Под белым орлом

XXII

Вся Варшава находилась в небывалом замешательстве и волнении. Тотчас вслед за адъютантом во дворец явились пикеры, кучер королевского фаэтона и один из егерей, который спасся, и своими довольно-таки сбивчивыми рассказами о совершенном нападении ещё увеличили всеобщую панику.

Отряд королевских уланов, нёсших караульную службу во дворце, тотчас же поспешил, под начальством адъютанта, на место происшествия; но здесь не нашли ничего, кроме окровавленной королевской шляпы, порезанной сабельным ударом, и локона королевских волос, отсечённого по-видимому таким же ударом. На самом месте преступления земля была взрыта, но невозможно было с уверенностью восстановить следы на дороге, так как по ней вообще было большое движение.

Генерал Коччеи, командир всей гвардии, глубоко преданный королю человек, немедленно последовал за дворцовой стражей.

— Король убит! — встретили его криками солдаты, показывая окровавленную шляпу.

Коччеи приостановился, словно разбитый параличом от ужаса, но затем воскликнул:

— Нет, нет, не убит! Слава Богу, этого не может быть. Если бы злоумышляли на жизнь короля, то это случилось бы здесь, и мы нашли бы его труп... Нет, нет, его увезли!.. То не были разбойники, это были заговорщики... это — государственная измена или... или насилие врагов Польши, полагающих, что наступило время осмелиться на всё. — Он несколько минут стоял, задумавшись, и затем сказал: — мы недостаточно многочисленны, чтобы начать преследование, которое нужно предпринять во все стороны и, конечно, с значительным числом людей; притом каждый шаг требует величайшей предусмотрительности, так как если преступники увидят, что они настигнуты, то они тем не менее, пожалуй, решатся на убийство, чего до сих пор, уповая на Бога, ещё не случилось. Бедный, бедный государь!.. Но прежде всего теперь нужно обезвредить для бедной Польши удар, который мы не в состоянии более предотвратить от его головы, и рассеять мрачные козни внутренних и внешних врагов отечества... Останьтесь здесь!.. — приказал он солдатам, — четверо из вас пусть охраняют место нападения, чтобы ничто не было загажено, ничто не унесено, что может как-либо вести к раскрытию преступления; остальные пусть займутся осторожным и ловким розыском следов, чтобы, если к тому имеется хоть малейшая возможность, раскрыть направление, избранное преступниками! Если то были заговорщики, то нам прежде всего следует отыскать их убежище; если же эти люди были подосланы иностранной державой, — со вздохом прибавил он, — то, конечно, всё будет тщетно и, прежде чем мы настигнем их, они уже минуют границу.

Отдав это приказание, Коччеи возвратился во дворец, чтобы послать гонцов к министрам и стянуть имевшиеся в распоряжении войска. Вскоре на улицах загремели звуки генерального марша. Правившее министерство и много командиров отдельных частей собрались во дворце. Вскоре появились и иностранные дипломаты и приступили к совещанию относительно того, как поступить в столь необыкновенном и непредвиденном случае.

Прежде всего все присоединились к мнению генерала Коччеи, что розыски и преследование во всех окрестностях города следует производить с крайней осторожностью, чтобы не подвергнуть опасности жизнь короля; но затем пришлось решать, что делать дальше, так как законный центр правительства благодаря похищению короля исчез. Министры желали продолжать управлять от имени отсутствовавшего короля, другие подавали голос за избрание диктатора, наконец, многие требовали немедленного созыва сейма. Последние два мнения столкнулись и были в большинстве высказаны друзьями Феликса Потоцкого, стремившимися прежде всего помешать тому, чтобы управление королевством продолжало идти спокойным, законным путём.

Итак, при этом совершенно неожиданном событии, прежде всего требовавшем единодушного напряжения всех сил, снова обнаружился раскол мнений, издавна уже мучивший польскую нацию и сделавший её игрушкою иностранных дворов.

