Половодье

Глава XV

Самолеты редко прилетали в этот городок, и тем не менее в тот морозный зимний вечер, когда хрустально чистый воздух был вспорот гулом мотора, немногие обыватели обратили внимание на прибытие самолета, на котором прилетел с точными указаниями из Бухареста Октавиан Григореску, полномочный представитель центра.

Направляющие красные и зеленые огни вспыхнули и погасли. Пилот, покружив над слабо освещенным городом, повернул на сигнальные огни Матуса и пошел на посадку.

— Прибыли, — воскликнул военный летчик, обращаясь к своему молчаливому пассажиру. — Хорошо летели, всего полтора часа. — И указал на освещенный циферблат.

Григореску кивнул, глянул в окно кабины, увидел башни, крыши и едва освещенные фонарями улицы. Было десять минут восьмого, когда они коснулись земли на ровном широком пустыре, единственном в городе, называемом «базарным кругом», где по субботам продавали скот и изредка садились самолеты специального назначения, обычно военные самолеты союзных советских войск. Без преувеличения можно сказать, что 19 часов 10 минут стали историческим часом для этого города и всего северного округа, — часом таким же знаменательным для местных жителей, как час падения Константинополя или день открытия Америки. То есть это было столь же крупное событие, но отмечающее не сущность, не начало какого-то явления, а поворотный момент в жизни этого города.

Встречать Григореску пришли Дэнкуш, Вайс, Софронич, а в трех шагах позади стоял одинокий Матус. Ребята, которые помогали ему сигнализировать, скромно выстроились поодаль, шагах в десяти, и с любопытством разглядывали прибывшего.

Представитель Центрального комитета молча пожал руки встречающим, а потом и рыжему Матусу. Он увидел два ожидающих их джипа и обратился к Матусу, которого счел ответственным за организацию встречи:

— Позаботьтесь о пилоте, — и кивнул последнему.

— Благодарю вас, — ответил пилот, — но мне нужно возвращаться в Бухарест. Честь имею.

— Спасибо, капитан.

Все услышали уверенный, твердый голос Григореску.

Он сел в ближайший джип рядом с шофером, и машина тронулась к уездному комитету партии. Первые пять минут Григореску молча глядел в окно и не видел ничего, кроме низеньких крестьянских домиков, с окнами, освещенными керосиновыми лампами. Этот почти сплошь крестьянский квартал, рядом с «базарным кругом», не был электрифицирован. Затем пошли улицы, освещенные электрическими фонарями, редкими и бледными, а на перекрестке, напротив пожарной каланчи, он заметил первую толпу — признак событий, которые привели его сюда.

— Медленнее, — сказал он шоферу, и машина, едва двигаясь, миновала молчаливо темнеющие группы людей.

Никто не обратил особого внимания на проезжающих, хотя Дэнкуша и узнали.

Джип повернул на главную улицу, в это время пустую, и за несколько минут домчался до здания уездного комитета партии.

«Что он из себя представляет?» — думал Дэнкуш, глядя на широкие, могучие плечи Григореску (явно плечи заводского рабочего), обтянутые курткой из блестящей кожи. Фуражка была тоже кожаная.

Еще при встрече Дэнкуша поразило его лицо: крупный острый нос, широкие ноздри, выпуклые дуги густых бровей, сильно выступающие скулы и нижняя губа создавали впечатление необычайной динамичности, — казалось, в этом человеке действует какая-то сила, которая не желает мириться ни с чем плоским и стремится создать естественный рельеф, подобно тому как сила магмы, давящая из недр, волнообразно распирая тонкую земную оболочку, образует горы и моря.

Они поднялись по лестнице в зал, где застали остальных членов бюро, вставших при их появлении. Григореску с каждым поздоровался за руку, снял кожанку и самым естественным образом занял обычное место Дэнкуша, положив на стол свои большие, сильные руки.

Вошедший за ними Матус сел на стул, стоящий у стены.

Григореску глянул на него и спросил:

— Вы тоже член бюро?

— Нет, — ответил Матус, — я от молодежи.

— Тогда в чем дело?

