Пока смерть не разлучит...

36

Женщины! Пустые, равнодушные создания, занятые только собой и своими удовольствиями! Разве можно ждать от них понимания, верности, постоянства? Как глуп он был, когда клялся Евгении в вечной любви, — нет, как глуп он был, когда поверил ее клятвам!

Наполеон Буонапарте стоял у окна своей комнаты в гостинице "Свобода", заложив руки за спину В первый день флореаля состоялась его помолвка с Евгенией, после чего он уехал из Марселя в Париж: его назначили командующим артиллерией Западной армии. Уехал только затем, чтобы отказаться: его место на юге, рядом с Евгенией (так он сказал ей), но главное — он не сумасшедший, чтобы соваться в осиное гнездо Вандеи. В Париже он узнал, что ему и вовсе предстоит служить не в артиллерии, а в пехоте! В пехоте! Командовать ордами голодных, трусливых и жестоких мародеров — ведь именно такими предстают республиканские полки, если внимательно читать донесения генерала Гоша. Какую славу можно добыть в гражданской войне?.. Новый приступ малярии, которую он подхватил десять лет назад в Лионе, неожиданно пришел ему на помощь: генералу Буонапарте предоставили отпуск для поправления здоровья. Поселившись в гостинице на улице Фоссе-Монмартр, которая отходит от площади Побед, он стал ждать свой шанс — и писем из Марселя. "О друг мой, береги себя, чтобы продлить дни твоей Евгении, которая не сможет без тебя жить…" Уезжая, он просил ее писать каждый день, и она писала, но как раз когда он лежал под тремя одеялами, дрожа от озноба в июньскую жару, письма вдруг приходить перестали. Их не было целую декаду! Что случилось? Она тоже больна? Глупости! У нее целая куча братьев и сестер, если она сама не в силах держать перо, продиктовала бы письмо кому-нибудь из них, в конце концов, признаний в любви к своему жениху стыдиться незачем. Особенно после того, что произошло той ночью… Всё ясно: она забыла его. Променяла на другого. В Марселе нет недостатка в молодых людях — военных и штатских, а Евгения всегда была кокеткой. И вдруг он получил целых два письма из Генуи: одно от Жозефа, который переехал туда с женой, а другое от Евгении, которая, оказывается, тоже там — рядом с матерью, сестрой и братом! И ничего не сказала, ни о чём не предупредила! Раз ей не пришло в голову, что ее долгое молчание заставит его терзаться от неизвестности, она совсем не любит его, не думает о нём!

"Ты более не во Франции, моя дорогая; разве мы и без того были недостаточно далеко друг от друга? Ты разделила нас морем, — написал он ей. — Милая Евгения, ты молода. Твоя любовь ослабнет, чувства развеются, пройдет срок, и ты изменишься. Такова сила времени. Таково ужасное, неумолимое воздействие отсутствия…"

Странно: когда он писал эти строки, то чувствовал себя героем романа, этаким юным Вертером. Нет, конечно же, он не Вертер, и уж Евгения тем более не Шарлотта. Хватит витать в облаках. Всему этому наверняка есть вполне приземленное объяснение.

Наполеон подошел к столу, взял письмо Жозефа и еще раз внимательно перечитал его.

В конце жерминаля Конвент сократил двести должностей военных комиссаров, и Жозеф, заведовавший госпиталями в Тулоне, остался без места. К счастью, он уже был женат. Никола Клари, брат Жюли и Евгении, управлял банком в Генуе, и Жозеф с женой и тещей отправился к нему под крыло, чтобы шурин приобщил его к делам. Схема была проста: банк менял металлические деньги на ассигнаты, неудержимо падавшие в цене, покупал на них реквизированную у эмигрантов недвижимость, поскольку правительство принимало свои бумажки по номиналу, затем перепродавал ее за твердую валюту и получал на этом хорошие барыши. Жозеф быстро ухватил суть и в совершеннейшем восторге писал брату, что то же самое можно провернуть с украшениями, книгами, тканями, скупая их во Франции за бесценок и продавая в Италии, Швейцарии или Германии по настоящей цене, за золото и серебро! Дядя Джузеппе Феск живет теперь в Базеле, он уже согласился участвовать в торговле фарфором. А ты, Наполеоне? Не упускай золотую возможность! Подавай в отставку и приезжай к нам в Геную: мы с Никола хотим создать компанию по торговле с Левантом…

Всё ясно. Семейке Клари не нужен зять-нищий, они хотят сделать его спекулянтом! Наполеон взял письмо Евгении: "Италия не изменила моего сердца. О друг мой! Я люблю тебя еще больше, если это возможно. В моих мыслях царишь только ты, разлука вырывает из моей груди тяжкие стоны…" Она тоже хочет, чтобы он приехал в Геную — он, победитель англичан, имя которого заставляло трепетать сардинского короля! — и занялся коммерцией.