Графа Феликса Потоцкого не было в кругу сановников, собравшихся на ночное совещание в осиротевшем королевском дворце. К нему был отправлен гонец, но последний принёс ответ, что при первом известии об исчезновении короля граф бросился на коня и в сопровождении нескольких слуг поехал по следам пропавшего. Даже и его друзья спорили между собою, так как лично его здесь не было, и, как в настоящем парламенте, здесь высказывалось почти столько же мнений, сколько было присутствовавших, благодаря чему не было места ни для твёрдого решения, ни для энергичного образа действий.

Во время совещания появился князь Репнин и своим обычным высокомерным тоном объявил, что считает покушение на особу короля признаком бессилия польского правительства. При глубоком молчании всех присутствовавших он сказал, что это печальное событие возлагает на него как на представителя августейшей покровительницы Польши обязанность заботиться о безопасности, спокойствии и порядке в государстве; он заявил, что принимает на себя дальнейшее начальство в столице и, насколько это будет необходимо, также и во всём остальном государстве; таким образом он намеревался представить своей повелительнице гарантии того, что если с исчезнувшим королём и в самом деле приключится беда, то согласно благу Польши и в интересах европейского мира всё же будет существовать правительство, созданное на основании государственных законов.

При этом заявлении Репнина все присутствовавшие исполнились чувством гнева и возмущения; министры попытались было высказать некоторые возражения, но князь коротко обрезал их, и никто не посмел возражать далее — настолько властен был русский протекторат над распадавшимся государством, приманивая силы одних в нём заманчивыми обещаниями и действуя на других страхом.

Князь Репнин объявил заседание совета министров под своим председательством непрерывным; большинство сановников также остались во дворце, чтобы получать все известия из первых рук.

Царило необычайное движение, как будто в резиденции исчезнувшего короля происходили блестящие придворные празднества. Ежеминутно являлись офицеры и солдаты с рапортами. Отдан был приказ окружить весь город патрулями, которые повсюду с величайшей осторожностью продвигались бы вперёд. Но проходил час за часом, а известий об исчезнувшем короле ниоткуда не поступало.

Весь город пребывал в необычайном волнении. Весть о злодейском нападении распространилась повсюду с быстротою электрической искры, и, как ни мало был любим всеми король Станислав Август, всё же сразу почувствовали, что направленный против него удар угрожает тяжёлыми потрясениями миру и порядку в государстве.

Вообще были склонны приписывать это покушение русским, и в народной толпе, быстро собиравшейся на улицах, послышались проклятия императрице Екатерине и князю Репнину.

В то время как вся Варшава находилась в страхе и волнении, все усиливавшихся и возраставших, граф Феликс Потоцкий, которого напрасно ждали во дворце, большими шагами ходил взад и вперёд по своему турецкому кабинету. Выходы в сад из последнего были крепко закрыты и замаскированы плотными портьерами, так что кабинет освещался одним лишь фонарём, спускавшимся с потолка. Граф был бледен, его руки нервно дрожали, и он ежеминутно вытирал носовым платком свой влажный лоб.

Пред ним стоял Вацлав Пулаский; за поясом у него торчали пистолеты, сбоку у него была привешена сабля и он ободрял графа.

— Наступило время действовать, всякие дальнейшие отсрочки немыслимы, — оживлённо говорил он, — если мы теперь не воспользуемся долгожданными плодами, то они навеки будут потеряны для нас. Друзья с захваченным в плен Понятовским теперь уже должны быть близ Ченстохова. Итак, если он находится в их надёжных руках, то, благодаря везде стоящим наготове гонцам, по всей стране распространится лозунг восстания, русские гарнизоны повсюду будут уничтожены и завтрашний день увидит родину свободною от русского ига. Но затем нам необходимо тотчас крепко захватить в свои руки бразды правления, чтобы борьба партий снова не открыла границ для иноземного влияния. Вам следует отправиться в Ченстохов; после того как Понятовский будет вынужден подписать отречение, вы должны там, пред алтарём чудотворной Божьей Матери, объявить себя диктатором государства. Весь народ поверит тому, что вы посланы самим Небом для его спасения, и охотно подчинится вашей воле.

— Отлично, отлично, — сказал граф, останавливаясь пред Пуласким и смотря на него беспокойным взором, — но если тем не менее расчёты окажутся ложными, если какой-нибудь случай расстроит весь план, если бегство не удастся?

