он вынул из кармана маленькую благоухающую записочку, запечатанную миниатюрной печатью с гербом, и подал её графу. Тот дрожащею рукою поспешно схватил письмецо и воскликнул тоном упрёка:

— И такое поручение исполняете вы только теперь?

— Нам требовалось обсудить важное дело, граф, — возразил Акст, причём по его лицу мелькнула тонкая усмешка, — и потому я полагал, что будет лучше заняться частными делами после.

Граф улыбнулся в свою очередь и сказал:

— Действительно, вы были правы: пожалуй и лучше, что мы предварительно покончили с важными делами; ведь всякое промедление могло быть здесь роковым.

Как бы в приливе благодарности за переданное им послание он с чувством пожал руку Акста. Тот почтительно поклонился, после чего поспешно вышел вон.

После его ухода граф Игнатий, прижав к губам письмецо, некоторое время с глубоким волнением рассматривал маленькую печать и тонкий почерк, причём произнёс:

— Мне грозит опасность лишиться отечества и, пожалуй, родного брата, но у меня в руках самое чудное и самое щедрое вознаграждение за всякую утрату на земле. Что не в силах я перенести, если мне останется любовь, под тёплыми солнечными лучами которой жизнь должна приносить всё новые цветы?!

Он взломал печать. Забыто было всё, что сию минуту огорчало Потоцкого; он не думал более о похищенном короле; он не слыхал уже возраставшего беспокойства на улицах; с блестящими глазами перечитывал он по нескольку раз милые строки, приносящие желанную весть его любви.

Между тем Акст немедленно отправился во дворец графа Станислава Феликса Потоцкого, во дворах которого происходило необычайное движение; вся шляхта, принадлежавшая к графской свите, собралась здесь и, сидя за токайским своего покровителя, подаваемым, как всегда, в щедром изобилии, ожидала новых известий и держалась наготове на случай приказаний ясновельможного пана.

Граф находился в своём турецком кабинете. Завтрак был подан. Прекрасная София лежала в объятиях Потоцкого, и он, подобно своему брату, позабыл ради своей любви всё, что волновало окружающий мир; только эта любовь была не нежным бутоном, распускавшимся в благородной чистоте в утреннем свете жизни, а пышно расцветшею розой, издававшей упоительное благоухание в жгучий полдневный зной. Его брата увлекала в высь над горькими заботами настоящей минуты пылкая надежда на высочайшее идеальное счастье, а граф Феликс, отдаваясь минутному наслаждению, гнал от себя далеко всякую мысль как о своей будущности, так и о грядущей судьбе отечества.

Он испугался, когда ему подали письмо графа Игнатия, и, по обыкновению, спросил совета Софии, как ему поступить, потому что при изменившихся обстоятельствах всякие сношения с прусским министром могли оказаться опасными, и возбудить подозрения против него.

— Прежде всего, мой друг, — ответила молодая женщина, — ты должен выслушать пришедшего к тебе человека; опасно лишь то, что мы не держим в своих руках, а возбудить против себя подозрения не рискует никто, если не ведёт двойной игры, чего мы с тобою станем остерегаться. Я останусь тут, чтобы указывать тебе настоящую дорогу.

С этими словами гречанка скрылась за портьерой, как делала каждый раз, когда граф давал важные аудиенции, и камердинер ввёл Акста.

Коротко и ясно описал тот положение дел и объяснил причины, заставлявшие фон Герне желать наискорейшего удаления Серры в Берлин.

