Под белым орлом

X

Императрица Екатерина Алексеевна провела своего царственного гостя по различным комнатам назначенного ему помещения.

— Надеюсь, что вы, ваше величество, будете чувствовать себя здесь, как дома, — сказала она, входя в кабинет. — С этой целью я старалась пробудить воспоминание о месте ваших умственных трудов в Вене здесь, под моею кровлей.

— Ваше любезное внимание, ваше величество, — ответил Иосиф, целуя руку императрицы, — глубоко тронуло меня; я должен вам сознаться, что секретарь графа Фалькенштейна уже видел эти комнаты вчера вечером и сообщил мне о том; кроме того я в высшей степени благодарен вам, ваше величество, что вы дали здесь место своему портрету, хотя мне нет надобности в этом внешнем напоминании, чтобы обращать мои мысли к высокой повелительнице, которой принадлежит всё моё восхищение. Прошу у вас, ваше величество, позволения взять с собою этот дорогой сувенир; я желал бы дать ему в своём кабинете то же место, которое занимает он здесь; там ваш портрет будет иметь для меня более высокую ценность, чем тут, так как у себя я не буду иметь счастья видеть вас, ваше величество, собственными глазами.

— И я, со своей стороны, прошу вас, ваше императорское величество, — сказала Екатерина Алексеевна, — соблаговолите прислать мне свой портрет, чтобы он мог занять место в моём кабинете в Эрмитаже рядом с портретом вашей августейшей родительницы, которой принадлежит всё моё восхищение и которой я почти готова завидовать, потому что ей удалось победоносно придавить стопою несчастье, грозившее со всех сторон при её восшествии на престол.

— Моя августейшая мать, — вздыхая, заметил Иосиф, — в настоящее время больна, так больна, — прибавил он тихим голосом, — что прошлой зимою мы уже боялись за её жизнь.

— С сильнейшей горестью услыхала я о болезни императрицы, — ответила Екатерина Алексеевна. — Мой посланник в Вене знает моё глубокое почтение к ней и ежедневно уведомляет меня о состоянии её здоровья. На закат своей жизни она имеет чудное утешение в своих страданиях: она видит возле себя сына, который силён и научился нести тяжёлое бремя правления; поэтому ей не нужно заботиться о будущем своего государства, — о будущем, которому дай Бог отодвинуться ещё подальше. А теперь я прошу вашего позволения, — продолжала государыня после краткого молчания, — представить вам свою свиту.

Иосиф подставил императрице локоть и повёл её обратно в первый приёмный зал, где тем временем собрался весь двор.

С чрезвычайной учтивостью, но и со всем гордым величием потомка длинного ряда предков, которые в течение многих столетий носили главнейшую корону христианского мира, принимал Иосиф представление русских сановников; он умел сказать каждому что-нибудь любезное и каждый раз в его словах заключалось изъявление лестной признательности и восхищения, относившихся к императрице. Графа Феликса он приветствовал как знакомого, бывавшего при венском дворе, однако ни единым взглядом, ни единым словом, ни малейшей миной не дал понять, что граф стоит к нему ближе остальных или что он уже видел его.

Император австрийский, равно как и Екатерина Алексеевна приняли любезности, которые передал им обоим Потоцкий от лица короля Станислава Августа, с учтивой благодарностью, но с несколько холодной сдержанностью.

Для дам у Иосифа находились рыцарски-любезные слова, но он говорил их с явной сдержанностью, не оставлявшей сомнения в том, что Екатерина Алексеевна — единственная женщина, завладевшая его вниманием и внушавшая ему восхищение.

Римский-Корсаков занял место непосредственно позади государыни согласно своей должности адъютанта. После всего остального двора государыня представила императору также и его. Молодой человек, стоявший всё время в довольно небрежной позе, поклонился скорее фамильярно, чем почтительно, и сказал, не дожидаясь обращения к нему со стороны монарха:

— Я необычайно рад лично познакомиться с вами, ваше величество. Весь свет говорит о вас и возвещает о вашей славе, мне же вы дороги вдвойне, потому что я вижу, как почитаете вы нашу возлюбленную императрицу.

Император, казалось, был озадачен таким обращением молодого адъютанта, устранявшим всякий церемониал; он поднял голову, любезная улыбка исчезла с его губ, и взор уничтожающего величия упал на нарушителя благопристойности.

Наступило тягостное безмолвие. С беглым румянцем на щеках императрица потупилась.

Однако Иосиф вскоре вернул своё самообладание. Приветливо наклонил он голову и сказал:

— Восхищение вашей высокой повелительницей естественно для всякого, кто имеет счастье приблизиться к ней. Желаю вам, чтобы вы со всем жаром юности оценили преимущество служить такой государыне.

Екатерина Алексеевна бросила Иосифу почти благодарный взгляд и, казалось, обрадованной тем, что тревожное движение у дверей приёмного зала послужило поводом прервать этот разговор.