— Я тоже участвовал в акции и хочу кое-что вам сказать. Мы не позволим, чтобы бандиты…

— Хорошо, — коротко прервал его Григореску. — Подождите в приемной, мы вас вызовем.

Матус вышел без лишних слов и, вместо того чтобы почувствовать себя обиженным, наоборот, успокоился и сел в ожидании возле дверей. Его воинственная душа сразу признала в посланце Центрального комитета командира, и он преисполнился к нему доверия.

— Товарищ Дэнкуш, — начал Григореску, — проинформируйте подробно о положении вещей. Что произошло, какие меры приняты, каковы результаты принятых мер.

Дэнкуш изложил все прямо и просто — рассказал об убийстве на вокзале, об убийстве Стробли, об отношении к этому народа, об отношении властей, о местной ситуации, о черной бирже и обрисовал Карлика и его маленькое королевство.

— До этого, до убийств, вы просили префекта принять меры?

— Да, и не раз, но безрезультатно.

— Вы сообщали об этом высшим органам партии?

— Да, и неоднократно. Но нам ответили, что подобные явления существуют и в других уездах и что меры будут приняты.

— Вы уверены, что этого Строблю убили подкупленные полицейские, чтобы замести следы?

— Да. Ведь после первого же следствия прокурор Маня арестовал комиссара Месешана, но главный прокурор освободил его по требованию префекта.

— Так, — задумчиво произнес Григореску. — Хорошенькое дело!..

— Сегодня после обеда уездный комитет критически проанализировал действия, предпринятые товарищем Дэнкушем, — заметил Софронич, — и пришел к заключению, что мы оказались в хвосте масс, что мы рисковали многим, не обсудив положения с политической точки зрения. Какой смысл было устраивать митинг, в какую стратегию он вписывался? Если бы бандиты стали стрелять в народ, кто бы ответил за это?

— Прав товарищ…

— Софронич. Ион Софронич, — подсказал тот со всем положенным уважением перед персоной, воплощающей в себе принцип демократического централизма.

— Товарищ Софронич прав, но ошибка началась раньше. Вы не должны были допускать подобного положения. Надо было энергичней требовать поддержки центра, строже контролировать действия полиции. Кто вас услышит, если вы не кричите?

— И все же нельзя терпеть убийства невинных рабочих!

— И не потерпим. Вы допустили это, докатились до такого кризиса. Теперь мы должны ознакомиться с положением вещей конкретно, на месте.

Григореску снова надел кожанку и, сопровождаемый почти всеми членами бюро, вышел, направляясь к вилле Грёдль, где еще толпился народ.

Матус отрапортовал им по-военному:

— Я установил посты наблюдения вокруг всего бандитского гнезда. Даже если народ разойдется по домам, Карлик от нас не сбежит.

— Хорошо. Правильно, — улыбаясь, ответил Григореску. — Но теперь требуется другое! Через час соберите представителей всех партий нашего блока, кроме префекта. А через полчаса пригласите в комитет молодого прокурора Маню. Понятно?

— Есть, — ответил Матус и, всех опережая, побежал по ступенькам вниз.

Григореску, Дэнкуш и остальные члены бюро отправились на машине к вилле Грёдль. Здесь толпа была уже не так многочисленна, люди разбились на группы. Время от времени все же раздавались еще угрожающие Карлику возгласы. Перед джипом народ расступился, и Григореску вышел из машины.

— Добрый вечер, — поздоровался он.

Ответ был вялый, — очевидно, народ узнал членов бюро, но не очень был к ним расположен.

— Выйди и все скажи им, дядя Георге, — крикнул кто-то.

И Георге, сцепщик, вышел вперед, спокойно и вежливо приветствуя вновь прибывших:

— Добрый вечер, господа!

— Не такие уж мы господа, — поправил его Григореску и протянул ему руку, представляясь: — Меня зовут Григореску, я из Центрального комитета партии.

— О́нэ, Георге, — представился и сцепщик. — Железнодорожный рабочий. Хочу сказать, чтоб вы знали. Мы не вернемся на работу, пока не добьемся правды. Сначала вы были с нами, а потом раздумали. Тогда мы создали свой комитет действия, мы не раздумали. Так что извольте это знать, а префекта уберите — речь идет не только о Карлике.