— Это едва ли возможно, — возразил Пулаский, — так как если бы это случилось, то нас уже известили бы об этом. Но ничего ещё неизвестно, повсюду ещё тщетно разыскивают пропавшего, а это — лучшее доказательство того, что он находится в надёжных руках друзей...

— И если бы это всё же было так, — настаивал граф, — в таком важном деле, как это, от исхода которого едва ли не зависит судьба всей Польши, нельзя слепо доверяться счастью, нужно рассчитывать на самые дурные случайности. Если удар не удастся, если Понятовский будет освобождён, что будет со мною? не слишком ли рано сбрасывать маску? — Он потупился пред пронзительным взором Пулаского. — Это — не страх, волнующий меня, — сказал он, — не забота об одном себе, хотя и безумно глупо ставить на карту всю свою жизнь ради сомнительного успеха; но ты и сам знаешь, что на мне покоятся все надежды отечества, в моих руках сосредоточены все нити... Мои друзья, с трудом и путём жертв приобретённые мною, имеют власть над постановлениями сейма, я сам могу, когда наступит время, получить власть над народом, образовать армию и повести её к победам. Могу ли я ставить всё это на сомнительную карту? Если этот план не удастся, если в настоящий момент всё здесь останется по-старому, то мы всё же не должны оставить свой труд и надежду; я должен сохранить себя для будущего родины; но если я буду скомпрометирован, прежде чем успех станет несомненным, то мне не останется ничего более, как спасаться бегством за границу. И кто захочет тогда заменить меня? Ты видишь, пан Вацлав, что в своей боязливой осторожности я, право, не думаю об одной лишь личной безопасности, но на моей особе, как ни незначительна, быть может, она, покоятся теперь надежды Польши.

— Вы может быть, и правы, ваше сиятельство, — после короткого размышления сказал Пулаский, — хотя история и учит, что смелым предприятиям даётся победа. В таком случае ждите, пока мы не удостоверимся в успехе. Но я должен поехать в Ченстохов, я не вытерплю здесь более... я должен знать, как всё произошло, и к тому же наши друзья нуждаются в вожде!

— Проберёшься ли ты? — беспокойно спросил граф, — весь город оцеплен патрулями.

— Кто посмеет задержать управителя графа Потоцкого, относительно которого все ведь уверены, что он сам отправился верхом в поиски за королём? — возразил Пулаский. — Позвольте мне отправиться туда, где необходимо присутствие одного из нас; через несколько часов я уже буду там и пришлю вам гонца, если к вам ещё раньше не придёт весть о том, что все русские гарнизоны уничтожены. Берегитесь лишь, — серьёзно закончил он, — чтобы вам не преградили пути, так как именно здесь, в Варшаве, ещё много слуг и приспешников России.

— Обо мне не беспокойтесь, — ответил граф; — с первым же известием об истреблении гарнизонов русская власть здесь будет сломлена; тогда я здесь буду таким же господином положения, как и там.

Пулаский пытливо посмотрел на него.

— Не в такой мере, как там, ваше сиятельство, — возразил он. — Я знаю польский народ... Диктатор, принявший власть пред алтарём Ченстоховской Богоматери, будет орудием и посланцем Неба для всего народа... Пройдёт всего лишь несколько часов, и вы уже будете окружены там тысячами воинов... Ничья завистливая интрига не в состоянии будет коснуться вас и ваша власть подобно лаве распространится по всему государству. Остерегайтесь излишней безопасности, нерешительной медлительности и тотчас же, как получите известие, что наш план удался, следуйте за мною.

— Успокойтесь, друг мой! — ответил Потоцкий, пожимая его руку. — Я знаю всё, что вы говорите. Если счастье будет благоприятствовать нам, то мы вскоре снова свидимся и в моей руке будет высоко реять в воздухе знамя белого орла пред борцами за свободу родины.

Пулаский поклонился и вышел. Потоцкий мрачно посмотрел ему вслед.

