Под белым орлом

VIII

Карета, которую встретил на лесной дороге старый Мечислав, когда поджидал там друзей своего гостя, Тадеуша Костюшко, через полчаса быстрой езды уже достигла Могилёва.

Согласно полученному приказанию, почтальон подъехал к Янчинскому дворцу, где ещё шли спешные приготовления, так как на утро следующего дня сюда должна была прибыть императрица, чтобы затем после обеда принять здесь своего высокого гостя.

Ярко горели фонари на дворе дворца и в ближайших аллеях парка. Повсюду виднелись рабочие, спешившие покончить с приготовлениями; лакеи носились взад и вперёд по двору; экипажи всех родов то подъезжали ко дворцу, то уезжали от него, так что простую почтовую карету едва ли заметили, когда она проехала наружными дворцовыми воротами.

Часовой подошёл к дверце кареты, чтобы опросить прибывших, так как был отдан строгий приказ никого не пропускать во двор без точного засвидетельствования личности.

При свете больших фонарей у ворот в карете были видны двое молодых людей. Один из них, перегнувшийся через дверцу кареты, когда к ней подошёл часовой, был во французском дорожном костюме, поверх которого был накинут на одно плечо бархатный плащ; второй, окидывавший пытливым, любопытным взором кипучую жизнь на переполненном дворе, был в сером костюме полувоенного покроя; его продолговатое, узкое лицо с могучим орлиным носом и большими, проницательными, беспокойно сверкавшими глазами могло бы броситься в глаза, если бы вообще кто-либо обратил внимание на иностранцев, прибывших в таком простом и неказистом экипаже.

Часовой не мог понять прибывших. Подошёл лакей и, разобрав из их французской речи по крайней мере то, что они принадлежат к свите римского императора, позвал одного из высших служащих.

Последний окинул чужеземцев испытующим взглядом. По-видимому, он принял их в лучшем случае за низших придворных служащих и потому приветствовал их, хотя и вежливо, но с известной долей важной сдержанности.

— Я — секретарь графа Кобенцля, — сказал по-французски чужеземец в плаще. — Я со своим спутником выслан вперёд, государь прибудет сюда завтра...

— Отлично, — ответил придворный служащий, — пожалуйте, господа, я сейчас укажу вам ваши комнаты; вам придётся немного потесниться, так как у нас вовсе не много комнат и большинство из них отведено для их величеств и для их важнейших спутников.

Иностранцы оставили карету, их слуга последовал за ними и русский гофмейстер повёл их через двор ко дворцу.

Внутри дворца всё также было освещено. Каждый вечер, пока в нём шли приготовления, всё в нём должно было быть так, как будто императрица и её гость уже были здесь.

— Здесь налево, — сказал гофмейстер, — будет иметь пребывание её величество наша всемилостивейшая императрица Екатерина Алексеевна, а вот там направо — покои вашего августейшего государя.

Он открыл выходившие в аван-зал двери и пригласил обоих прибывших проследовать длинным рядом покоев, роскошно и со вкусом убранных. Возле приёмного зала виднелись маленькая столовая и рабочий кабинет, которые своею поразительною простотой весьма отличались от предыдущих комнат. Простой письменный стол стоял у окна, выходившего в сад; на нём находились не менее простые письменные принадлежности. На стенах виднелись полки для книг и ландкарты. Над письменным столом висел огромный портрет императрицы Марии Терезии, рядом с ним — такой же портрет во весь рост русской самодержицы.

Когда они вошли в эту комнату, иностранец в сером костюме поражённый остановился.

— Смотрите, — воскликнул он, дотрагиваясь до локтя своего спутника, — совсем как в Вене, в Гофбурге.

Русский гофмейстер улыбнулся.

— Следовательно вы, милостивые государи, узнаете кабинет своего императора? — сказал он. — Наша всемилостивейшая императрица приказала добыть из Вены его описание и сделать всё точно согласно ему; даже все книги, которые обыкновенно читает император, имеются здесь, так что его величество может подумать, что он у себя дома.

— Приходится сознаться, — сказал иностранец, — ваша императрица понимает гостеприимство; это внимание, право, значит много более, чем весь блеск и великолепие остальных зал.