— Вы намерены объявить политическую забастовку? — спросил Григореску.

— Не знаю, политическая она или нет. Но так дальше не пойдет.

Григореску задумался. Он впервые разрешил себе предаться воспоминаниям, хоть у него и была великолепная память. Долгие годы, в особенности с 23-го августа[37], когда он был освобожден из заключения, он не позволял себе предаваться воспоминаниям. Принимал решения, отвечая самому себе на вопросы: что нужно делать? Кто должен сделать? Каким образом? Он работал с утра до ночи, разъезжая по стране, возвращаясь и докладывая о проделанном, получал новые задания и выполнял их. И лишь однажды за весь этот период отвлекся от своей работы — отлупил двенадцатилетнего сына, найдя у того пистолет. С тех пор он вряд ли видел свою семью. Работал без выходных дней, как-то взял два дня отгула, которые проспал почти без перерыва, и опять почувствовал себя бодрым. Его тело и ум работали, как хорошо отрегулированная машина, созданная для того, чтобы действовать по 18 часов в сутки.

На этот раз он задумался не только потому, что требовалось разобраться в создавшемся положении. Забастовка теперь — это серьезное дело. Он за свою жизнь не раз организовывал забастовки и знал, что никто с легким сердцем не принимает такого решения. «Запретить им нельзя, — думал он. — Но и уступать тоже нельзя, ведь они требуют того, чего мы не можем дать немедленно».

— Послушай, дядя Георге, — просто сказал он, — перед тем как объявить забастовку, напиши на бумажке требования и приходи часа через два в комитет, потолкуем. Если понадобится, организуем и забастовку.

— Не понимаю, вы сами организуете ее? — спросил Георге.

— А кто же? Конечно, мы и профсоюзы. Забастовка иначе не делается. Возьмите меня в советники. Буржуи не очень-то разумеют в этих делах.

— Не очень, это правда. Но и вы не умеете их приструнить. И сами берете себе в советники буржуев. Значит, мы квиты.

«Он зубастый, злой и умный. Как же это он не примкнул к нам? — подумал Григореску. — Видно, пользуется авторитетом. Выступает от имени всех!»

— Пусть будет, как говоришь, дядя Георге, — сказал он ему, как старому знакомому (в каком-то смысле, так оно и было, он уже встречал подобных людей). — Но повремените часа два. Если что — переходите к действиям. Я же повторяю свое предложение: возьмите меня в советники. Я в этом разбираюсь лучше, чем господин министр Шулуциу.

— Ну что же, сейчас дело к ночи. Мы не на работе. Подождем два часа.

— А на вокзале кто-нибудь работает?

— Конечно. Там господин начальник, — ответил Георге.

Лишь тогда Григореску поглядел на затемненную виллу пристально, с напряженным вниманием. Потом круто повернулся.

— Итак, до встречи через два часа. А пока — смотрите в оба, чтобы не испарились наши «клиенты», — сказал Григореску и сел в машину. Затем обратился к Дэнкушу: — Какого черта вы допустили такое? Пришло бы в голову оппозиции воспользоваться этим случаем, поглядели бы вы, в какой попали бы переплет! Забастовка, организованная царанистами против правительства, возглавляемого коммунистами! Красота! Лучше бы не начинали, чем бросать на полпути.

— Мы получили такие инструкции, — тихо сказал Дэнкуш. — Но я понял, что тут произошла ошибка.

— Хорошо, что хоть это понял, — ответил Григореску и умолк.

В здании комитета их уже ждал прокурор Маня, с невозмутимым видом сидевший на стуле. Если его вызвали теперь, когда кто-то прибыл из Бухареста на самолете, значит, он не ошибся. Если его оставят в должности, все будет ясно. Когда в дверях показался Григореску, он встал и представился.

— Прокурор Юлиан Маня. Мне сообщили, что вы вызывали меня.

Григореску внимательно посмотрел ему в глаза, словно взвешивал его. Экзамен он выдержал — в мыслях Григореску мелькнуло одно только слово: «Годится».

