Пока смерть не разлучит...

26

Снова она — та девица, что дважды приходила утром. Одета бедненько, провинциально, но видно, что аристократка. Спина прямая, как доска, кожа прозрачная, пальцы тонкие. В первый раз спросила: "Могу я видеть госп… гражданина Марата?" И когда писала записку к нему, ни разу не задумалась — писать для нее дело привычное. Что ей нужно от Марата? И такая настырная… С Симоной она говорить отказалась. Записку сложила несколько раз и загнула углом. Секреты… Симона не стала читать, очень надо.

Неужели нельзя оставить человека в покое? Ходят и ходят целый день напролет: то по делу, то справиться о здоровье… Какое уж тут здоровье. С конца июня Марат не вылезает из серной ванны, иначе всё тело нестерпимо зудит и чешется; его донимает мигрень, но он по-прежнему работает: правит гранки, пишет письма в Конвент… Кожную заразу он подхватил весной, когда прятался в канализации от контрреволюционеров в Конвенте, жаждавших его крови. Как раз три месяца тому назад, тринадцатого апреля, депутаты приняли декрет о его аресте — испугались подписанного им циркуляра, призывавшего к восстанию и безжалостному истреблению заговорщиков в Конвенте. Но Марату совершенно не следовало принимать такие предосторожности, его бы всё равно не выдали. Даже когда новый министр юстиции Гойе установил слежку за разносчиками "Газеты Французской Республики", чтобы узнать, где прячется Марат, у него ничего не вышло. Никто не донес, хотя здесь, в секции Французского театра, Марата знает каждая собака. Ровно через десять дней после выдачи ордера на его арест Марат сам явился во Дворец правосудия, чтобы взглянуть в глаза своим обвинителям. Присяжные его оправдали, увенчали лавровым венком и вынесли из Дворца на руках.

Кто это сочинил? Кажется, Жозеф Шенье. Хотя, может, и не он.

Двурушники из Конвента ненавидят Марата, потому что он не боится говорить правду, какой бы страшной она ни была. Петион назвал его чудовищем, когда Марат сказал, что для безопасности Франции нужно снести двести семьдесят тысяч голов, — но ведь Марат врач, а разве врач не прописывает больному кровопускание, чтобы излечить от лихорадки? Он один думает только об отечестве, а не о себе. Когда прошлой осенью Ролан выклянчил у Национального собрания деньги на "патриотическую прессу", Марат не получил ни гроша, потому что не собирался прославлять мудрость "фракции государственных мужей". Тогда он открыто обратился за деньгами к герцогу Орлеанскому и специально развесил эти афиши по всему Парижу! Конечно, никаких денег у герцога Марат не взял: типографию на улице Кордельеров устроили на деньги Симоны — нечаянное наследство от старшей сестры. Марату и этим кололи глаза: мол, живет на содержании у женщины. Она не просто женщина, она его жена! Да, их не венчали в церкви — они соединились пред Высшим Существом, в храме Природы. Раз оковы религии разбиты вместе с цепями тирании, зачем следовать старым предрассудкам? Только Марат говорит то, что думает и делает то, что говорит. Только он один. Дантон, например, мало того что обвенчался, так еще и с большим трудом нашел для совершения обряда кюре, не принесшего присягу, — другим его святоша-жена не доверяет! Сам уплатил ее приданое и еще оформил договор о раздельном пользовании имуществом. Он просто купил эту девочку, чтобы она стала нянькой его детям-сиротам! А потом уехал в деревню, отказавшись от места в Комитете общественного спасения, — он, видите ли, устал! Тогда как Марат…

Что?.. Марат просит пропустить к нему эту… нормандку. Ну что ж, пусть идет. Дверь в чулан останется приоткрытой, мало ли что.