Угораздило же его влюбиться!

Если Евгения любит его, пусть уговорит мать и брата назначить свадьбу, иначе между ними всё кончено. Армию он не бросит, война — его призвание, он это знает наверное. Генерал Наполеон Буонапарте не станет другим человеком, не изменится ради избалованной девочки. Он будет счастлив с ней, он хочет быть вместе, но только если она последует за ним, а не он за ней.

Мужчины! Грубые животные, самовлюбленные эгоисты, понимающие только силу и поклоняющиеся ей! Убийство и разрушение — вот и всё, на что они способны, помимо утоления примитивных потребностей. И они еще хотят, чтобы их любили? Причем не абы кто, а умные, красивые женщины, умеющие себя подать! Так знайте же: это не вы удостоили нас чести, приблизив к себе, это мы снизошли до вас. И вам нас не удержать: женщина не может противиться только любви, а ее-то вы бессильны внушить.

Тереза заметила, что с силой втирает в кожу ягодный сок, вместо того чтобы мягко умащивать себя давленой мякотью малины. Это не дело, надо успокоиться. Она немного посидела с закрытыми глазами, потом аккуратно стерла маску с лица теплым влажным полотенцем и, сбросив халат, погрузилась в ванну с молоком.

Тальен снова будет пилить ее за расточительность. За последние месяцы цены выросли в несколько раз, люди вынуждены питаться одним хлебом, запивая его водой! Фунт хлеба стоит пятнадцать ливров, фунт масла — семнадцать, за сыр просят десять ливров, за фунт вишен — три, за одно яйцо — двадцать су. Какой-то крестьянин за три фунта масла купил одиннадцать гектаров плодородных земель! За пару чулок, которая еще недавно стоила три ливра, теперь требуют сто, а за пару сапог и вовсе тысячу двести! Один судья, например, работает каменщиком между заседаниями трибунала, чтобы хоть как-то сводить концы с концами, потому что прибавки к жалованью чиновников и служащих не поспевают за ростом цен…

Ей-то что за дело до этого? Раз депутаты так озабочены дороговизной, пусть покончат с нею. Тереза не носит ни чулок, ни сапог. А одним хлебом она питаться не станет, и если Тальен недостаточно богат, чтобы содержать семью, ему незачем было на ней жениться и заводить ребенка.

"Зачем тебе молочные ванны, ты и так прекрасна!" Вот корень всех ваших заблуждений и неудач! Тратить то, что есть, не пытаясь сохранить и продлить! Да, сейчас она молода, ей всего двадцать два года, но что она будет делать через десять лет? Носить закрытые платья? Румяниться? Загадочно улыбаться одними губами, не показывая испорченных зубов, как Роза Богарне? Нет, этого не будет. Красота — ее главное достояние, и она сделает всё, чтобы ее сохранить. Деньги можно заработать, красоту не вернешь.

Ступайте в Сент-Антуанское предместье и найдите там хоть одну красавицу среди добрых гражданок и патриоток. Ах, вы всё же предпочитаете искать патриоток среди урожденных аристократок, чтобы хвастать друг перед другом красивыми спутницами? Тогда нечего сравнивать Терезу Тальен с Марией-Антуанеттой и обзывать ее "светлейшим высочеством". Ведь для изысканных женщин, согласившихся украсить собой вашу жизнь, нет большой радости в том, чтобы царить на праздниках заносчивых, недалеких и невежественных мужчин, привыкших разрешать все вопросы криком и кулаками. Да и откуда взяться образованности, если в последние шесть лет учиться было негде и не у кого!

На годовщину Термидора (костюмы, речи, гимны на слова Шенье) Тальен созвал своих собратьев на пир в их с Терезой "красную хижину" на аллее Вдов. Речь, разумеется, зашла о политике, и все чуть не передрались. Тогда Тереза — в полупрозрачном греческом хитоне, с обнаженными руками и сандалиях на босу ногу — произнесла тост: "За забвение ошибок, прощение оскорблений и примирение всех французов!" Все выпили и как будто успокоились. Но Тереза слишком поздно узнала, что имел в виду Тальен, когда говорил о "подлых наемниках Питта", которых волны океана вынесли под меч закона, чтобы их поглотила оскверненная ими родная земля. Этого она ему не забудет и не простит.