— Пойдемте-ка в кабинет поговорим, — предложил он прокурору.

Он вошел первым и пригласил того сесть. Сам же лишь прошелся взад-вперед, чтобы размяться, и остался стоять. Он летел в самолете, проводил совещание, сидел в тесной машине и весь занемел.

— Скажите, вы коммунист? — спросил он Маню.

Прокурор неопределенно повел головой. Ему нужно было быть начеку и не спешить. Его судьба явно была в руках этого человека, он это понял, как только тот появился в дверях. И не только его личная судьба. Рука у приезжего железная, это бросается в глаза. «Если я отвечу «да», он сразу почувствует неправду, если скажу «нет», возможно, будет лучше, но он станет осторожничать, полагая, что у меня навязчивая идея правдоискательства», — пронеслось в мыслях прокурора. Это был для него кульминационный момент, и он нашел четкий ответ:

— Я готов вам помочь!

— Почему? — спросил Григореску, но тут же отвлекся от этого вопроса. — Ладно, это мы обсудим в другой раз, теперь не время. Лучше скажите мне вот что: вы совершенно уверены, что комиссар Месешан ликвидировал столяра для того, чтобы покрыть Карлика?

— Совершенно уверен.

— Можете доказать? — спросил Григореску, сверля его взглядом.

Ему понравилась уверенность прокурора, тут же стало ясно, что это человек дела. «Он будет нам полезен: без гонора и точен, как хорошо налаженная машина».

— Да. Это мне не трудно. Но я не могу действовать через голову главного прокурора.

— Главный прокурор подкуплен?

— Нет, но ему не по душе ваши методы, и из антипатии он может тянуть дело, совать палки в колеса.

— Плохо и то и другое. Главное сейчас — быстрота.

— Знаю, — ответил Маня. — Народ недоволен и легко может изменить направление атаки.

— Верно, — сказал Григореску. — Вот что, начинайте расследование. До завтрашнего утра вы являетесь главным прокурором.

Маня, казалось, не слышал этой последней фразы и не изменил выражения лица. «Это лишь начало», — подумал он. И перешел прямо к делу:

— Скорей всего, сейчас Месешан выбивает показания из жены убитого столяра. Я поеду туда и буду держать вас в курсе.

— Ладно, ступайте. И не беспокойтесь насчет главного прокурора.

Когда Григореску вернулся в зал, где обычно проходили заседания уездного комитета партии, там уже собрались представители других группировок и партий общего блока. Григореску пригласил их сесть вокруг стола и попросил уточнить ситуацию. Он услышал от них примерно то же, что и раньше, и осторожно сказал:

— Предлагаю проголосовать за решение, требующее немедленного наказания виновных.

Представители блока одобрили решение, которое Григореску продиктовал машинистке, и все подписали его.

— До свидания, господа, — сказал Григореску, — мы снова соберемся завтра после обеда, — и, когда в помещении остались одни коммунисты, заказал срочный телефонный разговор с Бухарестом.

— С товарищем М., — сказал он в трубку. — Говорить будет Григореску.

На другом конце провода кто-то что-то возразил, и тогда впервые Григореску повысил голос.

Все присутствующие вздрогнули. Это была новая черта в делегате, ранее столь сдержанном.

— Вызови его с любого заседания, хотя бы тебя за это уволили! Здесь самое важное. Жду у телефона.

«Здорово! — восхищенно подумал Дэнкуш. — Здорово! Я бы так не смог!..» Софронич замер от восторга, хотя и чувствовал еще едва уловимую неприязнь к прибывшему, но ее он никогда и нигде не выскажет до конца своей жизни. В этот миг он безошибочно понял, какое место его ждет в будущем. Он рожден писать доклады, а не принимать ответственные решения.

Товарищ М., очевидно, подошел к аппарату. Григореску спокойно сказал:

— Рад вас приветствовать! — В его голосе прозвучали теплые нотки.

Они познакомились еще в заключении и понимали друг друга с полуслова, улавливая недоговоренное. Десятки микрофонов не выявили бы, о чем идет речь, если они хотели скрыть от посторонних ушей нечто такое, для чего еще время не приспело.