— Вот я стою пред решительным часом жизни, будущность которой зависит от настоящего момента, — глухим голосом проговорил он. — Грозовые тучи собрались надо мною, в их лоне покоится молния; поразит ли она моих врагов, а мне откроет путь к блестящему величию жизни, или она низвергнет на меня своё пламя и, раздробив меня, швырнёт во прах? Вот здесь предо мной лежит корона во всём её сверкающем блеске, а рядом с ней бездна мрачно колышет свои грозные пучины! Пожалуй Пулаский прав, говоря, что счастье благоволит слепому риску, но если риск не удастся, то мне останется лишь бегство... изгнание... нищета... лишения! Король или нищий — вот вопрос, к разрешению которого брошен жребий. Клянусь Богом, как ни великолепен выигрыш, всё же ставка слишком высока, чтобы безумно рисковать ею. Слишком прекрасно то, что предлагает мне жизнь что я держу в своих руках, чтобы бросить всё это ради выигрыша, зависящего от случайного промаха. О, если бы была со мною, — горько вздыхая, произнёс он, — она, доставлявшая ясность моим мыслям и вливавшая бодрость в мою душу, о, тогда я, может быть, и нашёл бы решительный выход! Но ведь она потеряна для меня... потеряна навсегда... её уже нет в живых или...

Граф закрыл лицо руками и, болезненно вздрагивая, опустился на диван. Он не слышал, как раздвинулась портьера и лёгкие шаги заскользили по ковру. И, когда лишь чья-то мягкая рука коснулась его руки, он испуганно вздрогнул. Он поднял взор и увидел пред собою Софию де Витт.

На ней был дорожный костюм из синего бархата; кружевной платок окутывал её голову; она была так свежа и красива, как могла лишь когда-то грезиться ему.

Потоцкий вскочил и с ужасом протянул руки, как бы защищаясь от неё.

— София! София! — воскликнул он, — не игра ли воображения, что я снова вижу твой образ живым пред собою? или твоя душа поднялась из царства смерти?

— Я — не игра фантазии, мой друг, — смеясь сказала София, — и ещё менее того — душа из царства теней, сойти в которое у меня ещё долго не явится охоты. Я — твоя София со всею плотью и кровью, и если ты не хочешь верить своим глазам, то поверь поцелую моих губ.

Она притянула его за плечи и поцеловала его своими полными, тёплыми губами прямо в рот.

Потоцкий заключил её в свои объятия и, всё ещё колеблясь, лишь с боязливым страхом прижал её к своей груди, как бы опасаясь, что она как воздушное виденье может растаять; но, когда её губы стали всё горячее прижиматься к его губам, когда он почувствовал биение её сердца у себя на груди, из его груди вырвался восторженный крик дикой радости. Со страшной силой он прижал красавицу к себе и воскликнул:

— Это — ты, ведь это действительно — ты, моя София... О, это — слишком большое счастье... Само Небо возвращает мне тебя в эту минуту, когда жгучая тоска по тебе грозила разорвать моё сердце, так как я тосковал не только по возлюбленной... о, нет, в этот миг моя душа более жаждала друга, который доставит ясность моему рассудку! Но прежде всего расскажи мне, что приключилось с тобою. В самом ли деле тебя похитили разбойники, или ты попала во власть того ненавистного человека, — мрачно продолжал он, — которым, по-твоему, ты могла так безумно-смело пренебречь, отправляясь в Могилёв?

— Почему ты жаждешь своей подруги и её совета? — спросила София, освобождаясь из его объятий, — что случилось? Я заметила необычайное движение на улицах.

— Случилось то, что мы уже давно подготовляли, — ответил Потоцкий на её вопрос, произнесённый почти повелительным тоном. — Понятовский захвачен в эту ночь; теперь он уже должен находиться в твердыне Ченстоховского монастыря; как только он прибудет туда, все русские гарнизоны подвергнутся поголовному истреблению. Настаивают на том, чтобы я отправился туда и провозгласил себя диктатором; тем не менее я колебался преждевременно скомпрометировать себя, но, несколько часов спустя, наступит решительный момент.