Присутствующие расступились и дали дорогу князю Григорию Александровичу Потёмкину, который направился к обоим монархам.

Всемогущий министр императрицы, соединявший в своём лице высочайшие звания гражданской и военной службы, был в парадном генеральском мундире с богатым шитьём, с андреевской лентой и звездою. Пуговицы на его платье состояли из крупных бриллиантов; бриллианты горели на аграфе его шляпы, на орденской звезде и рукоятке его шпаги; но самые великолепные драгоценные камни обрамляли портрет императрицы, красовавшийся на его груди рядом со звездою.

Князь низко поклонился и как будто просил императрицу взглядом, чтобы она представила его своему высокому гостю. Однако, прежде чем это случилось, Иосиф быстро пошёл ему навстречу, ласково пожал его руку и сказал:

— Нет надобности в представлении, чтобы узнать вернейшего слугу императрицы, который так неутомимо и успешно старается осуществлять великие замыслы своей государыни...

— И которого я никогда не буду в состоянии достаточно отблагодарить за его неизменную преданность, который посвятил всю свою жизнь моей службе, то есть, служению России, — вмешалась Екатерина Алексеевна. — Я буду особенно благодарна вам, ваше императорское величество, если вы из дружбы ко мне, которою я так горжусь, окажете своё милостивое расположение также и князю Григорию Александровичу.

— Мне не нужно этого желания, — ответил Иосиф, пожимая ещё раз Потёмкину руку, — верные слуги моего августейшего друга могут быть вполне уверены также и в моём дружеском расположении, и каждый государь должен завидовать вам, ваше величество, в том, что вы обладаете такою опорой трона, как князь Потёмкин.

Потёмкин гордо осмотрелся кругом. Этот приём императора, который обошёлся с ним почти как с равным, был новой и приятнейшей лестью для его почти пресыщенного, но всё ещё ненасытного честолюбия, и князь поклонился ниже, чем кланялся обыкновенно чужеземным государям.

Пока Иосиф ещё разговаривал с ним, в зал вступила опять новая личность, пред которою почтительно расступились вновь группы придворных.

На этот раз это был молодой человек приблизительно двадцати одного года, атлетического сложения, но опять-таки с изящным и гибким станом. На его великолепном костюме тёмно-зелёного бархата сверкали роскошные бриллианты, почти не уступавшие потёмкинским. Его лицо, обрамленное слегка напудренными волосами, было мужественно-прекрасно и имело ясное сходство с благородными, классическими чертами императрицы; но ему совершенно недоставало утончённой грации, придававшей необычайную привлекательность наружности Екатерины Алексеевны. В его глазах сверкала дикая страстность вместе с упорным высокомерием, а на вздёрнутых губах как будто витали вызывающие, оскорбительные слова; на нём были сапоги для верховой езды с золотыми шпорами, в руках он держал хлыстик, а его дорогое платье было запылено от скачки по большой дороге.

В нескольких беглых словах он извинился пред государыней за то, что опоздал, и отвесил ей далеко не такой почтительный поклон, как Потёмкин. После этого императрица сказала:

— Позвольте, ваше императорское величество, представить вам графа Бобринского, молодого человека, который, надеюсь, оправдает возлагаемые мною на него надежды.

Иосиф учтиво и любезно поклонился также графу Бобринскому, но протянул ему только левую руку, что Потёмкин подметил с довольной улыбкой.

При всей своей надменной самоуверенности Бобринский был так смущён величавым достоинством римского императора, что мог пробормотать лишь несколько несвязных слов, и с несравненно более почтительным поклоном, чем при входе, удалился в ряды остальных придворных.

Иосиф попросил позволение императрицы проводить её в приготовленные ей комнаты. По знаку Екатерины Алексеевны весь двор остался в зале; только Потёмкин последовал за обоими монархами в помещение императрицы.

Обер-камергер Строганов поспешил выйти для дальнейших распоряжений относительно службы. Князь Безбородко разговорился с графом Кобенцлем и графом Феликсом Потоцким; Сосновский приблизился между тем к молодому Бобринскому и сказал с таким низким поклоном, который едва ли подобал старшему пред значительно младшим:

— Позвольте, уважаемый граф, познакомить вас с моею дочерью, которую я не имел ещё до сих пор случая представить ко двору всемилостивейшей государыни.

Бобринский снисходительно кивнул головой и, когда Сосновский представил ему свою дочь, стал рассматривать молодую девушку таким надменно-испытующим взглядом, что Людовика отвернулась с краской досады на лице.

— Молва о красоте графини Людовики Сосновской в самом деле далеко уступает действительности, — сказал он потом с таким видом, как будто эта похвала из его уст должна была возбудить живейшую радость. — Я прибыл сюда с большими ожиданиями, но они были превзойдены. Надеюсь, графиня, — прибавил молодой вельможа с самодовольством фата, — что с вами случилось почти то же самое.