У товарища М., как и у Григореску, были свои твердые убеждения. И оба были наделены острым чувством реальной действительности. Хорошо знали, что, когда и где возможно, а что — нет.

— Положение серьезное, — докладывал Григореску. — Рабочие готовы объявить политическую забастовку, если мы поддержим префекта, который не пользуется никаким авторитетом, даже в партиях блока. Участники блока подписали решение вместе с нами. Необходимо срочно отстранить префекта по телеграфу, очистить полицию от подкупленных элементов и ликвидировать банду спекулянтов. Мы передадим на распределительные пункты все, что у них конфискуем, потому что здесь дело пахнет голодом.

Товарищ М. сказал что-то, Григореску ответил:

— Выдвигайте, сделайте одного из них секретарем или министром, чтобы успокоить господина Татареску.

Последовала пауза, затем Григореску сказал:

— Хорошо, только по телеграфу, сегодня же ночью. Конечно, я принимаю, какие могут быть еще разговоры? Завтра утром сообщу вам, что предпринято. Политическая забастовка была бы несчастьем, и только таким образом можно ее избежать. Желаю удачи. Ничего, пока еще не устал. — Григореску положил трубку и минуты две-три молчал, глядя куда-то в пространство. Члены бюро тоже молчали, не решаясь задавать ему вопросы.

— Пришли представители комитета действия, или как они его там называют?

— Только что пришли, — ответил кто-то.

— Пусть войдут, — сказал Григореску и сел на стул.

Вошли пять или шесть рабочих во главе со сцепщиком Георге и остановились у дверей.

— Ну как, дядя Георге, написали ваши требования?

— Да, — ответил старый железнодорожник и протянул лист бумаги, исписанный от руки, который Григореску быстро прочитал, положил на стол, чистой стороной листа кверху.

— Это уже устарело. Следствие будет вести молодой прокурор. Месешан отстранен от должности.

— Кем и когда?

— Мною сейчас. Я назначен новым уездным префектом сегодня, ну, скажем, пять минут назад.

В зале воцарилась тишина. Затем Григореску снова заговорил.

— Есть еще вопросы? — обратился он к рабочим.

— Нет, пока нету, — ответили они, пристально и с недоверием глядя на него.

— Ну, тогда всего вам хорошего. Заходите ко мне в любое время, когда вам что-нибудь будет неясно. Для вас у меня всегда найдется свободная минута.

— Будьте здоровы, — ответили члены делегации и направились к выходу.

— Спокойной вам ночи, — сказал и старый сцепщик. Григореску пожал ему руку.

— Не забывай, заходи ко мне.

После их ухода остались только члены бюро. Григореску закрыл заседание, не начиная прений.

— Товарищ Дэнкуш, зачем вы установили здесь телефон, если не пользуетесь им?

— Наверное, я просто не умею по-настоящему пользоваться телефоном, — задумчиво ответил Дэнкуш.

Любопытно, он почувствовал облегчение оттого, что не на нем теперь лежит ответственность, испытывал неловкость от допущенных ошибок и одновременно чувствовал какое-то неясное беспокойство.

— Вот что вы упустили, если говорить теоретически. После прихода к власти государство является главным инструментом революции. Государство! Конечно, — добавил он несколько погодя, — надо опираться на массы, иначе нельзя. Но когда министерство внутренних дел, министерство юстиции и главная прокуратура в наших руках, нечего митинговать, чтобы добиться того, что нам нужно.

Было десять минут одиннадцатого. За три часа Григореску разобрался в ситуации, разрешил все вопросы и теперь ждал вести из Бухареста, которая поступила ровно в одиннадцать. Его утвердили в должности префекта вместо Флореску. Группировке либералов в порядке компенсации предоставили один пост заместителя министра, так что все были удовлетворены. В четверть двенадцатого Григореску поднялся по лестнице в здание префектуры в сопровождении Дэнкуша. Их встретил бывший префект, который уже связался по телефону с министром внутренних дел, лидером его партии. Тот успокоил его. Получит и он компенсацию, ничего с ним не случится. Все же он был бледен и напуган. Передача дел, печатей и прочие формальности длились ровно четверть часа.