В начале лета в башне Тампль умер несчастный сиротка, даже не подозревавший, что для некоторых он — Людовик XVII. Через две недели Комитет общественной безопасности вспомнил о другой сироте — его старшей сестре, которая за три с лишним года одиночного заключения почти разучилась говорить. Конвент решил обменять ее на французов, плененных австрийцами; к несчастной девушке прислали компаньонку, которая должна была подготовить ее к новому повороту в ее судьбе, открыв ей заодно, что у нее больше нет ни матери, ни тети, ни брата. Зато остались дяди, и старший из них, граф Прованский, провозгласил себя Людовиком XVHI. Английские корабли доставили армию эмигрантов на полуостров Киберон, чтобы поддержать вандейских повстанцев. В страшную грозу Лазарь Гош, командовавший республиканскими войсками, штурмовал форт Пентьевр, где укрылись роялисты, пока англичане не могли подать им помощи из-за шторма. Под защитой "белой армии" находились священники, старики, женщины, дети; лодок на всех не хватило, высокие волны измучили даже умелых пловцов, не меньше семисот человек утонуло. Тех же, кому удалось добраться до кораблей, англичане высадили под Лорьяном, и их захватили в плен. Надо отдать должное Гошу: он отпустил безоружных крестьян, а мятежников-шуанов посадил в тюрьмы ждать выкупа, но оставались еще французские дворяне, захваченные с оружием в руках. Им обещали жизнь, если они сдадутся. Тогда Тальен упросил Комитет общественного спасения отправить его на Киберон. Именно по его приказу семьсот одиннадцать человек были расстреляны. Шаретт в отместку казнил триста республиканцев. Господи, неужели они не остановятся, пока не перебьют друг друга?..

Тальен говорит, что подаст в отставку из Комитета общественного спасения. Терезу ему не обмануть: он просто хочет отмежеваться от своего прошлого перед новыми выборами, смыть клеймо "террориста". Конституция 5 фрюктидора, представленная Буасси-д’Англа, сильно отличается от прежней: она начинается с Декларации прав и обязанностей человека и гражданина, при этом знаменитую фразу "все люди рождаются свободными и равными в правах" вычеркнули вообще. "Добрый гражданин" должен быть хорошим сыном, отцом, другом и супругом, а не врагом тиранов. Для избирателей установили имущественный ценз, чтобы демагоги не въехали в Совет пятисот на плечах голодранцев; Совет старейшин изберет Директорию из пяти человек — правительство, не зависящее от законодателей, и каждый год одного из директоров будут переизбирать. Ах, как загудели цареубийцы! Поняли, что к власти придут люди, умеющие складывать и умножать, а они сами, способные только отнимать и делить, останутся не у дел (и хорошо, если с головой на плечах), поэтому они быстренько проголосовали за декрет, по которому Совет пятисот должен на две трети состоять из бывших депутатов Конвента, но только не от "Горы" — тех избирать нельзя вообще. Ох, накличут они беду своей твердолобостью.

Франция хочет вернуть всё, как было, но с другими людьми — это так по-женски. Тальена среди новых людей не будет, это ясно как день. Его стихия — заговоры, поиск врагов и расправа над ними, хотя в душе он пошлый мещанин. Но кто же тогда? Тереза задумалась.

На том термидорианском празднике все гости были в официальных костюмах представителей народа, сочиненных для них Давидом: синяя туника до колен, синие же облегающие штаны, уходящие в мягкие кожаные полусапожки, красный плащ с белым подбоем, застегнутый на плече пряжкой со словами "Французский народ, Равенство и Свобода", круглая шапочка с плоским верхом, украшенная трехцветным пером… Только один человек был в простом черном рединготе и сапогах — Поль Баррас. Он выделялся тем, что был самим собой.

Баррас… С ним сейчас Роза Богарне, крёстная дочки Терезы — маленькой Розы-Термидор. Конечно, они с ней подруги, но… Ничего, Роза найдет себе другого.

— Я согласен. Но предупреждаю: как только меч будет вынут из ножен, я вложу его обратно лишь тогда, когда восстановлю порядок.