Они прошли коридором, затем миновали ещё несколько комнат, относительно которых их проводник рассказал, что они предназначены для императорского посла, графа Кобенцля, который выехал на границу встретить своего государя и прибудет сюда вместе с ним.

— Смотрите, мой друг, — улыбаясь, сказал иностранец в сером костюме, — графу Кобенцлю будет недурно. Боюсь, что нам не придётся так блестяще устроиться... Но что поделаешь? нужно уметь приспособляться.

— Я не завидую графу, — возразил другой австриец, — и, весьма вероятно, не захотел бы поменяться с ним жилищами.

Наконец они достигли галереи, из которой лестница вела в верхний этаж.

Когда они поднялись в мансарду, их русский проводник открыл две маленькие, но приветливо и уютно меблированные комнаты.

— Прошу вас, господа, расположиться вот здесь, — сказал он. — Мне очень жаль, что я не могу предоставить вам лучшее помещение. Когда вы придёте со своими патронами в Петербурге, вам дадут лучшие комнаты; там у нас значительно больше помещение. Прошу извинить меня, если я вас теперь оставлю, так как у нас полные руки дела; завтра, пред прибытием императора, я вас попрошу ещё раз осмотреть со мною его покои и указать мне, всё ли там в порядке. Вы утомились в пути; сию минуту всё, что вам необходимо, будет к вашим услугам.

Он, вежливо поклонившись австрийцам, вышел и тотчас приказал нескольким лакеям прислуживать прибывшим и приготовить им ужин, что и было исполнено с присущей русскому двору удивительною быстротою.

Приезжие едва дотронулись до нескольких поданных им кушаний и затем объявили, что намерены ещё совершить прогулку по городу, чтобы посмотреть на приготовления к приёму императрицы на освещённых улицах.

Один из лакеев предложил им свои услуги.

— Мне пришло в голову, — сказал один из австрийцев, — что я знаком с секретарём графа Станислава Потоцкого; я встречался с ним в Вене, когда он приезжал туда со своим патроном. Скажите, граф здесь?

— Он сегодня приехал, — ответил лакей, понимавший французскую речь и потому и выбранный для услуг чужестранцам. — У графа большая свита с собою; кроме него понаехало ещё много других польских панов, чтобы выказать своё благоговение пред нашей императрицей.

— Великолепное совпадение! — сказал австриец. — Если вы согласитесь проводить нас до квартиры графа, то я воспользуюсь возможностью приветствовать своего Друга.

— Я к вашим услугам, — сказал лакей, — ещё сегодня я носил к графу Потоцкому письмо от обер-камергера графа Строганова, — с важной миною добавил он.

Лакей вывел обоих иностранцев из дворца, причём никто не обратил даже внимания на них, когда они шли через двор, и они направились по улицам города, повсюду представлявшим чрезвычайно оживлённую картину.

Пред всеми домами были повешены фонари, повсюду рабочие увивали двери гирляндами и венками из листьев и цветов и сооружали триумфальные арки на пути императрицы.

Городские жители стояли в дверях домов, приезжие из свиты польских магнатов и поселяне, прибывшие из окрестностей, чтобы посмотреть на пышные торжества, двигались взад и вперёд по улицам, так что по временам лишь с трудом можно было проложить дорогу сквозь густую толпу.

В начале предместья, у приветливого дома, окружённого садом, лакей остановился.

— Здесь живёт граф Потоцкий, — воскликнул он, — и если ваш друг сопровождает его, то вы легко можете найти его. Прикажете подождать, пока вы изволите вернуться?

— Это излишне, — сказал австриец, — идите обратно, мы сами найдём дорогу.

Они оба вошли в сад и обратились там к слуге с вопросом, нельзя ли поговорить с графом Потоцким.

Слуга пожал плечами и сказал:

— Это едва ли будет возможно; у графа гости, маршал ) Сосновский и другие знатные паны; если у вас есть дело до него, приходите завтра утром рано; может быть, вам и удастся улучить минуту, чтобы быть выслушанным до прибытия императрицы.

— Дело не терпит отлагательства и важно для самого графа, — возразил австриец. — Может быть, вам удастся передать записку своему господину?