К полуночи Флореску был уже дома и застал жену спящей. Он разбудил ее и сказал:

— Зайчонок, я уже не префект.

Зайчонок, который с трудом просыпался, не понял, был ли супруг повышен или снят с должности префекта, потому откликнулся:

— Все к лучшему, деточка, все к лучшему!

— Снова сделают меня депутатом, — вздохнул префект, утешаясь, и лег рядом с женой. «После такого дня, ей-богу, не грех отдохнуть!»

Новый префект остался в кабинете бывшего графа Лоньяй, в кабинете, напоминавшем своей обстановкой господину Флореску склеп: тяжелые серебряные подсвечники над решеткой камина, громоздкая, черного дерева мебель, кресло с гербом, мрачные, темные занавеси с бахромой. В этом огромном и пышном помещении старый граф проработал двадцать лет, радуясь прочности застарелой бюрократии. Никто, даже те, кто пришли после него в 1918 году, не осмелился ничего изменить в строгой обстановке кабинета, каждый, как мог, приноравливался к его атмосфере.

Октавиан Григореску не обратил на обстановку кабинета никакого внимания. Ему предстояло решить уйму вопросов, и он решал их где придется: здесь, или в скромной комнатенке на окраине города, или в железнодорожном вагоне, или во дворце. Теперь он олицетворял власть, но никак этого не выказывал, не подчеркивал какими-либо внешними признаками поведения, а вел себя так же естественно, как обычно.

— Я проголодался, товарищ Дэнкуш, — сказал он. — Не ел с самого утра, а теперь уже за полночь.

Дэнкуш вышел, чтобы достать чего-нибудь съестного, и не нашел ничего, кроме хлеба и домашней колбасы у Кати Ланга. Григореску расстелил на столе большой лист бумаги, вытащил из кармана перочинный ножик и нарезал колбасу тоненькими, экономными ломтиками, как крестьянин в поле.

— Ешьте и вы, — предложил он Дэнкушу.

— Нет, я не голоден, — ответил тот.

Григореску сделал жест, означающий — как вам угодно! — и спокойно принялся за еду.

— В самый раз бы теперь пивка, но где его возьмешь в такой час? Сойдет и вода. — Он прошел в соседнюю маленькую комнатушку, где был умывальник, и напился из горсти.

Вытер ладонью губы, сел за стол, вытянув ноги вперед. Он чувствовал себя хорошо, усталость прошла.

— А теперь — за работу. Дел у нас хватит на всю ночь.

— Товарищ Григореску, — произнес Дэнкуш, — я очень сожалею о тех ошибках, которые допустил сегодня, и в особенности о том, как вы правильно заметили, что довел все до такого состояния. Если бы я вовремя принял меры, то не погибли бы эти люди, ночью и сегодня днем.

— Не терзайтесь, товарищ Дэнкуш. Может быть, иначе и не вскрылся бы нарыв. Я лично приехал, должен сказать правду, чтоб наказать вас, прибегнуть к крутым мерам и успокоить префекта. Не столкнись я лично с народом, остался бы при своем мнении. Однако дело приняло другой оборот: тут или соглашайся, или давай отпор, разгоняй силой, — а это решительно невозможно.

— Вы отлично разобрались в ситуации, — с искренним восхищением сказал Дэнкуш.

— Как же тут не понять, если стоишь перед угрозой политической забастовки? Даже если бы Карлик и префект были ангелами, нам все равно пришлось бы отделаться от них.

Октавиан Григореску понимал настроение масс иначе, чем Дэнкуш, то есть он не робел ни перед чем, тогда как учитель, хоть и был сыном крестьянина-бедняка, подобно многим искренним интеллигентам-демократам, как бы чувствовал перед народом какую-то вину. Сколько бы он ни пережил, через какие бы трудности ни прошел, он все же жил иначе, чем люди из народа. А Григореску сам был из народа и умел просто войти с ним в контакт, не идеализируя его.