— Ты колебался? — воскликнула София. — Благодари за это небеса, благодари за то, что я как раз теперь явилась! Вот слушай, что произошло, — продолжала она, — но не задавай вопросов! Обо всём остальном ты узнаешь впоследствии, а теперь некогда произносить лишние фразы, нельзя терять ни секунды драгоценного времени... Не разбойники захватили меня в плен; не Потёмкин увёз меня...

— Не Потёмкин... так кто же? — воскликнул Потоцкий. — Кто обладает силой и смелостью на подобную дерзость? Кто, кроме его, мог осмелиться кинуть подобный вызов мне?

— Та, кто соединяет всю мощь в себе, в чьих руках даже Потёмкин является слепым орудием её всемогущей державной воли, — императрица Екатерина! — воскликнула София.

— Императрица? — с невыразимым изумлением повторил Потоцкий. — Почему?

— Потому что она уважает и боится меня, — с горделиво заблестевшим взором ответила София, — как равную себе противницу, потому что она хотела предоставить мне выбор между её дружбою и... гибелью, — с лёгкой дрожью прибавила она.

— Я не вполне понимаю тебя... И что же ты выбрала? — с живостью спросил Потоцкий.

— Я узнала, что в её власти погубить меня, — ответила София, — ей известны все наши планы...

— Ужасно! — бледнея, воскликнул Потоцкий. — Следовательно, мы погибли, следовательно, она угрожала тебе смертью или темницей? Каким образом ускользнула ты?

— Она не грозила мне ни темницей, ни смертью, её оружие было ужаснее: она приказала бы доставить меня в Каменец, чтобы я стала там исполнять свои обязанности в качестве хозяйки дома полковника де Витт.

Потоцкий вздрогнул.

— И императрица Екатерина властна сделать это, — продолжала София. — Темница и смерть пожалуй и не устрашили бы меня... Поэтому я избрала её дружбу! Я — приятельница, союзница императрицы... Я предпочла пользоваться властью вместе с нею и возле неё, вместо того, чтобы быть брошенной в такое существование, которое было бы горше смерти.

— И ты уверена в её дружбе? — спросил Потоцкий. — Ты уверена, что не Потёмкин...

— Доказательством тебе будет то, что я прибыла сюда по большому тракту в своей почтовой карете на императорских подставах, — прервала его София, — что я не буду более скрываться в твоём доме, что я вскоре освобожусь от недостойных цепей и выступлю пред светом в качестве графини Потоцкой. Нам приходится отказаться от короны, к которой я стремилась для тебя и для себя, так как она недостижима и для тебя, и для меня.

Потоцкий облегчённо вздохнул, как бы почувствовав избавление от тяжёлого бремени, и всё же черты его лица выражали печальное сожаление: великая цель, реявшая пред ним и представленная ему Софией в таком блеске, должна была остаться одной лишь грёзой! Однако в его характере не было силы воли, чтобы смелой рукой держаться цели; он был доволен, что избавился от риска, и тем не менее только с болью отказался от надежды на корону.

— Мы теряем всего лишь то, что никогда не могли бы приобресть, — продолжала София, — но зато мы будем первыми на ступенях трона императрицы Екатерины, будем её союзниками, друзьями! Однако прежде всего я теперь должна исполнить свой долг по отношению к своему великому державному другу, и всё то, что здесь случилось, направить так, как это выгодно для неё и для нас.

Она села к письменному столу графа Феликса, набросала несколько строк на листе бумаги и вложила его вместе с вынутым из своего портфеля письмом в один конверт, запечатав последний печатью графа Феликса.

— Вот это нужно сейчас же отправить к князю Репнину, оно должно прийти туда вовремя! Не задавай вопросов, — продолжала София, видя изумлённое лицо графа, — не время для объяснений, нужно действовать... каждая секунда драгоценна. Я удалюсь на несколько минут в своё старое убежище, завтра ты приготовишь для меня один из своих загородных особняков. Как только будет здесь князь, прикажи позвать меня.

С этими словами молодая женщина быстро исчезла за портьерой, маскировавшей вход в спальню графа Феликса.

— Кто она, демон или ангел? — произнёс Потоцкий, смотря ей вслед. — Всё равно... одно несомненно, что она пользуется сверхъестественною властью над моею душою.