Он вынул кошелёк из кармана и сунул золотой в руку лакея.

— Постараюсь сделать это, — сказал последний, низко кланяясь, — лейб-егерь графа — мой друг, а* он может выходить из зала и входить туда во время стола.

Чужеземец набросал при свете фонаря несколько строк на листке, вырванном из записной книжки, своеобразно сложил его и передал его слуге, тотчас же поспешно направившемуся в дом.

Оба иностранца стали расхаживать взад и вперёд по аллеям сада, вполголоса разговаривая и заботливо избегая там и сям собравшихся групп.

Спустя некоторое время, лакей возвратился; его сопровождал лейб-егерь в расшитой золотом ливрее. Он почтительно поклонился обоим иностранцам и сказал:

— Их сиятельство просит вас пожаловать!

Он пошёл впереди и провёл их задним ходом дома прямо в кабинет графа.

Тот из посетителей, который писал записку, вошёл первым. Второй последовал за ним и остановился у дверей довольно тускло освещённой комнаты.

Граф Потоцкий с протянутыми руками поспешил навстречу своим посетителям.

— Как я рад, что снова вижу вас, уважаемый друг! — воскликнул он, — я почти готов был предположить, что кто-нибудь позволил себе мистификацию, так как мне повсюду говорили, что граф Кобенцль приедет лишь завтра вместе с императором. Как мне благодарить вас за честь, оказанную мне этим посещением! — Он крепко пожал руку своего гостя, а затем продолжал: — у меня собрались гости; вы позволите мне представить вас им?

Чужестранец отступил в сторону и сказал:

— Благодарю вас, дорогой граф, но никто не должен видеть меня, так как, согласно повелению моего августейшего государя, я обязан хранить строжайшее инкогнито; поэтому я прошу вас не произносить вслух моего имени. Здесь не существует графа Кобенцля, а есть лишь простой секретарь; я прибыл к вам, чтобы оказать вам большую честь: меня сопровождает граф Фалькенштейн и разрешает мне представить вас ему.

Он отступил ещё больше в сторону, а его спутник сделал несколько шагов вперёд и теперь вступил в пространство, освещённое фонарём, спускавшимся с потолка комнаты.

Граф Потоцкий несколько секунд неподвижно смотрел в его лицо, затем склонился почти до земли и воскликнул:

— Возможно ли? Вы сами, ваше величество? Как мог я заслужить такую честь, удостоиться столь милостивого посещения? Ведь условлено, что ваша встреча с императрицей состоится только завтра!

— Тише, тише, дорогой граф! — улыбаясь, ответил император Иосиф, которого граф Потоцкий сразу признал в невидном незнакомце, — не произносите так громко слова «величество»! Здесь есть лишь граф Фалькенштейн, опередивший императора, чтобы немного ориентироваться и посетить своего старого друга, графа Потоцкого.

— Граф Потоцкий вполне сумеет оценить эту честь, — ответил граф с почтительным поклоном, — и просить вас, граф Фалькенштейн, располагать его домом, в котором в настоящую минуту вы являетесь полным хозяином.

— О, нет, дорогой граф, о, нет! — ответил Иосиф, опускаясь в кресло, поданное ему хозяином дома, — я уже расположился здесь со своим посланником в очень удобном и уютном помещении в мансарде Янчинского дворца, где я намерен остаться, пока не прибудет государыня императрица. Меня никто не спросил о том, кто я, поэтому меня легко могут счесть за секретаря, — с улыбкою прибавил он. — Это очень мало подтверждает мнение льстецов, что печать величества блестит у нас на лбу; но это тем приятнее для меня: ведь без короны на голове всё лучше видно и слышно, а видеть и слышать правду является главною нашею задачей в достижении возможности исполнить наш державный долг.

— Боже мой! — с ужасом воскликнул граф Потоцкий, — вы, ваше величество, живёте — прошу простить, это слово невольно сорвалось у меня с языка! — вы, граф Фалькенштейн, живёте в мансарде Янчинского дворца? Что скажет об этом императрица! Она разгневается на меня, узнав, что я знал об этом и молчал.