Он тоже родился в деревне, работал с малых лет в котельной мастерской, среди оглушительного шума и духоты. Конечно, было тяжко, но он не мог возвратиться домой к пяти соткам земли, которыми кормились еще шесть ртов. Он не мечтал об овечках, о пахучих полях. У него не было ни времени, ни желания, как у многих «интеллигентов, выходцев из села», предаваться тоске по пашне и элегически вопрошать, почто его оторвали от плуга, запряженного волами. Спору нет, останься он дома, нечего было бы есть, пришлось бы пойти батраком к помещице «барышне Клеопатре», скаредной старой деве, спать на соломе, прозябать без всякой надежды на лучшую долю. В мастерской же он мог чего-то добиться и, проявив смекалку и упорство, стать мастером, обзавестись домиком на окраине, садиком, как у его дяди, кровельщика, вполне сносно сводившего концы с концами и устроившего на работу его самого.

Потому, поступив в эту адскую мастерскую, он понял — так надо, и перечеркнул свое короткое прошлое, лишь изредка позволяя ему пробиваться в свои воспоминания. Он быстро освоился в ремесле, в отношениях с людьми, был старателен, немногословен, проворен и, взрослея, сумел внушить уважение к себе. Один из механиков, человек пожилой, стал было измываться над ним, он помалкивал, но при первом же удобном случае здорово отдубасил его, чем и заставил считаться с собой.

Он никогда не забывал ничего раз пережитого, твердо запоминая не события как таковые, не чувства и ощущения, а уроки, которые извлекал из прошлого. Ни от кого он не ждал ничего хорошего, полагался только на себя, все завоевал сам. Суровая школа жизни выработала в нем здравый смысл и трезвый взгляд на вещи, обогатила большим опытом. Раз во время забастовки он понял, что «один в поле не воин», и примкнул к рабочему движению, сначала вступил в профсоюз, потом в коммунистическую партию. Был арестован, осужден, научился молчать на допросах и все глубже развивал свое практическое чутье, осмотрительность и решимость, которые постепенно приобрели другой, более широкий, всеобъемлющий смысл. Он понял, что все историческое прошлое человечества было поприщем классовой борьбы, и эту борьбу следовало вести самым действенным образом.

Он решил не разбираться с Дэнкушем в его недостатках, действительных — ибо были и действительные — или воображаемых. Не время, уже за полночь, он подкрепился колбасой, утолил жажду, а работы было хоть отбавляй… И Григореску повторил:

— А теперь приступим. Вызовите ко мне квестора, прокурора, но прежде — того рыжего парня, как его зовут?

— Матус, хороший парень и очень отважный.

— Я это сразу понял. Не думаю, что он пошел спать, он где-то поблизости.

Григореску не ошибся. Матус ждал в приемной. В отличие от нового префекта, у которого голова была занята делами, Матуса поразило великолепие помещения — таких он еще никогда не видел. При всей почтительности и даже восхищении, которое он сразу почувствовал к Григореску, он не сдержался и присвистнул:

— Вот это кабинет, не шуточки!

Григореску улыбнулся и впервые осмотрелся, подмигнул Матусу, и тот рассмеялся в ответ радостным, победным смехом.

— Как там дела? — серьезно спросил Григореску.

— Люди с трудом поверили, когда узнали, что да как. Потом постепенно все разошлись по домам. Но мои ребята остались на своих постах.

— Правильно. Скажи-ка мне, какое у тебя ремесло?

— Я жестянщик.

— Доброе ремесло. Значит, тебе не больно по душе этот контрабандист, как его там — Карлик?

— Да, не очень, — ответил Матус и провел веснушчатой рукой, как расческой, по своей пламенной шевелюре.

— Сколько тебе лет? Двадцать?

— Двадцать второй пошел месяц назад.

— Образование? — спросил Григореску.

— Семь классов и два года в ремесленной школе.

— Отлично. Теперь слушай внимательно. С сегодняшнего дня ты служишь в полиции. Комиссар Матус. И займешься этим делом.