Не выжидая одобрительного знака со стороны Софии, граф Феликс с жаром воскликнул:

— Господин фон Герне совершенно прав: пребывание здесь этого человека может в данный момент сделаться опасным для меня, для вашего патрона, даже для прусского короля! Я сейчас напишу письмо господину фон Герне, в котором должна идти речь только о продаже поместья «Кроточин», и поручу господину Серре немедленно отвезти его в Берлин. Побывайте у него сами, но не говорите ему, что виделись со мною; пусть предлогом для вашего посещения послужит какой-нибудь совет относительно финансовых дел, который будто бы понадобился вашему патрону; тогда вы сейчас подметите, колеблется ли исполнить Серра моё поручение; если он поедет, пускайтесь в путь вместе с ним да позаботьтесь, чтобы он не ускользнул от вас; но, если бы Серра стал отговариваться от поездки, безотлагательно дайте мне знать о том; тогда уж я найду средство сделать его безвредным и переправить через границу.

Акст был немало удивлён и обрадован такою сговорчивостью Потоцкого, которая как будто доказывала ему, что возникшее в нём и не вполне опровергнутое самим графом Игнатием подозрение было неосновательным. Он торопливо откланялся, чтоб расспросить о Серре в конторе компании торгового мореплавания и узнать его адрес.

Тут София, весёлая и радостная, вышла из своего укромного уголка и воскликнула:

— Всё устраивается как нельзя более счастливо! Если тот прусский министр, хотевший выторговать королевскую корону Польши для своего повелителя, отзывает теперь обратно своего агента, выбранного им, по-видимому, весьма неудачно, так тем лучше для нас. По крайней мере нам нет надобности резко порывать те отношения; всегда бывает умнее и выгоднее развязывать нити, вместо того, чтобы разрывать их. Чем осторожнее будем мы следовать по нашему пути, тем благодарнее будет нам императрица.

Гречанка снова заняла место возле графа, и они, как ни в чём не бывало, принялись вдвоём за прерванный завтрак, не обращая внимания на тревогу на улицах.

Серра занимал простую комнату в гостинице «Белый олень» в центре города. Он выдал себя за торгового агента из Берлина; его паспорт был в порядке, он имел сношения с служащими в конторе торгового мореплавания, а также с различными торговыми домами в Варшаве и благодаря тому, что в остальных отношениях вёл тихую и уединённую жизнь, он не возбуждал к себе внимания ни в самой гостинице, ни со стороны польской и русской полиции. Писал он много; на столе в его комнате лежали бумаги, испещрённые цифрами, и никто не подглядывал за тихим постояльцем, беспрерывно погруженным в усердные занятия.

Он и теперь сидел за своим столом и прилежно писал, от времени до времени отрываясь от работы с видом задумчивости и прислушиваясь к шуму на улице, откуда доносились всё более и более громкие голоса встревоженного народа.

— Я не доверяю обоим этим Потоцким, — сказал про себя Серра, — один из них слишком пристально поглядывает отсюда в сторону Берлина, а другой — в сторону Петербурга. Польша — это мутный пруд, в котором каждый хочет ловить свою собственную рыбу, а таинственное похищение короля разрушает все осторожные приготовления и заставляет действовать быстро. Пожалуй было бы хорошо, если бы я сам поехал в Вену с целью уведомить графа Виельгорского, чтобы он принудил государственного канцлера к быстрым мероприятиям, так как это настоятельно необходимо. Но тогда никого не осталось бы здесь для зоркого наблюдения за текущими событиями; Россия и Пруссия могли бы столковаться и поделить между собою добычу; точно так же могло бы удаться одной или другой из них забрать всю эту добычу целиком на свою долю. Фон Герне не был откровенен со мною, он таил про себя заднюю мысль; все его финансовые манипуляции прикрывают какую-то загадочную тайну, потому что они не способствуют финансовой комбинации, о которой я с ним говорил; я вижу всё это насквозь, меня он не может обмануть, и это внезапное исчезновение короля приведёт к быстрой развязке всего, что творилось втайне. Моё донесение настолько откроет глаза графу Виельгорскому, насколько я в силах сделать это; тем временем я успею подготовить всё с тою целью, чтобы, когда соберётся сейм, партия саксонского принца могла действовать скрытно во избежание, по крайней мере, слишком поспешного решения. Я приобрёл достаточно друзей; маршал Сосновский вернулся из Могилёва в сильнейшем ожесточении; он пустит в ход своё влияние и всё ещё может быть поправлено, если мы будем опять и опять сорить деньгами; государственный канцлер должен доставлять нам в изобилии средства, в которых мы нуждаемся; ещё сегодня же необходимо отправить надёжного агента к венской торговой компании с моим донесением.