— Она не узнает, — сказал Иосиф, — для императрицы меня всё ещё нет здесь, и если вы разрешите мне на миг снова стать императором, то я запрещаю вам изменять моей тайне. Итак, позвольте мне во всяком случае до завтра быть секретарём секретаря и помогите мне, графу Фалькенштейну, немного ориентироваться, чтобы впоследствии иметь возможность дать императору совет, которому последний придаёт большую цену.

— Я могу лишь повиноваться и, обязанный подобным повиновением, буду видеть в своём госте только графа Фалькенштейна! — ответил граф Потоцкий.

Иосиф жестом руки пригласил Потоцкого и Кобенцля сесть и спросил:

— Ну, что делается у вас, в Польше? Очень бранят нас там за то, что мы немного уменьшили королевство? Моей матери, императрице, было очень тяжело делать это, но что поделаешь? Это было решено в Петербурге и Берлине и нам лишь оставалось подумать о себе при разделе.

Потоцкий пытливо посмотрел на императора, который в самой непринуждённой светской форме давал разговору столь опасное направление; он несколько секунд раздумывал над ответом и затем неуверенно проговорил:

— Вы, ваше величество, поймёте, что потеря значительной области возбуждает огорчение в моих соотечественниках, что здесь и там вспыхивает патриотический гнев и что даже те, кто вынужден необходимостью приносить жертву для спасения самостоятельности, всё же должны оплакивать эту жертву.

— Мне почти сдаётся, что жертва не достигла цели, — сказал Иосиф, устремив на графа взор своих больших, ясных глаз. — Едва ли можно говорить о самостоятельности страны, когда последняя занята чужеземными войсками, и князь Репнин, как мне кажется, пользуется в королевстве польском большей властью, чем король Станислав Август.

Потоцкий пожал плечами и, видимо, затруднился ответом на это беспощадно-откровенное замечание императора.

— Императрица поддерживает порядок в Польше, для которого наше государственное управление не представляет достаточных гарантий, — наконец, сказал он.

— Вы понимаете, дорогой граф, — продолжал Иосиф, — императрица Екатерина — моя высокая союзница, и я надеюсь, что наш союз будет крепнуть и крепнуть; своим соглашением мы можем покорить мир, но это не мешает слегка следить за соседом и думать и о том времени, когда вследствие изменившихся обстоятельств уже нельзя будет оставаться друзьями. Вы говорите, что ваша конституция не может поддерживать порядок; конечно вы правы; государство без порядка бессильно и ничтожно. Всё же мне не кажется необходимым благодаря тому отдаваться под чуждое господство; мне кажется, что лучше было бы упорядочить неудовлетворительное и опасное государственное устройство. При последнем договоре Россия взяла из польских пограничных областей наименьшую часть, — оживлённо продолжал император, — но такое бескорыстие и самоограничение было щедро уравновешено тем, что всё остальное королевство почти находится во власти русских. Если положение вещей останется таким, как оно есть, то дело станет только за наименованием, чтобы превратить Польшу в русскую провинцию.

— Вы, ваше величество, пожалуй и правы, — сказал Потоцкий ещё боязливее и ещё сдержаннее, — но как можно будет изменить государственное устройство, ревностно оберегаемое польским дворянством и русскими войсками, и какое государственное устройство было бы уместно?

— Я вижу, дорогой граф, что мы отлично понимаем друг друга, — сказал Иосиф, — что я найду у вас те разъяснения, которых ищу, так как в поставленном вами вопросе во всяком случае вся будущность Польши; вы поймёте, что и я усердно размышлял над этим вопросом. Самостоятельная, сильная и цветущая Польша может быть доброй соседкой для Австрии; ведь нужно помнить о том, что в Вене до сих пор ещё полны благодарности великому Собесскому, оказавшему нам со своим храбрым польским войском рыцарскую помощь в великой беде; равным образом и от России мы можем ждать добрососедских отношений. Но всё же лучше, когда между двумя великими державами остаётся прочная преграда и когда сильная Польша, которая как я надеюсь, постоянно будет другом Австрии, если она лишь постигает свои истинные интересы, в то же время будет прочным залогом мирных отношений между Австрией и Россией. В этом смысле, дорогой граф, я размышлял о данном вопросе и, как я полагаю, нашёл его разрешение.