В прихожей консьержка сгибает свежие экземпляры "Публициста французской Революции", пахнущие типографской краской; разносчик ждет, чтобы отнести их в военное министерство. На кухне прислуга размешивает глину с миндальной водой — когда посетительница уйдет, Марат выберется из ванны, и Симона покроет этой жижей его язвы на ночь… Долго они там еще? Без четверти восемь… Из чулана доносится женский голос, перечисляющий имена. Марат отвечает… Он вскрикнул! Ах ты…

Красная вода в ванне, нож на полу — вот она, гадина! Симона схватила девицу за волосы сквозь чепец.

— Сюда! Убивают! — закричала она.

Прибежали разносчик, консьержка, Катрин — младшая сестра Симоны. Из груди Марата толчками выплескивается алая кровь. Нет!.. Он смотрит на Симону; на его губах пузырится розовая пена. Нет, не умирай!..

Сосед-хирург помог ей достать Марата из ванны, наложил повязку, пощупал пульс… Надо перенести его в спальню.

Дом полон людей, вся улица уже знает… В гостиной комиссар полиции допрашивает эту мерзавку. "Имя? — Шарлотта Корде. — Место жительства? — Кан. — А здесь, в Париже? — Гостиница "Провидение" на улице Старых августинцев. — Возраст? — Двадцать пять лет…" Судебный пристав просит Симону присутствовать при опечатывании бумаг покойного. Да, конечно… Она отвечает на вопросы и подписывает бумаги, словно автомат. Улица взорвалась гневными воплями — это убийцу повезли в тюрьму.

В шесть часов вечера траурный кортеж выступил с улицы Кордельеров, как всё еще называли по старой памяти улицу Медицинского училища. От прощания с телом пришлось отказаться: труп разлагался на глазах, так что Давиду не удалось повторить эффектной мизансцены с Лепелетье. Тело нового мученика Революции он задрапировал почти целиком, оставив открытой лишь правую грудь с раной. Подумать только: за день до убийства он заходил к Марату справиться о его здоровье! Хорошо, что он успел зарисовать его голову сразу после смерти, можно будет взять за основу. Медленно двигаясь за катафалком, Давид уже представлял себе будущую картину "Смерть Марата". Красиво изогнутый мускулистый торс (разумеется, без всяких признаков экземы), перо в опущенной руке, нож на полу, кровь на бумаге… Убийцу он изображать не будет, много чести. Всё должно быть символично: гражданин Марат пал жертвой жестокого, безликого, вездесущего врага. Чем больше аллегорий и обобщений, тем лучше. А вот картину "Клятва в зале для игры в мяч", на которую Давид потратил два года упорного труда, похоже, придется бросить незаконченной: Мирабо уже не герой, а изменник, Байи не сегодня завтра арестуют, а ведь его фигура образует центр композиции… Надо будет выбрать время и разобрать портреты депутатов, отложить сосланных и арестованных. А лучше сжечь.

С улицы Кордельеров вышли к Новому мосту, прошли по набережной, поднялись к Французскому театру, спустились к бывшему монастырю кордельеров — месту упокоения. Сердце Марата поместили в отдельный сосуд, чтобы держать его в зале заседаний клуба кордельеров: сердцем он останется с ними. Людская река утекает по набережной в багровый закат… в сапфировую ночь… Огненный ручей струится рядом с Сеной — люди несут с собой факелы. Всё-таки получилось красиво.

"Простите меня, дорогой папа, что я распорядилась своей жизнью без Вашего позволения. Я отомстила за множество невинных жертв. Я предупредила множество других несчастий. Однажды народ одумается и возрадуется избавлению от тирана. Я сказала Вам, что еду в Англию, надеясь сохранить инкогнито. Но это оказалось невозможно. Надеюсь, Вас не станут мучить; во всяком случае, в Кане у Вас есть защитники. Я взяла в адвокаты Гюстава Дульсе де Понтекулана. Такое покушение не допускает оправданий, это всё проформа. Прощайте, дорогой папа, прошу Вас забыть меня или, скорее, порадоваться моей участи. Я заслужила ее прекрасным поступком. Поцелуйте мою сестру, я люблю ее всем сердцем. Не забывайте эту строку Корнеля: "Не казнь позорна, а злодейство". Завтра в восемь утра меня будут судить".