И Серра вновь принялся усердно писать. Тут после краткого стука отворилась дверь. Лакей гостиницы сказал:

— Господин Серра у себя дома; войдите, милостивый государь.

Серра поднял свой взор от работы. Он казался раздосадованным тем, что его побеспокоили; ему, как видно, пришло в голову, что посетитель явился по делу, как это часто случалось в течение дня. Но он побледнел, и перо выпало из его дрожащей руки, когда он узнал Акста, вошедшего в комнату со своим спокойным, непроницаемым лицом.

— Я очень рад, что тотчас застал вас дома, — сказал посетитель, подходя к столу и церемонно кланяясь Серре, — я почти боялся, что вы отправились в Вену с целью установить те деловые сношения, которые мы обсуждали с вами в Берлине, ввиду необходимости лично сообщаться с торговой компанией.

От Серры не ускользнуло, что острые глаза Акста с быстротою молнии скользнули зорким взглядом по бумагам на столе. Как будто случайным движением генуэзец сунул только что исписанный им листок в лежавший возле него кожаный портфель, причём в то же время незаметно согнулся и придал своему лицу страдальческое выражение.

— Я радуюсь не меньше вас, что вижу вас у себя, — сказал он потом, поднимаясь и раскланиваясь с гостем так же принуждённо, — действительно, поездка в Вену для полного выяснения и устройства взаимных отношений между компанией торгового мореплавания и венской торговой компанией была бы весьма полезна; к сожалению, я не могу предпринять эту поездку, потому что уже давно серьёзно нездоров и едва ли в силах пуститься в дорогу. Я собираюсь отправить отчёт графу Виельгорскому об обстоятельствах, которые требуют ещё разъяснения и регулирования, потому что граф особенно живо интересовался союзом обоих финансовых учреждений в Берлине и Вене и хотел послать копию этого отчёта господину министру фон Герне, чтобы тот мог предпринять со своей стороны необходимые меры. По этой причине ваш приход особенно желателен для меня, почтеннейший господин Акст. Без сомнения, вы пришли сюда с поручениями своего патрона по тому же делу; мы можем обсудить здесь всё, что требуется, после чего вы можете тотчас передать вашему патрону предложения, насчёт которых мы столкуемся, и ходатайствовать за них.

Он глубоко вздохнул, прижал руку к груди и сгорбился ещё немного больше, точно под влиянием нестерпимых внутренних болей.

— Ваша болезнь внушает мне искреннее сожаление, — сказал Акст, причём его лицо оставалось однако совершенно безучастным. — Но я пришёл сюда вовсе не по делу компании торгового мореплавания и венской торговой компании. Поручение, полученное мною от моего патрона, касается скорее покупки имения «Кроточин» у графа Феликса Потоцкого; ваше донесение насчёт этой покупки было неблагоприятно, так что господин фон Герне призадумался. Между тем ему ужасно хочется приобрести эту усадьбу, так что он приказал мне ехать сюда и хорошенько вникнуть в дело с вами сообща, чтобы по возможности найти путь к приобретению графского поместья, если бы его владелец выказал больше уступчивости и согласия на предложенные ему условия. Я поселюсь в этой гостинице, где надеюсь получить комнату рядом с вашей, как обещал мне хозяин; тогда мы можем сообща самым спокойным образом вникнуть в дело, обсудить его и, может быть, найдём ещё способ устроить покупку.