Он поспешно вышел, чтобы послать своего пажа с письмом Софии к князю Репнину.

Волнение и беспокойство во дворце всё возрастали; с наступлением утра возросло народное движение и на улицах. Взгляды мужчин становились грознее и мрачнее, они собирались в тесные группы и всё громче раздавались среди них проклятия русским, которым приписывалось похищение короля.

Князь Репнин приказал увеличить все караульные посты, удвоив число русских гренадеров, и кроме того двинуть в Варшаву все квартировавшие в предместьях города и в его ближайших окрестностях полки. Польские гвардейцы были собраны во дворе дворца и несли патрульную службу. Командиров и старших офицеров князь не отпускал от себя, равно как и министров, под тем предлогом, чтобы дождаться известий о результатах розысков и в зависимости от них принять соответствующие меры.

Репнин принял все меры к тому, чтобы распоряжаться в Варшаве как в осаждённом городе и при необходимости подкрепить свою власть вооружённой силой.

Народное движение на улицах постепенно становилось всё грознее. Весьма возможно, что всего через несколько часов могла вспыхнуть серьёзная борьба, и князь посылал всё новых надёжных гонцов с приказаниями стягивать к столице возможно больше войск из окрестных гарнизонов, так как он решил, во что бы то ни стало, укрепиться в Варшаве и удержать в своей власти, в качестве заложников, находившихся в ней магнатов.

Его беспокоило лишь отсутствие графа Феликса Потоцкого; ему было известно влияние последнего, распространившееся по всей стране, и хотя граф постоянно выказывал себя преданным другом русской императрицы, Репнин всё же питал к нему недоверие и как раз в настоящую минуту особенно желал бы иметь его в своей власти.

Несколько гонцов, отправленных им один за другим во дворец Потоцкого, принесли все один и тот же ответ, что граф ещё не возвратился, а между тем ни один из высланных за город патрулей не встретился с ним. Подозрение Репнина всё крепло и крепло, а вместе с тем росло и беспокойство, так как если Потоцкий принимал участие в этом таинственном, необъяснимом событии, то тем самым приобрёл для князя ещё большее, зловещее значение. Тут поступил рапорт о том, что один из высланных патрулей обнаружил подозрительную личность, скрывавшуюся в лесу, и два улана, по приказу князя Репнина, ввели пойманного Лукавского.

Его одежда была разорвана, а руки связаны верёвкой. Солдаты доложили, что при их приближении он отбросил от себя саблю и два пистолета и пытался скрыться в кустах.

Тотчас же было начато дознание, и Лукавский показал, что находился в пути на свою далёкую родину, в Литву, и лишь из страха при приближении патруля откинул от себя оружие, взятое им с собою в дорогу для самозащиты.

В то время как арестованный на все поставленные ему вопросы давал всё то же показание, вошёл ординарец с новым донесением и вдруг удивлённо взглянул на арестованного.

— Ты знаешь его? — быстро спросил Репнин.

— Да, знаю, — ответил тот, — он находится на службе у графа Феликса Потоцкого и управляет луговым поместьем графа на Висле.

— Вы смешиваете меня с кем-нибудь другим, — воскликнул Лукавский, бросая мрачно угрожающий взгляд на солдата, — я вовсе не знаю графа Потоцкого и требую свободы, так как не совершил ничего противузаконного.

Присутствовавшие испуганно переглянулись.

Но после непродолжительного молчания князь Репнин сказал:

— Тяжесть совершенного здесь преступления требует серьёзных и беспощадных мер. Показание этого солдата ставит имя благородного графа Потоцкого в связь с этим человеком, пойманным при такой подозрительной обстановке. Сам граф исчез; весьма возможно, что заговорщики злоупотребляют его именем, прикрываясь им, чтобы подготовить своё мрачное злодеяние, и что он сам так же, как и король, сделался жертвой их преступного плана. Мы обязаны следовать каждой нити, представляющейся нам, и во что бы то ни стало пролить свет в эту тьму. Поэтому я тотчас же прикажу окружить дворец Потоцкого и обыскать все его помещения. Эту меру мы обязаны предпринять ради безопасности находящегося под покровительством моей августейшей государыни императрицы государства, а также и ради самого графа, чтобы оградить его от возможного недостойного и, несомненно, ни на чём не основанного подозрения.

