Пока смерть не разлучит...

25

— Вот она, могилка, упокой, Господи, ее душу!

Сторож перекрестился. Свет факела выхватывал из темноты бурый могильный холмик с временным деревянным крестом. Поплевав в ладони, Дантон взялся за черенок и воткнул заступ в вязкий суглинок.

Земля раскисла от недавних дождей; скоро башмаки, чулки и полы редингота покрылись грязью. Докопав до крышки гроба, Дантон поддел ее ломиком; она треснула, развалившись на две половинки. В это время его молчаливый спутник насыпал в миску принесенный с собой белый порошок и стал размешивать, подливая воду. Сторож снова украдкой перекрестился: уж не чернокнижники ли это? Полночь-то есть уже или нет? Уйти бы от греха и дома запереться, да заступ-то с ломиком они у него одолжили, уйдешь — потом ищи-свищи…

Дантон наклонился над ямой; товарищ помог ему достать из гроба тело покойницы. Труп положили на вдавленную в глину крышку; вдовец стоял рядом на коленях, сотрясаясь от рыданий.

— Прости меня! — говорил он, всхлипывая. — Я был плохим мужем! Ты столько намучилась со мной! Но душой я всегда был верен тебе, ни одна другая женщина не могла… Прости! Прости!

Увидев, что он покрывает поцелуями мертвое лицо, спутник Дантона громко замычал и потряс его за плечо, чтобы прекратил. Изо рта покойной вылилась черная жидкость. Дантон вытер ее своим платком, встал и отошел в сторону; глухонемой занял его место и стал покрывать лицо покойницы белой массой из своей миски.

Дантон почувствовал, что продрог: февральский ветер леденил мокрую одежду. Бросил взгляд на пустой гроб в яме — его передернуло. Зачем, зачем это всё? Зачем теперь телега со столовым серебром и бельем из тончайшего голландского полотна, которую он отправил в Париж из Льежа, насильно присоединенного к Французской Республике, чтобы порадовать Антуанетту? Она тогда мучилась напрасными родами, а его не было рядом! Что ему теперь делать с двумя малыми детьми? Антуану нет еще и трех лет, Франсуа недавно исполнился год… Кто заменит им мать? Луиза им не родня, просто подруга Антуанетты, да она и сама еще дитя, ей всего шестнадцать. Такая чистая, наивная, набожная… Согласится ли она жить в одном доме с таким мужчиной, как он?..

Дантон сунул руку в карман за платком, потом вспомнил, что выбросил его. Пальцы нащупали какую-то бумагу. Что это? Ах да, письмо Робеспьера:

"Если в единственном несчастье, способном поколебать такую душу, как твоя, знание, что имеешь нежного и преданного друга, сможет принести тебе хоть какое-то утешение, будь уверен, что такой друг у тебя есть. Я люблю тебя как никогда и буду любить до смерти. С этого момента я — это ты".

Глухонемой показал Дантону слепок: готово. Неужели из этого можно будет сделать бюст Антуанетты? Скульптора, Клода Десена, Жоржу рекомендовали в большей степени ради его изъяна: по крайней мере, не проболтается. Посмотрим, насколько он хорош.

Могилу засыпали снова; сторож получил назад свои ломик и заступ, да еще и пачку ассигнатов в придачу.

Без парика герцог д’Айен выглядел непривычно: эти залысины, родимое пятно на виске… И всё равно он красив. Он не растратил ни капли мужского обаяния.

— Генриетта, дорогая. Я прошу вас: поедемте со мной.

Ах, если бы он говорил с ней так двадцать лет назад!

— Жан, мы с Луизой приедем, как только сможем. Заклинаю: не теряйте драгоценного времени, не рискуйте понапрасну. Нам станет легче на душе, когда мы узнаем, что вы в безопасности.

Совсем недавно, в конце марта, Конвент учредил Чрезвычайный уголовный суд, чтобы карать "врагов народа". Ему уже отдали под заседания Большой зал Парижского парламента, который теперь назывался Залом свободы, и хотя пока еще никого не осудили, лучше уехать сейчас. При желании, врагом народа можно объявить кого угодно, тем более что имущество осужденного подлежит конфискации. У герцога д’Айена уже потребовали свидетельство о проживании во Франции с отметкой о том, что он принес присягу на верность Нации. Чтобы получить такую бумагу, нужно идти в секцию Парижской Коммуны, кланяться санкюлотам, которых распирает от тщеславия и сознания собственной силы. Они могут отказать в ней, просто чтобы покуражиться. Былые заслуги ныне считаются преступлениями; Жана могут бросить в тюрьму по доносу какого-нибудь кляузника. Пока не поздно, пусть возвращается в Швейцарию.