Серра потупил голову и сильно закашлялся, чтобы скрыть свои замешательство и досаду. Не успел он ещё подыскать ловкий ответ, как дверь была снова отворена лакеем. В комнату вошёл конюший в ливрее графа Потоцкого и подал генуэзцу письмо. Тот вскрыл конверт, откуда выпали другое запечатанное письмо и листок с несколькими строчками, написанными рукою графа. Серра прочёл их и казался неприятно поражённым.

— Передайте ясновельможному пану, — сказал он потом, — что я нездоров и не в силах пуститься в настоящее время в дальнюю дорогу. Мы исполним приказание, как только будет возможно, или найдём верный путь для его послания, — прибавил он, причём в его глазах как будто вспыхнула какая-то мысль.

Конюший удалился.

Серра подал неподвижно стоявшему Аксту бумагу и сказал:

— Прочтите, это меняет обстоятельства.

Акст спокойно деловым тоном прочёл:

«Любезный Серра, в данную минуту, под гнетом столь серьёзных событий, я не в силах заниматься вопросом об уступке «Кроточина», тем не менее я близко принимаю к сердцу эту продажу и желаю сделать его превосходительству господину фон Герне безотлагательное и важное сообщение, которое, пожалуй, окажет решительное влияние на его образ действий. Поэтому я прошу Вас немедленно отправиться в Берлин, чтобы передать господину фон Берне прилагаемое письмо; чем скорее исполните Вы моё поручение, тем более буду я Вам благодарен за эту услугу. Станислав Феликс Потоцкий».

— Мне кажется, — сказал Серра, когда Акст без малейшей перемены в лице возвратил ему записку, — что при данных обстоятельствах наше совещание здесь было бы бесцельным. Прежде всего нужно, чтобы господин фон Герне безотлагательно получил сообщение графа Потоцкого, в которое он по какой-то причине не хочет меня посвящать; только тогда господин министр примет дальнейшие решения и будет в состоянии дать дальнейшие инструкции.

— Так вы думаете, что ваше недоверие всё-таки позволит вам пуститься в дорогу? — спросил Акст.

— Мне? Ни в каком случае! это невозможно! — возразил Серра, фактически подкрепляя свои слова новым приступом жестокого кашля. — Но дело, конечно, получает счастливый оборот, благодаря тому, что вы пришли сюда как раз в эту минуту. Почтеннейший господин Акст! Мне кажется, было бы лучше всего, если бы вы сами тотчас отвезли это письмо графа Потоцкого в Берлин, чтобы, вручив его господину министру, вернуться сюда обратно и заняться со мною дальнейшим обсуждением дела, а, пожалуй, и привести его к благополучному концу, если между обоими высокопоставленными лицами может быть достигнуто согласие. А к вашему возвращению, — прибавил он, снова кашляя, — я поправлюсь настолько, что буду в состоянии с большим усердием и успехом приняться за работу, чем теперь.

— Нет, я не разделяю вашего мнения, — спокойно и решительно возразил Акст. — Результат нашего совещания служит предварительным условием для всякого решения господина министра, и потому мне кажется необходимым, чтобы мы прежде всего достигли этого результата, а как только он будет достигнут, наступит пора передать министру письмо графа Потоцкого вместе с нашими предложениями. Будем надеяться, что к тому времени вы поправитесь настолько, чтобы иметь возможность пуститься в дорогу, — прибавил он с едва заметным подёргиваньем в уголках рта. — Кроме того, — продолжал секретарь, — в случае, если бы ваша болезнь затянулась на более долгий срок, я нахожу нужным для себя выждать здесь дальнейшего развития необычайно тяжёлых обстоятельств, вызванных похищением короля, которое я застал к моему величайшему смущению, чтобы иметь тогда возможность дать вам отчёт в своих собственных наблюдениях. Наконец, — заключил Акст, причём его холодное, строгое лицо приняло совершенно особенное выражение приветливой благосклонности, — я считаю своим долгом по отношению к вам не покидать вас в болезни. Не говоря уже о христианской любви к ближнему, я обязан не оставлять одного в болезненном состоянии и без надлежащего ухода такого человека, который, подобно мне, состоит на службе у министра фон Герне и так усердно содействует его великим планам.