Никто не посмел возражать, положение было серьёзно и возражения против мероприятия, вызванного самими обстоятельствами, могли повлечь за собою роковые последствия и тяжёлую ответственность.

Князь Репнин стал писать приказ командующему русскими войсками, так как одному лишь ему он мог доверить производство обыска во дворце Потоцкого.

Он ещё был занят составлением приказа, когда вошёл дежурный офицер и доложил, что прибыл шталмейстер графа Потоцкого с письмом от своего господина. Этот доклад возбудил новый взрыв удивления. Шталмейстер был введён к князю и молча передал ему пакет. Князь Репнин вскрыл его. Всем бросилось в глаза, что в нём заключалось ещё другое письмо, которое князь также прочёл. Затем Репнин сразу смутился, изменился в лице и после короткого размышления сказал шталмейстеру:

— Доложите его сиятельству, что я тотчас же буду у него! — Затем он постарался принять возможно непринуждённое выражение лица и неуверенным голосом продолжал, обращаясь к присутствующим: — граф возвратился, я сам поговорю с ним, а пока всё должно быть приостановлено. Арестованного пусть поместят под надёжную охрану... дознание впоследствии будет продолжено мною.

При известии о письме Потоцкого Лукавский заскрежетал зубами и поднял сжатые кулаки, но затем тотчас же овладел собою и снова принял прежнее спокойное, мрачное и безразличное выражение. Без дальних слов и возражений он позволил увести себя в находившуюся рядом комнату, к дверям которой изнутри и снаружи были приставлены часовые.

Князь Репнин приказал подать карету и немедленно поехал во дворец Потоцкого. На всех улицах, где узнавали карету князя, слышался глухой ропот. Вслед ей по временам неслись громкие проклятия. Но князь не обращал на это внимания и в продолжение всего пути не выпускал из рук присланного ему письма, перечитывая его всё снова и снова и время от времени недоумевающе покачивая головой.

Князь был почтительно встречен челядью графа Потоцкого и прошёл в его кабинет. В выражении его лица и осанке уже не было прежней гордости и высокомерия; напротив, он почти с боязливой робостью поклонился Софии де Витт, которую увидел у графа одетою в длинное домашнее платье из тёмно-красного шёлка с дорогой меховой отделкой.

— Я последовал вашему призыву, мадам, — сказал он, — и, согласно повелению государыни императрицы, предоставляю себя в ваше полное распоряжение, причём позволю себе лишь выразить своё удивление тому обстоятельству, что нахожу вас здесь, в доме графа, так как мне сообщили из Петербурга, что вы уехали в Константинополь и что уже давно тщетно ждут вашего возвращения оттуда.

София подала руку князю, галантно поднесённую им к своим губам, и, улыбаясь, сказала:

— Вы видите, дорогой князь, что женщина, которая не может иметь большие притязания на ум, также слегка обладает мощью вездесущности и в состоянии задавать загадки даже таким проницательным дипломатам, как князь Репнин. Если я и была в Константинополе, то во всяком случае сумела ловко появиться здесь в чрезвычайно важный и решительный момент и прийти на помощь вам в защите интересов моего августейшего друга, великой императрицы Екатерины Алексеевны. И я убеждена, что вы будете благодарны мне за это, так как уверена, что в этот момент вы находитесь в немалом затруднении.

— Согласно письму моей всемилостивейшей государыни, — ответил князь, с мастерской ловкостью дипломата скрывая своё недовольство, — было бы глупо, если бы я пытался что-либо утаить от вас. Я знаю, что я не в состоянии ничего сообщить вам, но могу лишь просить вашего совета... ваших приказаний, — поправился он.