Людовика подняла голову и ответила с гордо пылающими взорами:

— Я приехала сюда по приказанию моего отца, и у меня не было никаких ожиданий.

После этого она отвернулась и как будто стала отыскивать кого-то среди присутствующих.

— Чёрт возьми, Сосновский, — подхватил Бобринский с громким смехом, не умея однако вполне скрыть свою злобу, — ваша дочь не особенно вежлива; она похожа на диких кошек в лесах Белоруссии: за ними опасно охотиться, потому что они прыгают охотнику в лицо!

— Простите, дражайший граф, простите! — промолвил испуганный Сосновский, кидая бешеный взгляд на дочь, — она ещё не знает света, её воспитание ещё не закончено. Будущий муж, — вполголоса прибавил он, — может перевоспитать её совершенно по своему вкусу и по своей воле.

— Дикие кошки не поддаются дрессировке, — проворчал про себя Бобринский.

Людовика не обращала больше внимания на этот разговор; она, должно быть, нашла наконец то, чего отыскивали её блуждающие по залу взоры; по крайней мере она быстро направилась к оконной нише, где граф Игнатий Потоцкий разговаривал с Колонтаем. Она коснулась руки графа, тот обернулся и отошёл немного в сторону.

— Я решилась, — прошептала она ему; — скажите Тадеушу, что я готова следовать за ним. Моя обязанность здесь кончена. Я могла жертвовать собою, но никогда не позволю продать себя в рабство, которое было бы тошнее смерти.

Её щёки рдели, губы дрожали, глаза горели, как в лихорадочном жару.

Потоцкий смотрел на неё с искренним участием и, наклоняясь к ней, сказал:

— Доверьтесь мне, панна Людовика! — друзья бодрствуют для вашего спасения. Преодолейте однако своё волнение, чтобы никто не заподозрил ваших чувств.

Он произнёс вслух несколько равнодушных, шутливых слов, графиня сделала попытку улыбнуться, и в самом деле вся эта сцена осталась не замеченной остальным обществом, которое исключительно было занято императрицей и императором.

Только графиня Елена Браницкая в разговоре с придворными дамами государыни не теряла из глаз Людовики. Она заметила, как молодая девушка прошла через зал, чтобы приблизиться к Потоцкому; она видела, как они разговаривали между собою втихомолку, как Людовика краснела, а взоры графа останавливались на ней почти с нежностью.

Графиня Елена побледнела и прижала руку к сердцу, однако с улыбкой продолжала беседовать с придворными дамами.

Гофмейстер доложил, что завтрак подан в маршальском зале. Князь Безбородко предложил руку графине Браницкой, обер-камергер Строганов подошёл к Людовике. Русские вельможи повели других польских дам, Феликс Потоцкий, быстро опередив Сосновского, подал руку графине Брюс, и таким образом всё общество отправилось в столовую, чтобы, весело болтая и смеясь, занять места за роскошно убранным столом, обильно уставленным яствами.

Екатерина Алексеевна привела императора Иосифа в назначенное ей помещение. В её кабинете, где он увидал на стене свой портрет в натуральную величину, стоял столик с двумя приборами, а рядом с ним буфет с серебряными блюдами и хрустальными графинами. Два пажа стояли возле него.

— Надеюсь, что вы, ваше величество, окажете мне честь разделить со мною завтрак, — сказала императрица, подводя императора к одному из приборов.

— Каждая минута, которую я могу провести в вашем присутствии, ваше императорское величество, составляет для меня неоценимое приобретение, — любезно ответил Иосиф. — Но у меня есть ещё к вам просьба, — прибавил он, оборачиваясь к Потёмкину, который остался стоять позади, — разрешите, ваше императорское величество, графу Фалькенштейн посадить возле себя своего друга князя Потёмкина.

Он подал Потёмкину руку и подвёл его к накрытому столу.

Екатерина Алексеевна нагнула голову с одной из своих грациознейших улыбок. Она кивнула пажам, и в следующий момент был поставлен третий прибор и пододвинут третий стул.

Сияя радостью и гордостью, Потёмкин уселся между обоими монархами. С беспокойным чувством приехал он в Могилёв: он далеко не был уверен, что гордый Габсбург, которому, как римскому императору, принадлежало первое место среди монархов Европы, признает за ним то исключительное положение, которое он, благодаря расположению к нему Екатерины Второй, занимал при петербургском дворе; он даже сомневался, следует ли ему сопровождать императрицу в её путешествии, так как для него было бы нестерпимо всякое унижение на глазах придворных.

Зато теперь его гордость была вполне удовлетворена: он поднялся так высоко, как никогда не мог даже и надеяться; он находился почти на одной ступени с монархами и далеко оставил за собой всех вельмож. Иосиф в одно мгновение этого могущественного эгоиста превратил в своего преданного поклонника; Екатерина Алексеевна также была в высшей степени благодарна императору, так как своим примером он, так сказать, узаконил за Потёмкиным, до известной степени, то неслыханное положение, которое она предоставила ему.