Баррас приподнял одну бровь и смерил взглядом своего собеседника. Похоже, этот Буонапарте слишком большого мнения о себе. Что ж, посмотрим, на что он способен.

— Ты можешь рассчитывать на мою поддержку… гражданин.

Генерал Мену совершенно напрасно вступил в переговоры с мятежными секциями, когда в Париже снова зазвучали призывы к восстанию. Монархисты вопили, что результаты плебисцита подделали: народ не мог проголосовать за то, чтобы новый парламент на две трети состоял из цареубийц. Еще бы: они-то намеревались получить большинство в обеих палатах, а уж тогда до замены пятиголовой Директории одной головой в короне оставался бы всего один шаг. Барабаны били общую тревогу; их гром отчетливо слышался в Манеже. "Встретим смерть с отвагой истинных друзей Свободы!" — воскликнул Лежандр. В свое время Конвент допустил досадный промах, позволив монархистам вступить в Национальную гвардию. Теперь у них было двадцать пять тысяч штыков, и командовал ими генерал Даникан. Полтора месяца назад он приехал в Париж из Вандеи, произнес в Конвенте гневную речь о жестокостях республиканских военачальников, а потом подал в отставку. Поневоле пожалеешь о расправе с якобинцами — вот кто не стал бы миндальничать! Впрочем, в полночь опомнившийся Мену отбросил мятежников кавалерийской атакой к самому холму Монмартр, но веры ему больше не было. Генерала разжаловали и арестовали, а командующим внутренними войсками назначили Барраса. Теперь он должен был спасти Республику.

Вот тогда-то на трибуне и появился невысокий, худощавый молодой человек в потрепанном мундире без знаков отличия, с красивым, но изможденным лицом и длинными каштановыми волосами, по-республикански распущенными по плечам. Его невнятную речь то и дело прерывал кашель. "Кто это?" — спросил Баррас у Фрерона. "Генерал Пушка", — ответил тот. А, так это и есть Наполеон Буонапарте, герой Тулона… Он отказался от назначения в Вандею, и его вычеркнули из списков генералов. Что ж, он наверняка хочет получить свой шанс реабилитироваться.

…Итак, в распоряжении Наполеона всего три батальона, что-то около пяти тысяч штыков. Негусто. На кого можно опереться? Брюн, Кильмен… А это кто? Похож на гасконца.

— Иоахим Мюрат, командир эскадрона 21-го полка конных егерей!

— Мюрат, отправляйся сейчас же в бывший лагерь Марсовой школы и привези оттуда сорок орудий. Руби всех в капусту, если нужно, но пушки мне привези! Головой отвечаешь! Ступай!

Надо перекрыть все подходы к Тюильри, особенно с улицы Сент-Оноре: именно с той стороны находится большинство мятежных секций. Предрассветную атаку удалось отбить, но повстанцы сейчас перегруппируются и вернутся. Вот и Мюрат! Молодец, быстро обернулся. Два восьмифунтовых орудия поставим здесь — против церкви Святого Роха, чтобы простреливалась и вся улица Нёв-Сен-Рок.

Вот они идут — большой, плотной колонной. "Картечью! Пли!" Первые залпы их не остановили: ряды сомкнулись, зазвучали выстрелы; под Наполеоном убило коня. Хорошо, что он успел установить батарею у входа в этот тупичок: три орудия с одной стороны, три с другой. "Огонь!" "Патриоты" бросились на "роялистов"; грохот выстрелов сменился жуткими звуками рукопашной. Человеческая волна схлынула, оставив на мостовой мертвые тела, но это еще не конец — вон идет вторая колонна. "Картечью! Пли!" Они отчаянно отстреливаются — те, что оказались в ловушке на крыльце храма. "Огонь! Огонь!"

…Сад Тюильри был теперь одновременно штабом, военным лагерем, биваком и полевым госпиталем, куда сносили раненых; жены и дочери членов Конвента сделались сиделками и помощницами хирургов. К наступлению темноты всё было кончено: на ступенях церкви Святого Роха осталось лежать триста убитых, конница преследовала разрозненные отряды повстанцев, в тюрьмы свозили арестованных. Наполеон Буонапарте отчитался Баррасу в выполнении поручения и отправился домой — спать.

Он смертельно устал, но сон не шел — слишком велико было возбуждение. Наполеон сел к столу и принялся за письмо к Жозефу: кратко, четко изложил события двух последних дней и свою роль в них. "Как обычно, я не получил ни царапины".