В зале суда оказался художник, делавший беглые наброски. Заметив это, Шарлотта повернулась к нему и улыбалась, отвечая на вопросы судей. Приговор вынесли быстро, девушка вернулась в камеру. Исповедника она сразу выпроводила: Господу и так принесены две жертвы — кровь тирана уже пролилась, ее собственная кровь прольется очень скоро, — зачем же тратить время на ненужные разговоры? Ей остригли волосы и надели на нее красную рубашку убийц. Свои длинные локоны Шарлотта подарила привратнице.

Сизые тучи с треском разорвало молнией, мощный рокот прокатился над городом, изнемогавшим от июльской духоты. Хлынул дождь, стуча по потемневшим крышам и плечам тысяч людей, заполнивших площади, мосты и набережные. Красная рубашка облепила тело Шарлотты, связанные за спиной руки заставляли ее смотреть прямо в небо, исчерченное слепящими зигзагами. Она с наслаждением подставляла лицо теплым струям, чувствуя себя легкой и готовой вознестись на небеса, словно ее позорная телега была колесницей Ильи-пророка. Женщины потрясали мокрыми кулаками и выкрикивали проклятия; гром заглушал их слова.

Гроза кончилась так же внезапно, как и началась; за Елисейскими Полями повисло солнце, в мокрых волосах Шарлотты вспыхнула радуга. Она поднялась по скользким ступеням на эшафот. Палач сорвал с ее груди косынку; щеки вспыхнули от смущения. Ах, вот это и есть гильотина? Не дожидаясь понуканий, девушка сама легла на смертное ложе. Шшшурп! Голова упала на помост и отскочила от него; помощник палача подхватил ее за волосы, а другой рукой отвесил ей оплеуху. Толпа разразилась хохотом и захлопала в ладоши.

Симона Эврар уцепилась руками за трибуну. Ей впервые довелось выступать в Конвенте, она вся вспотела от волнения. Напротив стоял большой овальный стол с четырьмя стульями для секретарей и местом председателя; по обе стороны от этого помоста возвышались друг над другом шесть рядов зеленых скамей для депутатов; гул голосов поднимался к высоченному сводчатому потолку. Симона не различала лиц, она уставилась в одну точку перед собой, думая лишь об одном: сказать то, что она хотела сказать, не сбиться.

— Я не прошу вас о милостях, которых жаждет алчность или требует нужда. Вдове Марата нужен только надгробный памятник. Я прошу у вас защиты от новых покушений — на сей раз на память о самом бесстрашном и самом оболганном защитнике народа! Его преследуют даже в могиле. Каждый день лицемерные продажные писаки убивают его снова, выставляя чудовище, вонзившее в его грудь убийственный кинжал, распрекрасной героиней. Даже здесь, в этих стенах, самые подлые из этих писак бесстыдно восхваляют ее в своих памфлетах, поощряя ей подобных убивать других защитников свободы.

Она стала называть имена, гул усилился. Симона набрала в грудь побольше воздуха. Лишь бы хватило голоса их перекричать!

— Не говорю уже о подлом Петионе, который посмел сказать в Кане, в собрании своих сообщников, что убийство — добродетель. Притворяясь, будто восхваляют гражданские добродетели, коварные заговорщики печатают гнусные гравюры, на которых отвратительная убийца изображена в пристойном виде, а мученик отечества корчится в конвульсиях. Они подкупили негодяев, которые пишут под именем Марата, искажая его принципы и распространяя клевету, жертвой которой он стал!

Она говорила еще долго, пока ее голос окончательно не потонул в общем гомоне. Тогда ей на помощь пришла депутация от секции Французского театра, потребовавшая назвать улицу Кордельеров улицей Марата. Депутаты оживились, заседание закончилось принятием декрета о переименованиях: улица Обсерванс станет площадью Друга народа, Гавр и Сен-Назер в Нормандии переименуют в Марат. Гражданке Эврар, вдове Марата, пообещали помощь, чтобы типография в ее доме продолжала работать.