Завтрак начался очень весело. Пажи подали Екатерине Алексеевне хрустальный бокал с чистой водой и белый хлеб с икрой; пред императором поставили жареную по венскому способу курицу и графин с терпким красным вином — его обычный завтрак в Гофбурге, в Вене.

— Вы, ваше императорское величество, можете заставить меня вообразить, что я действительно нахожусь дома, — воскликнул Иосиф, польщённый новым доказательством внимания к нему, — если бы присутствие моей державной хозяйки не напоминало мне, что я далёк от моей родины.

Завтрак за столом монархов был почти беден по сравнению с роскошными блюдами на столах придворных, собравшихся в маршальском зале; но как здесь, так и там царило непринуждённое веселье, за которым всюду были скрыты совсем другие мысли.

Екатерина Алексеевна была настроена очень радушно; она говорила обо всём, переходя с одного предмета на другой и постоянно давая императору возможность высказать его оригинальные наполовину философски-либеральные, наполовину абсолютистские взгляды, она всё время, казалось, старалась поучаться у него и задавала ему всё новые и новые вопросы, на которые он отвечал с обычным для него самодовольным педантизмом и безапелляционностью, подражая Жан-Жаку Руссо, который давал направление тому времени и которому усердно подражали тогда высшие классы общества, не помышляя, что таким образом они открывали пути пробивающейся снизу революции.

Потёмкин также слушал с почтительным вниманием и также задавал иногда робкие вопросы. Обыкновенно высокомерный и решительный, он высказал теперь удивительную скромность и уважение, относившиеся по-видимому больше к человеку, чем к носителю римско-германской короны; как императрица, так и её первый министр выражали в своих словах своему высокому гостю такую тонкую лесть, к которой последний был особенно чувствителен.

Вместе с фруктами пажи поставили на стол на золотом блюде маленький пирог в виде полумесяца с золочёными рогами и удалились затем из кабинета, так как их служба была кончена.

Екатерина Алексеевна воткнула остриё золотого ножа в пирог и со смехом, но испытующе глядя на императора, спросила:

— Не желаете ли вы, ваше величество, разделить со мной этот полумесяц? По одному его рогу для каждого из нас не будет слишком много!

Иосиф сначала с изумлением смотрел на удивительный пирог. Екатерина Алексеевна разрезала его и разделила обе части; тогда на дне блюда под пирогом отчётливо показалась карта Турции с Чёрным и Средиземным морями. Тонкая улыбка появилась на губах Иосифа.

Потёмкин с восхищенным выражением, словно при виде карты ему пришла в голову новая поразившая и воодушевившая его идея, громко воскликнул:

— Полумесяц — эмблема богини охоты, и поистине нет более благородной охоты для ваших величеств, как стремление к владычеству над миром, разделённому между императорскими коронами Рима и Византии!

Иосиф, смеясь, но со вздохом ответил на это:

— Вы забываете, мой милый князь, что римская императорская корона почти уже свалилась с моей головы и что корона Византии лежит поверженной у ног султана. Возвысить римско-германскую империю до былого могущества её было бы так же трудно, как трудно восстановить снова трон Византии.

— Что может быть трудного для серьёзной и решительной воли, — возразила Екатерина Алексеевна, — если эта воля исходит от двух христианских монархов, которые обязаны разрушить власть полумесяца над христианскими землями и народами и которые, раз они исполнили эту свою обязанность, имеют право овладеть наследством отброшенного на Восток султана?

— Это нежное пирожное привело нас в самую средину труднейшего вопроса европейской политики, — сказал Иосиф, отведывая маленький кусочек лёгкого бисквита.

— Может ли быть для двух самых могущественных и выдающихся монархов более достойный десерт, чем полумесяц? — спросил Потёмкин.

— Гораздо труднее разделить полумесяц на Айя-Софии, чем этот, — серьёзно ответил Иосиф. — Тот полумесяц угрожающе поднялся над вратами Вены и только великий предшественник вашего величества, — обратился он к Екатерине Алексеевне, — смог сломить его могущество.

— Под тяжкими ударами русского меча он содрогался на Дунае и под Чесмой, — с пылающими взорами воскликнула Екатерина Алексеевна, втыкая остриё своего золотого ножа в лежащий пред ней золочёный рог, — и если он ещё продолжает оскорблять весь христианский мир, сверкая на куполе Софийского собора, то это зависит от того, что ещё никогда до сих пор оба его естественных врага не соединялись вместе, чтобы разделить его, как мы это делаем здесь с его подобием. Один рог турецкого полумесяца направлен против вас, ваше величество, другой — против меня, и, клянусь Богом, я вовсе не намерена терпеть такие угрозы! Вы, ваше величество, — я убеждена в этом — должны думать и чувствовать то же самое, а где одинаковые чувства и одинаковые мысли, там союз почти уже заключён! Если каждый из нас возьмёт тот рог, который угрожает нам, то мы уничтожим врага и угрозу обратим в новый источник нашего могущества!