— Моего совета, дорогой князь! — быстро перебила его София. — Отдавать приказания может только её императорское величество, наша августейшая повелительница. Итак, я знаю, как вы и сами предположили, в чём в данный момент заключается дело: Станислав Понятовский, возведённый на польский королевский престол великой Екатериной, необъяснимым образом исчез, и вы стоите пред загадкой, от разрешения которой зависят вся ваша дипломатическая слава и будущее Польши, в судьбе которой, как вам известно, особенно заинтересована государыня императрица. И вот мы — мой друг граф Потоцкий и я — пригласили вас сюда, дорогой князь, чтобы разрешить вам эту загадку; затем, как я убеждена, вы тотчас согласитесь с нами в том, что надо предпринять.

— Говорите, ради Бога говорите! — воскликнул князь Репнин.

— Дело просто, — продолжала София; — король Станислав Август увезён заговорщиками в Ченстоховский монастырь. В тот самый момент, когда он прибудет туда — и этот момент недалёк, — по всей стране отправятся гонцы, чтобы повсюду поднять восстание против русских гарнизонов, уже подготовленное. Вы сами понимаете, что это восстание имеет большую надежду на успех, так как русские гарнизоны малы и рассеяны по всей стране. Затем в Ченстохове будет созван сейм и будет приступлено к выборам нового короля. Граф Потоцкий и я — мы знали об этом заговоре, мы дали назреть ему, чтобы в решительный момент выдать его императрице.

— Боже мой, — вне себя воскликнул князь Репнин, — что делать? Опасность велика, она чудовищна... Какую ответственность вы взяли на себя, допустив до этого?

— Ответственность, которую я понесу пред государыней императрицей, — самоуверенно ответила София. — Опасность велика, но она будет разрушена одним ударом.

— Но что же делать? что делать, чтобы помешать мятежному взрыву?

— Как я уже сказала вам, король будет доставлен в Ченстохов; монастырь обладает лишь небольшим гарнизоном из наёмных солдат, который по старому праву могут содержать на свой счёт монахи... Спешите в Ченстохов! У вас имеется под рукою кавалерия?

— Полк казаков, — ответил князь Репнин, — остальные войска, имеющиеся здесь в моём распоряжении, состоят из гренадеров.

— Этого достаточно. Соберите столько повозок, чтобы захватить с собою два батальона гренадер. Осадите монастырь; там не посмеют выказать сопротивление, которое всё равно было бы безуспешно. Как только король будет в вашей власти, будет положен конец и восстанию; никто не рискнёт поднимать в стране восстание, которое было бы и бесцельно, и безнадёжно.

— Вы возвращаете мне жизнь, — воскликнул князь Репнин, — я тотчас поспешу освободить короля и привезти его сюда обратно.

— Последним-то не очень спешите, дорогой князь, — сказала София, удерживая Репнина, — главное заключается в том, чтобы захватить в свои руки Понятовского и удержать его в монастыре... Как только это случится, пошлите курьера к государыне императрице; ведь весьма возможно, — с тонкой усмешкой прибавила она, — что её императорскому величеству угодно будет предпринять решения и дать приказания, которые нам не следует предупреждать.

Князь Репнин удивлённо посмотрел на неё.

— Я дивлюсь вам! — сказал он затем. — Я — старый дипломат, долголетний слуга императрицы и полагал, что понимаю мнения и намерения её императорского величества... но пред вами я прямо преклоняюсь... Вы — моя учительница...

Князь поцеловал руку Софии, мимоходом попрощался с графом Потоцким, молча слушавшим весь этот разговор, и поспешно вышел из кабинета.

Потоцкий опустился на колена пред Софией, гордо выпрямившейся пред ним во всём блеске своей красоты.

— Он дивится тебе, — страстно воскликнул он, — он называет тебя своей учительницей, но я молюсь тебе, моя повелительница, моя королева!

Граф Феликс бурно заключил её в свои объятия. Красавица склонилась к нему, их губы встретились в жарком поцелуе, и, в то время как по улицам Варшавы носились адъютанты, чтобы собрать казаков и усадить гренадеров на быстро заготовленные повозки, в то время как народ со страхом и ропотом смотрел на эти военные приготовления, Потоцкий, утопая в блаженстве в объятиях прекрасной приятельницы императрицы Екатерины, забыл и судьбы Польши, и корону, заманчивый блеск которой он только что видел над своею головою.