Пока смерть не разлучит...

4

Филипп де Сегюр зажёг свечу и раскрыл свой дневник. Нужно привести мысли в порядок, а лучше всего это делать, водя пером по бумаге.

За окном растекалась матовая петербургская ночь, притворяющаяся днем. В этом городе все притворщики. Только Нева никогда не скрывает своего истинного настроения. Сегодня она была благодушна и тихо несла лазоревые воды навстречу закату. Императрица очень редко видит её такой, проводя всё лето в Царском Селе и возвращаясь только осенью, когда Нева становится свинцовой.

Завтра Сегюр поедет в Царское, чтобы официально проститься с её величеством. Он уезжает. России и Австрии придется одним воевать с Турцией: союз с Францией и Испанией, о котором он столько хлопотал, не состоится, король не дал своего согласия. Во Франции неспокойно, казна пуста, народ голодает. Да и печальная участь Иосифа П, чудом не погибшего в Валахии под ногами собственных солдат и подхватившего на войне лихорадку, не побуждает последовать его примеру. Что ж, Сегюр как посланник и так сделал немало, ему совершенно не в чем себя упрекнуть. И он соскучился по родине, хотя Россия оказалась совсем не той дикой страной, какую он представлял себе из Парижа, — путешествие с императрицей в Крым было довольно увлекательным и приятным. Но найдет ли он родину такой, какой её оставил? Судя по письмам из Франции, надежды на это нет.

Отец с бесстрастностью военного перечислил события июля; от некоторых подробностей у Филиппа зашевелились волосы на голове. Легкомысленный брат Жозеф, депутат Генеральных штатов от дворянства, даже в бесчинствах пытался найти забавную сторону: рассказал анекдот о драгуне, прослезившемся при виде Бастилии, которого подхватили на руки и понесли, чествуя как победителя, а он до смерти испугался, что его сейчас повесят. Луи де Ноайль писал о том, что Лафайет теперь командует Национальной гвардией; он пользуется бешеной популярностью и непререкаемым авторитетом; если кто-то и сможет положить конец анархии, то это он.

Виконт де Ноайль и маркиз де Лафайет были друзьями юности графа де Сегюра. Ноайль женился на своей двоюродной племяннице Луизе, Лафайет — на её младшей сестре Адриенне, а затем Сегюр пошёл к алтарю с Антуанеттой д’Агессо, родной тёткой Луизы и Адриенны по матери, и таким образом сделался дядюшкой своим друзьям. Даже если судьба забрасывала их далеко друг от друга, то всё равно потом сводила вместе, потому что, каждый по-своему, они делали общее дело. Двенадцать лет назад Лафайет первым уехал в Америку — воевать за независимость бывших английских колоний, восставших против деспотизма. За шесть лет в Новом Свете побывали все трое, но яркая слава Лафайета затмила скромное сияние его приятелей. Вольтер незадолго до смерти напророчил ему стать освободителем и Старого Света. Когда весной нынешнего, 1789 года король созвал Генеральные штаты, Лафайет был избран депутатом от дворянства Оверни. Он мог бы, конечно, представлять и третье сословие, поскольку отстаивал именно его интересы, но Жильбер хотел распространить либеральные идеи среди равных себе по рождению. Очередная химера? Томас Джефферсон, американский посол в Париже, так ему и сказал: играть на двух досках сразу — значит рисковать дважды оказаться побежденным. Но Лафайет, конечно же, надеется дважды победить! Ведь он не один: Ноайль и его брат князь де Пуа — тоже депутаты от дворянства, как и многие "братья" из масонской ложи, и все они состоят в Обществе друзей Конституции.