— Они отберут у вас всё это. — Герцог обвел взглядом комнату: картины на стенах, изящная мебель…

— Пусть. Вы же знаете: богатство всегда было для меня бременем. Как только удастся что-нибудь разузнать о Жильбере, мы уедем к Адриенне в Шаваньяк.

О Лафайете уже несколько месяцев нет никаких вестей — вновь повторяется кошмар, который они однажды пережили, когда он сбежал в Америку. В прошлом году из Нивеля приехал его камердинер, отпущенный на свободу, но он не мог рассказать ничего положительного; ему дали денег на дорогу и отправили в Шаваньяк. Все родственники и друзья — и те, кто уехал, и те, кто остался, — предупреждены: если узнаете хоть что-нибудь, немедленно сообщите! Господин Пинкни тоже пытался навести справки, но безуспешно: первого февраля Франция объявила войну Англии; Луиза теперь не может уехать туда, чтобы воссоединиться с мужем. Да мать и не отпустила бы её одну с тремя малыми детьми. Евфимии всего четыре года, Альфред — очень болезненный мальчик, Алексису минуло десять, но и его лучше не подвергать опасностям дальнего путешествия. И потом, свекор, маршал де Ноайль, опасно болен; возможно, им всем придется переехать в Сен-Жермен-ан-Лэ, чтобы ухаживать за ним. Старику уже восемьдесят…

— Прости меня, — шепчет герцог, целуя руки жены.

Генриетта чувствует кожей теплые слезы.

— Вы тоже простите меня, — отвечает она. — Я часто бывала несправедлива…

Ему невыносимо это слышать: они словно прощаются навсегда.

"Магдебургская крепость,

15 марта 1793 г.

Надеюсь, что это письмо попадет в те руки, для которых оно предназначалось.

Прежде всего спешу сообщить, что я жив, хотя шесть дней пути до Магдебурга в открытой телеге, без защиты от ветра и дождя, расстроили мое здоровье, подорванное еще в Везеле. Тем не менее господа пруссаки, приняв меня с рук на руки у господ австрийцев, считают меня склонным к побегу, а потому принимают все меры к его предотвращению.

В крепостном валу есть отверстие, ведущее в коридор из крепких высоких заборов. Пройдя через четыре двери с цепями, замками и засовами, вы попадаете в камеру шириной три шага и длиной пять с половиной шагов. Та ее стена, что примыкает к валу, влажная и покрыта плесенью; в стене напротив проделано узкое оконце за частой решеткой. Каждое утро эти четыре двери хлопают, чтобы пропустить ко мне слугу; позже я узнаю по этому звуку, что мне несут обед, который я должен съесть в присутствии коменданта и охраны; наконец, в последний раз хлопанье раздается вечером, когда слуга возвращается в свою тюрьму. Заперев все засовы, комендант уносит ключи с собой.

Днем, если погода солнечная, я могу немного читать, хотя глаза всё чаще меня подводят, но из книг вырваны все чистые листы, газет и писем мне не дают, чернил, перьев и кистей тоже. Этот листок я добыл чудом, пишу зубочисткой.

От духоты и тесноты у меня часто бывает жар, но я не жалуюсь на это по начальству, понимая всю бесполезность подобных демаршей. Однако я дорожу своей жизнью и хочу, чтобы мои друзья знали: я всё еще жив. Сколь долго это продлится, известно одному Всевышнему; возможно, мне больше не доведется увидеть дорогих моему сердцу людей…

Лафайет".

На ступенях крыльца страх провел холодной рукой по спине Адриенны: что она делает! Этот человек расстрелял в Пюи двух молодых людей, воспротивившихся реквизиции, хотя не имел на это никакого права. А если ее сейчас арестуют? Что станет с детьми? Но он посмел клеветать на Лафайета! Она никому не позволит возводить напраслину на своего мужа и ставить имя изгнанника в один ряд с именем изменника!

Депутат Лакост принял Адриенну довольно учтиво.

— Я слышала, гражданин, что в связи с предательством Дюмурье решено сажать в тюрьму всех бывших дворян, — заявила она ему с порога. — Я буду рада служить залогом за Лафайета, но не согласна становиться заложницей за его врагов. Кстати, Дюмурье безразлична и моя жизнь, и моя смерть. Так что лучше оставить в покое меня и моих детей, пока их отец находится в плену у врагов Франции.

— Гражданка, такие чувства делают вам честь.

— Мне совершенно неважно, делают ли они честь мне, я лишь хочу, чтобы они были достойны его.

Ну, вот и всё. Никто ее не задержал. Не остановил. Не помешал ей сесть в карету. Она возвращается в Шаваньяк.

Как хорошо на душе! Она превозмогла свой страх! Она сделала то, что должно!