— Я не удивляюсь, — сказал Потоцкий, — что высокий ум вашего величества умеет разрешать самые тяжёлые задачи, и мне очень интересно выслушать, как это произойдёт.

— А мне очень хотелось бы слышать ваше мнение относительно найденного мною разрешения задачи, — воскликнул Иосиф, — то есть, я желаю выслушать мнение человека, который лучше всех знает нужды своего отечества и может осуществить на деле мнение, разделяемое им. Королевство с замещением престола путём избрания невозможно в наше время, — оживлённо продолжал император, — выборный король неизбежно станет или бессильной тенью, игрушкой партий и зарубежных сил, или диктатором. В том и другом случае нет места для основанной на правопорядке державы. Отбросьте мысль об избирательном престоле, создайте наследственную королевскую династию, и Польша снова возродится.

— Где же найти такую династию? — спросил Потоцкий.

— В роде монарха, царствовавшего в Польше и, несмотря на некоторую слабость, сохранившего по себе, как я думаю, хорошую память, — ответил Иосиф. — Изберите одного из принцев саксонского курфюршеского дома наследным польским королём; он всегда найдёт поддержку в германской империи и в Австрии и с ним придётся иначе считаться, чем с графом Понятовским!

— Вы, ваше величество, высказываете мысль, уже возникавшую у многих, а также и у меня, — сказал Потоцкий. — Но каким образом добиться такого избрания? как объединить голоса сейма?

Иосиф положил руку на локоть Потоцкого и сказал:

— Были, времена, дорогой граф, когда над миром господствовало железо, когда рыцарский меч закованного в латы воина решал все великие вопросы судеб народов. Железо утеряло свою силу; теперь миром владеет золото, так как золотом можно купить всё — и порох, и ядра, и людей.

В глазах Потоцкого вспыхнул мимолётный огонёк.

— Конечно, золото господствует над миром, — сказал он, — но этот могущественный талисман не имеется в нашем распоряжении в Польше.

— Поэтому нужно подумать о том, чтобы создать его, — воскликнул Иосиф, — и средство к тому найти по-видимому не трудно. Ваше правительство учредило в Варшаве ломбардный банк с целью упорядочить финансы и создать прочный центр торговым оборотам.

Потоцкий пожал плечами.

— Банк действительно основан, — сказал он, — но он влачит призрачное существование, которое тоже вскоре угаснет: у него нет ни денег, ни кредита.

— Я готов предложить вам и то, и другое, — сказал Иосиф, — торговая компания в Вене вступит в сношения с вашим банком, будет субсидировать его деньгами и принимать к учёту его векселя. Подобная же готовность имеется налицо, как мне сообщили, и в Берлине. Для Пруссии также должно быть желательно не нуждаться в сильной охране русских границ. Когда ваш ломбардный банк, опираясь на Вену и Берлин, действительно разовьёт плодотворную деятельность; когда он будет в состоянии поставить в зависимость от себя мелких и крупных помещиков, тогда, дорогой граф, будет вполне возможно провести королевские выборы по воле того, кто будет стоять в центре этой финансовой силы и следовательно будет держать в своих руках могучий талисман золота.

— В самом деле это явится путём, которым можно всего достигнуть; клянусь Богом, вы, ваше величество, нашли то, что в Польше так долго тщетно искали, хотя многие подобно мне ломали голову над тем, как бы найти выход из бедственного положения нашей родины.

Выражение искреннего удивления в голосе Потоцкого польстило легко возбудимому тщеславию императора.

— Я нашёл его, — ответил он, — я нашёл его, потому что я — друг Польши и, может быть, таким путём могу осуществить благодарность, которою мой дом обязан благородному Собесскому. Итак, если вы считаете правильным моё разрешение вопроса о будущности Польши, если вы хотите явиться основателем новой эры для своего отечества, то воспользуйтесь средствами, которые будут предоставлены для великих целей, согласно вашему указанию, венской торговой компанией совместно с варшавским ломбардом. Я не сомневаюсь, что вам удастся, с золотым талисманом в руках, избрать саксонского принца Фридриха наследником престола Понятовского, и ваши труды конечно не останутся без благодарности со стороны принца. Государственный канцлер уже подготовит почву для сношений венской торговой компании с варшавским ломбардным банком, и тотчас же будет отдан приказ оплачивать чеки банка и учитывать его векселя.