— А каковы были бы эти рога? — с усмешкой спросил Иосиф, точно так же втыкая остриё своего ножа в лежавший пред ним пирог, так что действительно казалось, что полумесяц разделён между ним и императрицей.

— Вам, ваше величество, Адриатическое море до устьев Дуная; это — жизненная артерия вашего государства, — ответила государыня, — поэтому ему предопределено быть австрийскою рекою; мне, — гордо закинула она голову, — Дарданеллы и Византия. Тогда в наших руках будет мост, соединяющий Европу с Азией. Вы, ваше величество, будете охранять одну сторону, я — другую. Богатства всего мира должны будут направляться по этому мосту и будут платить нам за это пошлину. Сомневаетесь ли вы, ваше величество, что мы станем владыками Европы? Я не жадна до новых земель, — продолжала она, пристально наблюдая за императором, — с меня их достаточно; я стремлюсь к Чёрному морю и Византии, которая со времён падения Византийской империи тяготеет к .России; но я не стану угнетать, как это делают турки. Наоборот, я освобожу от позорного рабства древние рассадники культуры, в которых и посейчас ещё корни нашего просвещения находят себе пищу. Древняя Греция снова восстанет в своих республиках; вновь из афинского Акрополя воссияет миру свет разума и снова на олимпийских играх народы станут состязаться в благородном соревновании в искусствах и в науках!

В глазах Иосифа сверкнул огонёк.

— Клянусь Богом, — воскликнул он, — это — великая мысль, и я могу позавидовать вам, ваше величество! Только подумать об этом — великое дело, выполнить же его было бы делом божественным!

— А охранителями этой вновь восставшей Греции были бы мы, — сказала Екатерина Алексеевна, — вы, ваше величество, и я. Разве не стоит предпринять борьбу для того, чтобы вплести такие лавры в наши венцы?

Иосиф схватил руку императрицы, пламенно поцеловал её и воскликнул:

— О, если бы это было возможно! Солон и Ликург, Сократ и Платон, все герои и философы древней Греции соединились бы с нашими именами, передались бы так потомству... И всё-таки...

— И всё-таки? — спросила Екатерина Алексеевна.

— Что сталось бы с Германией, если бы я все свои силы направил на Восток? — задумчиво произнёс Иосиф. — Если бы удалось осуществить вашу прекрасную мечту, то от этого самого распалась бы вся германская мощь моего дома, а великий человек в Берлине, неутомимый работник, умный политик, которому я завидую, так как мне хочется подражать ему, которого я почти ненавижу, потому что должен удивляться ему, — не дремлет: он на страже, чтобы из развалин римской империи возвести новое здание, в котором не будет уже больше места для дома Габсбургов!

— Разрешите мне, ваше императорское величество, — вмешался в разговор Потёмкин, предупреждая ответ императрицы, — выразить мне моё глубокое убеждение, что та опасность, на которую вы изволили указать, будет именно предотвращена предложенным моей повелительницей разделением полумесяца. Приобретением балканских областей с устьем Дуная, вы, ваше величество, во сто раз увеличите мощь австрийского дома; благодаря адриатическим гаваням, Австрия будет обладать Средиземным морем, где против вас не может появиться ни одной равной вам морской державы и где вы в соединении с русским флотом будете постоянно угрожать Англии и Франции, вечно враждующим между собою. Италия, окружённая с суши и с моря вашими войсками, будет покорна вам, и, как в древние времена германские императоры переходили Альпы, чтобы покорить Рим, так и вы, ваше величество, опираясь на Италию и свои восточные владения, снова овладеете Германией и восстановите могущественную Римскую империю.

Иосиф слушал внимательно, его большие голубые глаза ярко блестели, но затем он со вздохом пожал плечами и проговорил:

— Восстановить могущественную Римскую империю? Никогда это не удастся по отношению короля Фридриха, по отношению Пруссии; Семилетняя война не может быть вычеркнута из истории.

— Король Фридрих стар! — воскликнул Потёмкин, — и когда его не будет...

Екатерина Алексеевна холодно, почти строго взглянула на него, словно хотела предупредить ложное и опасное направление разговора.

— Если даже этого удивительного человека и не будет больше, — пожимая плечами возразил Иосиф, — всё же его дух ещё долго будет жить в его потомках и в его народе; короли прусские никогда не станут больше курфюрстами бранденбургскими!