Многие жены эмигрантов оформляли развод со своими мужьями — ради детей: чтобы сохранить имущество, свободу, жизнь… Но зачем нужна жизнь и имущество, если утрачены честь и достоинство? Адриенна — жена Лафайета. Перед Богом и людьми. Что бы ни случилось. Дети ее поймут.

В Бриуде выставили на торги мельницу в Ланжаке, принадлежавшую Жильберу. Тетушка загорелась желанием ее выкупить; Адриенна поехала вместе с ней.

Знакомые лица. Одни отводят глаза, другие слегка кивают. Нельзя порицать людей за то, что они слабы. Но и ей не могут запретить делать то, что должно.

— Граждане! Считаю своим долгом, прежде чем начнется торг, выразить протест против чудовищной несправедливости: законы об эмиграции применяют к человеку, который в этот самый момент является узником врагов Франции. Попрошу принять к сведению мои слова.

— Занести их в протокол?

Господин Моренди уже однажды нарвался на неприятности, когда защищал по ее просьбе сельского кюре, отказавшегося принести присягу, и добился его оправдания присяжными из числа крестьян. В Бриуде даже не пожелали утверждать слишком мягкий приговор…

— Нет, граждане, это может повредить вам, а мне бы этого не хотелось. Не нужно губить себя ради учтивости — только во избежание несправедливости. Запишите мой протест отдельно.

Моррис переслал Адриенне письмо Лафайета из Магдебургской тюрьмы, написанное по-английски. Она нетерпеливо вскрыла запечатанный конверт. О господи!

Тесная, душная камера… Жильбер меряет ее своими стройными длинными ногами: три шага в ширину, пять с половиной в длину… Ему всегда было трудно усидеть на месте. А может быть, он уже не в силах ходить, а мечется в жару на своей койке… топчане… охапке соломы — это может быть всё, что угодно, — возле влажной стены, покрытой плесенью! А она здесь и ничем не может ему помочь! Что бы она смогла сделать? Всё, что угодно! Она бы меняла повязку на его горячем лбу, давала ему питьё, писала бы жалобы и требовала от коменданта, чтобы его перевели в более просторную камеру! Ведь это же Лафайет! А когда он поправится, они бы разговаривали, убивая время. Жильбер так хорошо умеет слушать! А какой он рассказчик! У него превосходное, очень тонкое чувство юмора и такая красивая улыбка…

Боше опять отправился в Париж: Адриенна передаст в залог Моррису всё, что у нее осталось, если он возьмет на себя уплату долгов и выхлопочет ей паспорт: ей нужно немедленно ехать к мужу.

К девятому июня траншеи протянулись от Марли до правого берега Шельды, солдаты заканчивали обустраивать ходы сообщения. Принц Кобургский намеревался использовать в Валансьене опыт герцога Саксен-Тешенского, который подверг Лилль безжалостной бомбардировке, уничтожив несколько кварталов. Днем огонь будет направлен по батареям, а ночью заговорят мортиры, раскаленные ядра полетят в магазины, пороховые склады, казематы, а вызванные ими пожары неплохо будет дополнить наводнением, разбив шлюзы. И тогда местные жители сами заставят упрямого французского коменданта капитулировать.

Ришелье и Ланжерон объезжали траншеи, следя за продвижением работ. В Генеральный штаб австрийского командования под Валансьеном они прибыли в мае и уже побывали в сражении. Французы отступили, понеся большие потери, и заперлись в городе; судя по всему, они намерены держаться до конца. Недавняя измена Дюмурье побуждала генералов-патриотов доказывать всеми силами, что они не предатели, даже если здравый смысл подсказывал отступление.

Завладев в марте Бредой и Бергеном-на-Зоме, Дюмурье намеревался окружить и разбить войска принца Кобургского у Неервиндена, но чуда при Вальми и Жеммап повторить не удалось: патриотическое воодушевление французов не могло заменить выучки и дисциплины, да и соотношение сил было уже не два к одному, а одиннадцать к десяти. Всё прощают только победителям. Едва весть о поражении докатилась до Парижа, как Конвент потребовал предать Дюмурье Революционному суду, припомнив ему и то, что он был против казни короля. Со своей стороны, принц Кобургский предложил ему перейти на сторону австрийцев, чтобы восстановить во Франции конституционную монархию и вызволить из Тампля королевскую семью. Выбор был слишком очевиден, поэтому Дюмурье арестовал депутатов Конвента, присланных, чтобы арестовать его самого, и выдал их австрийцам. Но этим всё и кончилось: Валансьен он сдать не смог, потому что французский гарнизон отказался ему повиноваться; подполковник Даву с батальоном добровольцев, храбро бившихся при Неервиндене, попытался захватить генерала-изменника — тот чудом спасся из-под огня. В свите Дюмурье находился и молодой Луи-Филипп — "Эгалите-сын". Седьмого апреля все Бурбоны, еще остававшиеся на свободе, были арестованы и заключены в марсельский форт Сен-Жан.