Потоцкий низко склонил голову, чтобы скрыть торжествующую радость, засиявшую в его лице, и произнёс:

— Я употреблю все силы, чтобы осуществить благодарность вам, ваше величество, за мою родину и дать последней короля, который снова сделает её великой и могущественной.

— А вы, дорогой граф, будете первым после короля или возле короля, — ответил Иосиф. — Варвик, создатель королей, — с улыбкой прибавил он. — Вы будете постоянно вспоминать, что я — ваш благодарный друг. История назовёт вас величайшим благодетелем своего отечества! Граф Кобенцль был прав, когда сказал мне, что в вас я найду единственного в Польше человека, который поймёт мои идеи и будет в состоянии провести их.

— Графу Кобенцлю известны моя любовь к отечеству и моё преклонение пред особой вашего величества, — ответил Потоцкий, отвешивая поклон в сторону австрийского посланника.

— Ну, а теперь я не смею долее отвлекать вас от ваших гостей, которые и так, должно быть, изумлены долгим отсутствием своего хозяина, — сказал император. — Да принесёт этот час обильные плоды в будущем! Едва ли нам удастся ещё поговорить так, чтобы этого не видели; лучше, если мы избегнем этого, чтобы отвлечь подозрения. Итак, согласимся на том, чтобы мой посол в Варшаве совещался с вами при всяком необходимом случае.

— О, нет, ваше величество, — почти испуганно воскликнул Потоцкий, — я желал бы лучше, чтобы ваши повеления поступали ко мне через агентов торговой компании, так как варшавские дипломаты окружены сотнями шпионов.

— Вы правы, — согласился император, — чем выше цель, тем уже и темнее должен быть путь к её достижению. Будьте здоровы! Граф Фалькенштейн расстаётся с графом Потоцким, а завтра римский император будет приветствовать фельдцейхмейстера всей польской артиллерии.

— Вы разрешите проводить вас, ваше величество? — спросил граф Потоцкий.

— Ни в коем случае, — отклонил его предложение император, — что осталось бы от моего инкогнито и от нашей тайны, если бы граф Феликс Потоцкий оказал такую честь простому секретарю! Я уверен, что сам найду дорогу.

Он торопливо вышел, уводя с собою Кобенцля, и сам закрыл дверь за собою.

Потоцкий улыбнулся.

— Он прав, — сказал он, — золото в наши дни является талисманом, управляющим судьбами людей и народов! К моему прискорбию, мне недоставало чудодейственной силы этого всемогущего металла; теперь она потечёт ко мне со всех сторон. Меня хотят сделать своим орудием, в моих руках сосредоточивают силу, могущую даровать корону. Я желаю обладать этой силой, но, ей Богу, я был бы дураком, если бы возложил корону на чужеземца! У них имеются ядра и штыки, у меня — хитрость оживлять чудодейственную силу золота, и корона будет моей!

Портьеры на дверях спальни слегка зашевелились, но граф не заметил этого. Он постоял ещё с минуту, с тихой улыбкой на губах, с задумчиво опущенной головой, а затем вышел и возвратился к своим гостям, объяснив им своё отсутствие неотложными делами.

Никто не заподозрил ничего, и весёлое бражничанье ещё некоторое время продолжалось, пока гости не поднялись из-за стола и не перешли в соседнюю комнату, чтобы, по неизменному обычаю польского общества того времени, поиграть в карты.

Потоцкий и литовский маршал Сосновский, человек лет пятидесяти с бледным и хитрым лицом и зорко бегавшими и по временам лукаво вспыхивавшими глазами, стали метать за двумя столами банк. Сосновский выигрывал, Потоцкий же почти с одинаковым постоянством проигрывал. Мелкие шляхтичи, тщетно искавшие счастья за столом Сосновского, переходили к столу Потоцкого и удвоенными ставками быстро возвращали свой проигрыш.

Игра кончилась ранее обыкновенного, так как уже рано утром должна была прибыть императрица.

Гости разошлись, и Потоцкий возвратился к себе в кабинет.