Серра закусил губы, чтобы подавить проклятие, рвавшееся у него из груди.

— Мне, собственно, нужен покой, — возразил он, — и я прошу вас не налагать на себя никаких стеснений ради меня.

— Какие же тут стеснения? Что вы, почтеннейший господин Серра! Ведь я вам сказал, что весьма важные интересы моего патрона соединяются здесь с моею человеческою обязанностью и убеждают меня в необходимости остаться до поры до времени в Варшаве и выждать дальнейшего развития политических событий. Это кажется мне важнее для моего патрона, чем быстрая доставка письма графа Потоцкого, содержание которого, пожалуй, может оказаться преждевременным ввиду совершающихся здесь событий. Однако теперь я оставляю вас, чтобы устроиться в соседней с вами комнате, которую, надеюсь, хозяин гостиницы уже освободил для меня.

Акст вышел вон. Вскочивший с места Серра погрозил ему вслед кулаком и воскликнул:

— Проклятый проныра! Несомненно, его прислали сюда шпионить за мною. Хотя это ему, конечно, и не удастся, но он всё же будет парализовать мою деятельность, потому что наверно сумеет устроить так, чтобы я не оставался ни минуты без надзора. А этот Феликс Потоцкий!.. О, моё подозрение против него было основательным! Он старается удалить меня, чтобы о его фальшивой игре не узнали в Вене и не помешали ей! Прежде всего нужно закончить моё донесение графу Виельгорскому, а также скорее довести до его сведения последние события. Агент торговой компании явится ко мне, и я могу даже в присутствии Акста вручить ему моё письмо для отправки.

Серра принялся усердно писать дальше. Тут до него донеслись громкие крики с улицы.

— Что это значит? — произнёс он, прислушиваясь, — неужели покров уже спал? Неужели народ осмелился восстать? О, тогда выяснилось бы, кто затеял это похищение и чья рука готова поднять корону, упавшую с головы Понятовского! Но нет, — продолжал он, по-прежнему, прислушиваясь, — это — не революционные крики; это — клик радости... так не возвещают восстания!

Серра приотворил немного своё окно.

— Да здравствует Станислав Август! Король снова нашёлся! Да здравствует король! Долой изменников!

Эти крики выделялись из беспорядочного гама и все массы народа, наполнявшие до сих пор густыми толпами улицы, кинулись бегом по направлению к дворцу.

Пока Серра, с величайшим удивлением и чутко насторожившись, прислушивался к этим возгласам, к нему опять вошёл Акст и сказал:

— Всё устроено, теперь я — ваш сосед. Но что это значит? Какой дикий гам поднимается снова на улице? Вы слышите? — спросил он, раскрывая больше приотворенное окно. — Прямо не верится!.. Народ ликует; кричат, что король нашёлся! Какой новый удивительный оборот! Должно быть, похитители — ужасно неловкие люди, или их противники далеко превзошли в ловкости заговорщиков, если сумели отбить у них добычу. Но, действительно, это очень важно... Нам надо узнать правду. Я спущусь на улицу, чтобы расспросить, что случилось, и скоро принесу вам известие!

— В такие минуты, как эта, — сказал Серра, быстро поднимаясь, — даже и больное тело должно повиноваться нашей воле. Я пойду с вами... Тревога ожидания повредила бы моему здоровью хуже телесного напряжения.

Оба спустились вместе на улицу с весьма различными помыслами каждый, но с единодушным желанием, чтобы доходившие до них клики народа возвещали правду, потому что обоим этим людям было нужно время для подготовки к осуществлению своих планов, которые грозило разрушить такое неожиданное событие, как похищение короля.