Накануне штурма Бастилии Лафайет представил в Национальном собрании свой проект "Декларации прав человека и гражданина". (Он сам признался Сегюру, что прежде дал прочитать его Джефферсону — автору американской Декларации независимости.) Теперь другие депутаты выносят на обсуждение свои проекты, но всё это лишь вариации на текст Жильбера. "Декларация прав человека" — первая часть будущей Конституции, за ней должны последовать Декларация принципов монархического правления, Декларация прав французской нации и короля, статьи о способе представительства и правах представителей народа, о принципах принятия и исполнения законов, об организации провинциальных и городских ассамблей, о судебной власти, её обязанностях и границах её полномочий, уложения об армии и полиции для исполнения законов и защиты королевства… В общем, работы непочатый край. Жозеф потешается над доморощенными Демосфенами и Цицеронами, способными витийствовать часами, упиваясь собственным красноречием, однако на самом деле смешного мало. Требование Конституции присутствует во всех наказах избирателей депутатам от третьего сословия, но вряд ли они хотя бы приблизительно знают разницу между, допустим, шведской Конституцией 1772 года и американской 1787-го. Для них Конституция — просто символ порядка, некий главный Закон, единый для всех, которого во Франции, увы, пока не существует. В Нормандии можно изготовлять водку из сидра, а в Пикардии нельзя; в одной провинции крестьяне могут жать хлеб чем хотят, а в другой им запрещают использовать косу; чтобы перевезти товар на продажу из Гиени в Прованс, придётся семь раз уплатить пошлину; Эльзас и Лотарингия свободно торгуют с кем хотят, но только не с Франш-Конте, хотя и входят с ним в одно королевство; в Нантере запрещено иметь рынок, даже бродячим торговцам велят, не задерживаясь, отправляться в Париж, а как прикажете жить в маленьком городке? Убрать несуразности, осложняющие жизнь, — вот и всё равенство, о каком мечтает народ!

Четвёртого августа Национальное собрание хотело принять закон об укреплении государственной власти и создании городских дружин, которые следили бы за порядком, подавляя бунты и предотвращая стихийные казни. Но тут слова попросил Луи де Ноайль. "Как можно надеяться утихомирить брожение в провинциях, обеспечить всеобщую свободу и подтвердить права собственников, не зная, какова причина восстания в королевстве? И как помочь делу, не найдя лекарство от болезни?" — начал он. Депутатам кажется, что они здесь занимаются государственными делами — готовят Конституцию, но в глазах общества они лишь сотрясают воздух, а дело стоит. Почувствовав себя брошенными на произвол судьбы, парижане вооружились, самоуправство же внушило им чувство безнаказанности. Королевству пора сделать выбор между разложением общества и правлением, которым будет восхищаться вся Европа. Но как ввести такое правление? Успокоив народ. А как его успокоить? Показать ему, что у него не отбирают то, что ему дорого. Поэтому, прежде чем призвать его к порядку, следует заявить, что налоги станут платить все поголовно, пропорционально доходам, и государственные повинности в будущем станут нести все; крестьянские общины смогут выкупить феодальные права, а закладные и прочие формы личной зависимости будут отменены без выкупа. Чудовище феодализма пора добить! Ноайля поддержал герцог д’Эгильон и другие депутаты. Словно одержимые, они старались перещеголять друг друга в самопожертвовании: заменить все поборы натурой денежным оброком! Отменить господский суд и право охоты! Сделать суды бесплатными! Отказаться от привилегий! Разрушить голубятни и кроличьи садки! Посреди этого буйства щедрости кто-то вспомнил о короле, которому они всем обязаны; Людовика XVI провозгласили восстановителем французской свободы. Заседание завершилось в два часа ночи.

Занятно: когда лет десять назад король поддержал идею Тюрго, отменив королевскую повинность и обложив налогом дворян, те возмутились и правительство пало, а теперь дворяне предлагают ту же самую реформу, видя в ней спасение отечества! А если бы они не противились ей тогда? Возможно, отечество не пришлось бы спасать. Хотя жизнь — не математика, погрешности делают любой результат непредсказуемым. Иосиф II сумел провести эту реформу в Австрии, и что же? Никакого процветания она не вызвала, одно недовольство; похоже, её собираются отменить. Несчастный император, поборник равенства (он говорил, что делит своих подданных лишь на две категории: мужчин и женщин), прикован болезнью к постели, не встречая сочувствия ни в ком: по иронии судьбы, этот прекрасный чуткий человек считается на родине бездушным деспотом. Всё потому, что люди привыкли судить о других по себе и приписывать свои рассуждения тем, кому они чужды.