— Вы, ваше величество, правы, — сказала Екатерина Алексеевна, — но этим самым и укрепится, и утвердится германская мощь легче, чем до сих пор. Ни сам Фридрих, ни кто либо из его потомков не будет оспаривать у вас первое место во главе германского союза. Прусскому королю предоставьте влияние в его области, старшинство на севере, тем вернее будет принадлежать вам юг; если же исчезнет соперничество между двумя первыми державами Германии, то вы всегда можете располагать вооружёнными силами против других западноевропейских держав. За Австрией же и Германией воздвигнется Российско-Византийская империя и пред этими союзными державами должны будут преклониться Франция и высокомерная Англия, а нам будет принадлежать весь мир!

Иосиф изумлённо смотрел на императрицу. Судя по выражению его лица, её слова произвели на него глубокое впечатление.

— Вы, ваше величество, умеете замечательно ясно выразить то, что, словно зародыш, кроется в глубине моей души! — произнёс он. — Я не был бы Габсбургом, если бы не чувствовал болезненно и глубоко, что отнял у моего дома король прусский, но, клянусь Богом, так, как думаете вы, ваше величество, без новой войны против совершившегося факта может при новых условиях образоваться новое государство, где бывший вассал займёт место соправителя. Но для этого конечно необходимо, — при этом он испытующе посмотрел на императрицу, — чтобы я мог так же твёрдо иметь в своих руках южную Германию, как Фридрих — северную, где ему придётся иметь дело с более слабыми и незначительными соседями. Препятствием к выполнению вашей великой мысли является для меня Бавария. Вокруг Баварии соединятся все противники Австрии, и таким образом мне никогда не удастся сговориться с северными державами, которые будут находиться под главенством Пруссии до тех пор, пока Бавария...

— Не будет принадлежать вам, ваше величество, — спокойно докончила Екатерина Алексеевна. — Почему же не может быть выполнен наш план, если только это служит единственным препятствием? — спросила она так наивно, что Иосиф ответил удивлённо и даже обидчиво:

— Когда я хотел захватить Баварию, прусский король ополчился против меня и я принуждён был отказаться от своего плана, так как вы, ваше величество, — он слегка запнулся, — не встали на мою сторону, — галантно, но с оттенком горечи, добавил он.

— Я тогда мало вникла в это дело, — возразила Екатерина Алексеевна, — часто не сразу видишь истинный смысл политических задач. Тогда, — с ударением прибавила она, — мы ещё не были союзниками, мы не соединялись ещё, чтобы разделить между собой рога полумесяца, а вместе с ними господство над миром.

— А если мы решим этот раздел, — воскликнул Иосиф, — то...

— То мы должны будем выполнять также те условия, на которых мы произведём этот раздел, то есть, мы должны будем предоставить вам, ваше величество, свободу действия в южной Германии, чтобы установить равновесие с прусским севером или даже больше — противопоставить ему более значительные силы.

— И если бы для этой цели я должен был иметь Баварию...

— То вы, ваше величество, были бы безусловно правы.

— Но прусский король станет снова протестовать!

Екатерина Алексеевна высокомерно улыбнулась и пожала плечами, а Потёмкин воскликнул:

— С громадной армией на Висле нетрудно будет заглушить протесты прусского короля. Он также побоится в новой войне поставить ещё раз на карту всё приобретённое!

— Значит, вы, ваше величество, — спросил Иосиф, причём его руки слегка дрожали, хотя наружно он старался казаться спокойным, — ничего не станете возражать, если я попытаюсь овладеть Баварией?

— Наоборот, такое увеличение ваших владений я буду защищать всеми силами против всякого противодействия со стороны прусского короля или какого-нибудь имперского князя, — ответила Екатерина Алексеевна. — В наш договор о разделении полумесяца мы включим этот пункт, и я думаю, что в его проведении нам не встретится никаких трудностей.

— Не для какого-нибудь несправедливого поступка прошу я вашего содействия, — серьёзно сказал Иосиф, — я не хочу покорять, не хочу поднимать вопрос о древнем праве на большую часть Баварии; я хочу произвести обмен, при котором должны выиграть обе части и который баварскому курфюрсту вместо шляпы курфюрста должен предоставить королевскую корону. Нидерланды, — продолжал он, между тем как Екатерина Алексеевна внимательно слушала его, — до тех пор не будут довольны и счастливы, пока у них не будет такого повелителя, который управлял бы ими согласно их нравам, обычаям и правам. Я не могу быть для нидерландцев тем, чем они хотят видеть меня; свою заботливость я не могу обращать на те отдалённые страны, на которые они имеют виды и которых они требуют. Я хочу предоставить Нидерланды баварскому курфюрсту, а для себя сохранить только графства Намюрь и Люксенбург; пусть он возложит там на свою главу дневнебургундскую корону и, как король бургундский, возведёт Нидерланды до самостоятельной страны. Все беспорядки при моих предках происходили только потому, что этот славный, трудолюбивый и храбрый народ был лишён вождя, а германская империя может выиграть только тогда, когда там, на западной границе, будет стоять на страже государь германского племени!