Камердинер подал ему халат. Граф вскоре отпустил его, отдав приказание позаботиться о том, чтобы на следующее утро всё было готово к приёму государыни, а затем опустился в кресло пред своим письменным столом и погрузился в глубокие размышления, рисовавшие ему блестящие горизонты, к достижению которых он проложил сегодня ещё новую ступень.

В эту минуту портьеры на дверях его спальни медленно раздвинулись, и Потоцкий услышал шум тяжёлых складок.

Он поднял взор и увидел пажа в ливрее его дома, переступившего порог кабинета. Он невольно вздрогнул и резко выговорил мальчику, что тот смел в столь поздний час побеспокоить его.

Но паж не обратил внимания на выговор. Медленными шагами он приблизился к графу и остановился в освещённом лампою пространстве, улыбаясь и скрестив руки на груди.

Потоцкий пристально всмотрелся в мальчика, а затем вскочил, положил руку на его плечо и воскликнул:

— Возможно ли?.. Это — не дьявольское наваждение, обманывающее меня?.. Это — ты, София?

— Да — это я, — ответила красавица-гречанка, которую граф признал под пажеской ливреей.

— Какая дерзость! — вне себя воскликнул граф, — разве я не запретил тебе сопровождать меня!

— Раз навсегда не забывай, мой друг, что моё послушание зависит от моей доброй воли.

— Но это — безумие, это — сумасшедшая дерзость! Как ты могла отважиться отдаться здесь во власть Екатерины и Потёмкина? Если тебя узнают...

— Меня не узнают, — возразила София. — Вот ты же не узнал меня, хотя твой взор много раз замечал меня, когда я скакала на коне в твоей свите. Никто из твоих слуг не знает меня. Итак, какая опасность может угрожать мне?

— Но зачем ты здесь? — мрачно спросил он. — Разве что-нибудь влечёт тебя обратно в Петербург, обратно к Потёмкину?

— Если бы это было так, что помешало бы мне давно сделать это? — сказала София, насмешливо пожимая плечами. — Разве ты властен удержать меня при себе? Зачем я здесь, спрашиваешь ты? Если бы ты знал, как я люблю тебя, то ты не спрашивал бы меня об этом. Я здесь, чтобы видеть и слышать всё за тебя, так как тот только и видит, кто сам невидим, тот лишь и слышит, на кого не обращают внимания. Так как я люблю тебя, то я желаю тебя возвеличить, и потому ни на шаг не отступаю от тебя. Я хочу быть твоим ангелом-хранителем, который воодушевлял бы и ободрял бы тебя, если бы ты потерял мужество, который останавливал бы тебя мудрым предостережением, если бы ты забылся в слепом доверии. Моя любовь прочно держится на том, на ком раз остановится, и я крепко держусь тебя; если бы ты и захотел отдалить меня, то сделал бы это с таким же малым успехом, как и в отношении своей тени. Я верю, я знаю, что моя любовь приносит тебе счастье. Разве к тебе не текут потоки денег отовсюду — и от князя Репнина, и от графа Фалькенштейна?

— Граф Фалькенштейн! — воскликнул Потоцкий. — Ты видела его, ты слышала?

— Я была там, — ответила София, указывая на спальню, — я слышала и довольна тобою, мой друг. Ты был умён. Ты обратишь их в своё орудие, ты используешь их планы. Могу сказать тебе, что я от души посмеялась в своём убежище над графом Фалькенштейном, который хотел бы разыгрывать Фридриха Великого на престоле и который ни более, ни менее, как детски глупый деспот. День кончился, теперь посмеёмся вместе над этой комедией, которая разыгралась сегодня и будет продолжаться и завтра.

Потоцкий мрачно потупился; он не понимал той силы, которая давала этой женщине столько уверенности над ним; она казалась ему чем-то демоническим, преследующим его по пятам. Но София так задорно-мило смеялась, её глаза смотрели так насмешливо и вместе с тем так влекли к себе, что облака на его лбу исчезли под этим взглядом, и, когда она распростёрла пред ним свои скрещённые пред тем руки, он в горячем порыве страсти привлёк её к своей груди и покрыл её смеющиеся губы жаркими поцелуями.