Лафайет прислал Сегюру трёхцветную кокарду — синюю в центре, красную по краю, белую посередине, — которую теперь носит Национальная гвардия — "гражданское и военное учреждение, призванное сокрушить старую тактику Европы и поставить самодержавные правительства перед выбором: быть разбитыми или свергнутыми".

Зачем всё свергать и крушить? Чтобы остаться на развалинах? Упасть в выкопанную другому яму? Здесь, в России, Сегюр точно прозрел.

Народ вовсе не против того, чтобы влачить бремя, возложенное на его плечи много веков назад, лишь бы оно не становилось неподъемным. Ему приятно любоваться блеском своего монарха, мысль о сословном равенстве никогда не придет ему в голову; напротив, если дать ему волю, он эту голову совершенно потеряет, не имея привычки принимать решения и думать о последствиях.

Французский народ разрушил Бастилию, где томились за решеткой жертвы интриг и произвола. Но этими жертвами чаще всего были дворяне — от маршала де Бассомпьера до Мирабо, включая покойного герцога де Ришелье. Слуги же разделяли с ними заключение добровольно. Превратившись в узника, их господин не переставал быть для них господином.

Сегюр подумал о том, что все их юношеские разговоры о свободе и равенстве были обычным развлечением праздной молодежи, которая насмехалась над "предрассудками", пользуясь при этом всеми выгодами от них. Разве не стал он полковником в двадцать три года, а Жильбер — капитаном в шестнадцать, даже не понюхав пороху, тогда как покрытые ранами ветераны и кавалеры, неродовитые и без связей при дворе, годами служили в унтер-офицерах и не поднимались выше лейтенанта? "Свобода нравилась нам своей смелостью, равенство — удобством, — записывал Филипп свои мысли. — Приятно бывает сойти вниз, если думаешь, что сможешь подняться обратно, когда пожелаешь…" Но что, если не сможешь?

Жозеф пишет, что барону де Безенвалю чудом удалось уцелеть: мятежники жаждали его крови. Брат еще не знает, что полковник, лучший друг маркиза де Сегюра, — его настоящий отец; матушка призналась в этом Филиппу перед смертью. Ещё недавно в этой истории можно было увидеть сюжет для фривольной пьески, старики выглядели бы комично, но разве всё это не трогательно? Маркиз де Сегюр был ранен в грудь во время сражения при Руку, полгода спустя потерял руку в битве при Лауфельде и только через два года после этого женился на юной креолке с Сан-Доминго. Красавец Безенваль в семнадцать лет стал капитаном швейцарских гвардейцев; он не мог отдать предпочтение ни одной из множества своих любовниц и так и не женился. Потом была Семилетняя война; Сегюр сражался при Крефельде и Миндене, а при Клостеркампе попал в плен. Безенваль, храбро бившийся при Клостеркампе, посылал другу эротические пьесы с собственными иллюстрациями, стараясь развеселить его в заточении. Когда маркиза освободили, Филиппу было десять лет, а Жозефу семь. Безенваля назначили генеральным инспектором швейцарских полков, ослабленных двумя долгими войнами; с его легкой руки эти полки стали нести службу при французском дворе, сменяя друг друга. Военные реформы и обучение войск не мешали полковнику писать романы и пьесы в стихах, а также стать почетным членом Академии живописи. Даже разменяв шестой десяток, он сохранил приятную внешность, острый ум и способность к обольщению, благодаря чему вошел в ближний круг королевы Марии-Антуанетты. А его друг Сегюр в трудное время войны с Англией получил пост военного министра и с упорством старого воина проводил непростые реформы, ставя заслуги выше рождения. Именно благодаря ему солдаты в казармах стали спать не по три в кровати, а по два, количество госпиталей увеличилось, а расходы на них уменьшились, поскольку новый министр железной рукой пресекал злоупотребления… Вот люди иного века, "дряхлые обломки старого режима", над которыми Филипп и его друзья потешались в юности, бунтуя против их нравов, но даже не думая оспаривать у них бремя дел… Теперь же действовать предстоит им самим. Достанет ли им мужества, твёрдости и прозорливости?

"Мы весело шли по цветочному ковру, расстеленному над пропастью"…