— Сильное бургундское государство, — восторженно воскликнул Потёмкин, — будет угрожать с моря высокомерным англичанам!

— О, мысль, высказанная вами, ваше величество, прекрасна, велика! Поистине, я уже вижу, как полумесяц падает с Софийского собора и как под двумя орлами Австрии и России молодеет мир! — воскликнула государыня. — Вот видите, хорошая мысль, подобно плодородному зерну, быстро развивает соответствующую деятельность! Едва только семя упало в богатый разум вашего величества, как уже выросло великолепное, громадное дерево. Я принимаю только скромное участие в его корнях, его крона же принадлежит вашему величеству.

— Что было бы с кроной, — галантно возразил Иосиф, — если бы она не черпала своей силы из здоровых корней? Вы, ваше величество, совершенно правы; нам двоим принадлежит мир, если мы соединим наши мысли и с помощью наших сил превратим их в действительность.

— Значит, мы согласны, — промолвила Екатерина Алексеевна, протягивая Иосифу руку, которую тот поднёс к губам, — если вы, ваше величество, согласны, то я поручу князю Безбородко выработать с графом Кобенцлем трактат, который должен будет придать Европе новую форму.

— Кобенцлю точно известны мои мысли, — ответил Иосиф, — я прикажу ему выработать договор. Но, — после небольшого раздумья продолжал он, — раз мы так счастливо разрешили великие отдалённые вопросы, отчего бы нам не попытаться разрешить и более близкий вопрос?

— Какой же это? — быстро спросила Екатерина Алексеевна.

— Король польский, Станислав Август, — ответил Иосиф, пытливо смотря на императрицу, — является королём только по титулу; может, настал день, когда он потеряет и этот титул; что делать тогда, чтобы предотвратить опасные беспорядки?

— Польша спокойна, — возразила Екатерина Алексеевна.

— Сегодня, да, — сказал Иосиф, — но...

— Мы можем спокойно ожидать будущее, — промолвила императрица.

— Я убеждена, — продолжал Иосиф, — что вы, ваше величество, подумали и об этом вопросе и уже нашли для него в своём высоком уме подходящее решение его; я убеждён, что необходимое для соседей Польши спокойствие может быть сохранено в ней только установлением твёрдой наследственной власти.

— Я не думаю о тех вопросах, — холодно проговорила Екатерина Алексеевна, — которые не внушают мне никаких опасений; тем не менее я согласна с вашим мнением, что только твёрдая, сильная власть может принести Польше спокойствие и благоденствие. Вообще же, по неоспоримому праву страны, король Станислав Август — носитель короны, и польский престол ещё не свободен.

— Но когда-нибудь он будет свободен, — сказал Иосиф, — настроения Польши не дают никаких гарантий, а будущее...

— Я ручаюсь за будущее Польши, — холодно и гордо прервала Екатерина Алексеевна, бросая решительный, почти угрожающий взгляд.

Иосиф замолчал и тёмным облаком омрачилось его чело.

Потёмкин в замешательстве вертел запонки манжет. Мучительное молчание нарушила императрица; положив свою руку на руку Иосифа, она со смехом сказала:

— Станислав Август — мой друг; я возвела его на польский престол; неужели вы, ваше величество, можете осуждать меня за то, что я хочу удержать его на нём? Когда мы разделим полумесяц и будем в своих руках держать все судьбы Европы, разве нам будет трудно сговориться о польском вопросе, который сегодня — ещё не вопрос?

Почтительно склонив голову, Иосиф произнёс:

— Вы, ваше величество, как всегда, правы; у будущего так много задач и вопросов, что не следует дробить силы; необходимо разрешать только ближайшие и важнейшие. — Тень ещё омрачала его чело, но она быстро исчезла; гордо и радостно засиял его взор, когда он поднялся с места и громко проговорил: — итак, я пью за успех наших планов, за победу над золотым полумесяцем!

Императрица также поднялась, чокнулась своим бокалом с императором и пригубила слегка подкрашенную вином воду, а Потёмкин воскликнул:

— А я осушаю свой бокал за великих властителей Восточно-Римской и Западно-Римской империй; новой славой да воссияют на их главах венцы Византии и Рима!

Император и императрица милостиво кивнули ему головой, затем Иосиф попросил позволения удалиться к себе, чтобы дать возможность императрице отдохнуть и приготовиться к торжественной закладке православного собора, назначенной на этот день.

Екатерина Алексеевна и Потёмкин остались одни.

— Превосходный человек! — воскликнул Потёмкин, — настоящий император, который не нуждается в наружном блеске, чтобы превосходить всех так же, как и моя всемилостивейшая повелительница, — добавил он, целуя руку императрицы.