В австрийском Генеральном штабе Арман увидел знакомое лицо — граф Ферзен! Ну конечно же, он тоже здесь. Ришелье были известны старые сплетни, передаваемые во всех светских салонах — в Париже и Вене. То, что раньше скандализировало, теперь представало трогательным примером рыцарской верности: Ферзен был одержим единственной мыслью — спасти Марию-Антуанетту. По его настоянию, регент назначил его шведским послом при Людовике XVII, то есть семилетием узнике башни Тампль; Ферзен метался между Брюсселем и линией фронта, побуждая принца Кобургского идти на Париж, но в своих отчаянных усилиях напоминал храбрую пташку, пытающуюся сдвинуть с места скалу.

Ланжерона тоже бесила медлительность и нерешительность австрийцев. Принц Кобургский, которого он считал полным ничтожеством, не мог и шагу ступить без генерала Мака, но тот сам потерял терпение и подал в отставку, его заменили бездарным генералом Гогенлоэ. Ах, если бы на его месте был Конде! Но корпус эмигрантов передали под командование маршала Вурмзера, чтобы реорганизовать его на австрийский манер.

Этой зимой Ришелье привез Конде план, составленный фаворитом императрицы Платоном Зубовым: Екатерина II соглашалась разместить шесть тысяч человек, то есть два пехотных полка, в Приазовье, образовав таким образом два военных поселения и гарантируя французским аристократам российское дворянство и свободу вероисповедания. Предложение сделаться землепашцами, заводчиками и купцами ошеломило французских дворян, они предпочитали питаться хлебом и водой, лишь бы сражаться. Слова про хлеб и воду не были преувеличением: солдаты Конде жили на семь су в день, тогда как фунт хлеба стоил восемь. Ришелье оставил принцу шестьдесят тысяч золотых дукатов, которые предназначались императрицей на оплату дорожных расходов от Рейна до Азова. Конде хотел, чтобы Арман присоединился к нему, и даже написал Провансу, объявившему себя регентом при малолетнем Людовике XVII, чтобы тот отдал герцогу де Ришелье корпус королевской кавалерии. Это предложение, высказанное, как нечто само собой разумеющееся, повергло Армана в величайшее замешательство: а как же его обязательства перед императрицей? Поступив волонтерами в австрийскую армию, они с Ланжероном оставались наблюдателями русского правительства и каждый день отправляли в Брюссель подробные отчеты для пересылки в Петербург. Екатерина желала знать всё о прусской и австрийской армии, чтобы знать, как вести себя на переговорах о разделе Польши…

Сколько же еще продлится это немыслимое, невыносимое положение? Арман чувствовал, что, какое бы решение он ни принял, ему всё равно придется пожалеть о нём.

Он уже забыл, что такое беззаботность; мрачные думы водили бесконечный хоровод. Аделаида в тюрьме! Перед ней маячит призрак гильотины! При мысли о насмешках и оскорблениях, которым может подвергнуться его несчастная жена, кровь приливала к щекам, а руки сжимались в кулаки; это было еще ужаснее, чем мысль о ее смерти. И всё из-за чего? Имущество всей его семьи конфисковали "в возмещение убытка Нации, вынужденной вести войну для защиты Конституции". Земли, замки, леса, городские дома — на пять с половиной миллионов ливров! Арман был нищ и одинок…

И всё же он не терял надежды на то, что когда-нибудь кошмар закончится, он сможет вернуться — пусть не в прежнюю, но хотя бы в нормальную жизнь, где не нужно постоянно идти на сделку с совестью. Что бы ни заявляли "патриоты", республика во Франции долго не продержится. Принудительная мобилизация уже вызвала восстание в Вандее; в Париже "бешеные" Эбера вновь устраивают беспорядки, требуя права голоса только для санкюлотов и налога на богатых, а еще реквизиции излишков хлеба для продажи в городе по три су за буханку, — это лишь настроит крестьян против "патриотов". Ассигнаты давно превратились в простые бумажки, народ опять голодает: вместо Великого поста, отмененного как религиозный предрассудок, ввели "гражданский пост", потому что мяса всё равно не достать. В Конвенте идет борьба за власть, якобинцы изгнали оттуда вождей Жиронды, которые в ответ попытались поднять восстания в Нормандии, Бретани, в Бордо и Лионе. Скоро революционеры истребят друг друга, и всё вернется на круги своя. Силою вещей, французы получат нового короля, только этот король будет не из дома Бурбонов.