А ведь сегодня тринадцатое число! Он всегда избегал важных дел тринадцатого и по пятницам. Хотя, с другой стороны, по григорианскому календарю тринадцатое вандемьера IV года — это пятое октября 1795-го. Наполеон встал и подошел к окну, заранее зная, что он там увидит. Вон она, в темном небе, — крошечная, но яркая. Его счастливая звезда.

— Роза, позволь тебе представить генерала Буонапарте! — Наполеон услышал голос Барраса и обернулся. — Вот он, наш генерал Вандемьер!

Под руку с Баррасом стояла темноглазая брюнетка в "греческом" платье, с мелко завитыми локонами, спускающимися ниже плеч, с совершенной формы грудью и браслетами на изящных руках.

— Мы уже знакомы, — сказала она жеманным голосом. — Вы ведь меня помните, генерал?

Вопрос прозвучал как утверждение, красавица явно напрашивалась на комплимент, ожидая услышать нечто вроде: "Увидев вас однажды, забыть невозможно…" Наполеон ее помнил, у него отличная память. После подавления восстания Баррас передал ему командование внутренними войсками, которые должны были изымать у парижан оружие; вскоре после этого на прием к генералу Буонапарте явился мальчик лет четырнадцати и попросил, чтобы ему вернули отцовскую саблю — это единственная память об отце, которого казнили по приказу тирана Робеспьера. Наполеон распорядился вернуть ему саблю, и на следующий день с визитом приехала мать юного просителя — вдова, благодарить за участие. У неё довольно крепкие духи.

— Гражданка Богарне? — уточнил Наполеон.

Брюнетка улыбнулась, не разжимая губ.

— Друзья называют меня Розой. — Она отпустила руку Барраса, и тот деликатно удалился, оставив их наедине. — Надеюсь, вы тоже войдете в этот круг.

Роза. Так зовут мать Евгении, его несостоявшуюся тещу. Помолвку расторгли, когда Буонапарте жил в Париже на птичьих правах; Евгения не приехала к нему вопреки воле матери — вот и вся любовь… Чтобы боль перестала быть жгучей, ее надо выплеснуть на бумагу. Наполеон написал небольшой рассказ, пересочинив их историю: героический солдат, вернувшись из похода, знакомится в общественных банях с прекрасной Евгенией, влюбляется и женится на ней. Солдата зовут Клиссон (Сюси де Клиссон, с которым Наполеон подружился, еще служа в гарнизоне Баланса после Военного училища, будто бы потомок Оливье де Клиссона — героя Столетней войны). Супруги живут в деревне, на лоне природы, наслаждаясь любовью и растя своих детей, пока вновь не начинается война. Раненный в бою, Клиссон посылает домой сослуживца, чтобы успокоить Евгению, но тот соблазняет жену друга, и она перестает писать мужу на фронт. Тогда Клиссон отправляет прощальное письмо неверной жене и ее любовнику, собираясь погибнуть в сражении. Вот так. Из этого может получиться неплохой роман. Шодерло де Лакло ведь тоже был артиллерийским офицером…

Брюнетка взяла его под руку, прижавшись к нему довольно плотно (еще бы, такой холод, а она с голыми руками); они пошли вместе по галерее Малого Люксембургского дворца с облупившимися росписями и выщербленным паркетом, — еще совсем недавно здесь была тюрьма.

— У вас нет других имен? — спросил Наполеон и тотчас понял, насколько глупо это прозвучало.

Она рассмеялась грудным смехом, по-прежнему не разжимая губ.

— Мари. Жозефа.

Мари — слишком избито, да ей и не идет. Жозефа?

— Вы разрешите мне звать вас Жозефиной?

Баррас удовлетворенно наблюдал за удаляющейся парой. Похоже, Розе удалось укротить этого медведя. Всегда полезно держать на цепи дикого зверя, который ест у тебя из рук и растерзает твоих врагов по одному твоему слову. А если зверь вздумает рычать на хозяина… Что ж, тогда мы отправим его куда-нибудь, где он непременно… покроет себя славой. Когда этот Буонапарте возглавлял Топографический отдел Комитета общественного спасения вместо Карно, он вызвался поехать в Турцию и организовать революционную армию там. В Константинополе, конечно, ему делать нечего, а вот в Италии… Посмотрим.