— Значит, мой гордый и дальновидный друг ослеплён словами и обойдён лестью? — рассмеялась в ответ Екатерина Алексеевна. — Он говорит слишком много, чтобы действовать, и его притворство, это искусство по преимуществу правителей, — прозрачная маска, за которой нетрудно узнать его настоящее лицо. Он не мог даже скрыть свой завистливый гнев, так как видит, что я держу Польшу в своих руках. Ну, свой гнев он пока может побороть, так как то, что у меня в руках, я держу крепко. Было бы умнее не высказывать своих мыслей; благодаря этому я стала бы бдительной, если бы ещё не была такой, если бы не знала, что он втихомолку старается посадить на польский престол саксонского принца; но это никогда не случится.

— Всё же он любезен, — сказал Потёмкин.

— Так любезен, — со смехом заметила государыня, — что мы совсем очарованы и не можем найти достаточно слов, чтобы достойно восхвалить его любезность, его ум, его дальновидность. Он тщеславен, как Вольтер; тот превозносит моё имя до небес, а этот должен мне служить для того, чтобы я на скале могла основать фундамент своего могущества. Он будет мне помогать приобрести Византию; он пошёл на приманку, а самой соблазнительной приманкой для него было создание греческих республик. Среди общего изумления современников и потоков он думает соединить в себе Солона и Ликурга, Кимона и Перикла, а я могу быть довольна, если он в своём тщеславии предоставит мне роль Аспазии! — с громким и сердечным смехом заключила она.

— И всё же, — серьёзно заметил Потёмкин, — вы, ваше величество, пожалуй слишком много обещали ему. Если он захватит Баварию, если действительно образуется германский союз под соединённым главенством Пруссии и Австрии, то это будет такой силой, которой нам будет очень трудно противостоять.

— Германский союз под соединённым главенством Пруссии и Австрии? — пожав плечами, промолвила Екатерина Алексеевна. — Неужели, мой друг, тебя действительно так ослепил этот патетический Иосиф, что ты серьёзно принимаешь то, во что может только поверить фантазия Иосифа? Для нас не могло бы быть ничего более лучшего, если бы он действительно попытался осуществить эту мысль, которую я внушила ему. Неужели король Фридрих, неужели Пруссия когда-нибудь ограничатся одной северной Германией? Нет, мой друг! Если Австрия попытается провести это разделение, то Германия надолго будет безопаснее для нас, чем теперь, потому что тогда не будет больше ни Австрии, ни Пруссии; ведь, будучи привязаны друг к другу, они были бы только в состоянии взаимно охранять друг друга.

— Но вы, ваше величество, в захвате им Баварии обещали ему свою поддержку и помощь против Пруссии? — спросил Потёмкин.

— Когда будет свергнут полумесяц, когда мне придётся устраивать Византийскую империю, у меня едва ли найдётся время заботиться о незначительных германских делах, — с тонкой усмешкой возразила Екатерина Алексеевна. — Этот Иосиф может быть мне полезен, чтобы покорить Византию; прогнать же меня оттуда ему никогда не удастся!

— Моя всемилостивейшая, возлюбленная государыня, непобедимая монархиня во всём мире! — воскликнул Потёмкин, целуя руку Екатерины Алексеевны, — ваш ум могущественнее, чем ваши армия и флот.

— Кстати, — заметила Екатерина Алексеевна, по-видимому вполне убеждённая в истине слов Потёмкина, — наблюдай за Феликсом Потоцким! Репнин не очень-то доверяет ему. Он слишком силён, а мы ведь не совсем уверены в том, что его сила работает на нас.

— Я подкуплю его камердинера; поляки мало платят своим людям, а чистое золото — верный ключ ко всем их тайнам.

— Средство-то слишком примитивно, — возразила Екатерина Алексеевна. — Но пусть будет так! Смотри только, чтобы мы не были обмануты вдвойне.

Потёмкин ещё раз нагнулся к руке императрицы и пошёл к дверям.

На пороге он встретил Римского-Корсакова, который почтительно посторонился пред ним и вошёл затем в комнату.

— Ты был страшно невежлив, дитя моё, — обратилась к нему Екатерина Алексеевна, стараясь смотреть сердито, между тем как её взоры засветились удовольствием при виде своего красавца-адъютанта. — Так, как говорил ты, никогда не говорят с иностранными монархами, да ещё с его апостолическим величеством римско-германским императором.

Корсаков опустился на одно колено и воскликнул:

— Я знаю только одного монарха, я знаю только одну императорскую корону, и эта корона сверкает на главе моей возлюбленной повелительницы! Виноват ли я, что блеск римского императора меркнет, когда он вступает в сияние лучей Екатерины, которое слепит очи и ярким пламенем зажигает сердца?

Он прижал руки императрицы к своим пухлым губам и полупросительно, полусмеясь, глядел на неё.

— На тебя нельзя сердиться, — сказала Екатерина Алексеевна, — ты знаешь, как ты прекрасен!

Она склонилась к нему и поцеловала его лоб. Корсаков быстро вскочил на ноги и заключил её в свои объятия.