У Матуса сверкнули глаза. Он никогда не думал о чем-либо подобном, но назначение понравилось ему сразу; в том удивительном мире, в котором он жил, оно показалось ему вполне естественным, во всяком случае, не чем-то необыкновенным. Стоявший перед ним человек делал возможным все, он навсегда развеял в юноше чувство бессилия, много раз доводившее его до отчаяния в этот день. Новый префект тоже не видел ничего из ряда вон выходящего в том, что ему приходится решать, кого назначить в полицию, определять судьбы людей. Оба жили революцией, и это была для них вполне нормальная жизнь.

— Подберем еще пять-шесть молодых парней, вот и будет твоя бригада.

— Есть у меня на примете такие…

— Прекрасно, — сказал Григореску. — Садись за стол и составь список. — И протянул ему перо и лист бумаги.

Григореску встал, а Матус уселся в кресло графа Лоньяй и, время от времени задумчиво подымая голову, составил список и протянул его новому префекту. Тот взглянул и спросил Дэнкуша:

— Вы знаете их?

Дэнкуш пробежал список глазами и ответил:

— Почти всех. Это хорошие парни.

Григореску взял ручку и поверх неуклюжих строк Матуса каллиграфически начертал резолюцию и подписался: «Октавиан Григореску, префект». Потом поискал печать, дохнул на нее и энергично приложил к бумаге.

— Так, — произнес он, — теперь слушай внимательно. Исполняй все, что тебе прикажет прокурор Маня, он ведет следствие. Чтоб никто от тебя не улизнул. Найди их склады, конфискуй все и передай рабочему отделу снабжения. Целиком, понял?

Матус утвердительно кивнул головой, ожидая дальнейших распоряжений.

«Как все просто», — подумал Дэнкуш, глядя на них обоих. Он не чувствовал никакого огорчения от того, что больше не отвечает за все. Он любовался быстротой, с которой Григореску входил в исполнение своих новых обязанностей, его решимостью и хладнокровием. «Это и есть революция, — думал он. — Теперь я переживаю ту революцию, которой так желал, за которую боролся!» Может быть, он представлял себе ее как-то иначе, ближе к сегодняшнему стихийному возмущению горожан, к тому взрыву энергии и решительному протесту против унижения и беззаконий, что он видел на митинге, которым руководил. Но теперь он понял, что именно такова должна быть нынешняя форма революции — быстрые решения, принимаемые от имени государства, чей авторитет получил конкретное воплощение. Дэнкуш взял со стола бумагу, увидел сверху большие голубые буквы: «Королевство Румыния. Уездная префектура… Кабинет префекта» — и тут же почувствовал, как Матус тянет листок у него из рук.

— Здесь нет моего имени, — сказал Матус.

Префект красивым, каллиграфическим почерком занес в список его фамилию.

— Значит, теперь я полицейский! — воскликнул новый комиссар. — Легавый?

— Не оставлять же нам полицию в руках буржуазии! Мы еще с ума не сошли! Завтра получишь утверждение из министерства внутренних дел. А теперь беги и приведи ко мне прокурора и квестора.

Но в этом не было необходимости. Оба они уже находились в приемной.

— Думитру Рэдулеску, квестор, — представился начальник полиции и встал по стойке «смирно».

Его маленькие, глубоко посаженные, бегающие, как у всех трусов, глазки с опаской разглядывали нового префекта. Он сразу понял, что отделался от тяжелой ответственности и необходимости принимать решения. Теперь ему остается только докладывать, авторитет власти восстановлен, и все для него стало на свои места. Было кому подчиняться. Для робкого полицейского революция как раз и означала возврат к нормальному положению вещей, нарушенному его собственным назначением на должность начальника городской полиции под началом неавторитетного префекта. Он пережил худшие минуты своей жизни в тот день, когда сторожил Месешана, просидевшего под арестом два или три часа. Рэдулеску чувствовал себя как девица из пансиона, которую заставили сторожить тигра. Месешан изредка бросал на него взгляды из-под своих насупленных бровей, и у квестора кровь стыла в жилах. Получив приказ освободить Месешана, он стал извиняться. «Не гневайтесь на меня, господин Месешан», — молвил он, но тот, похлопав его по плечу, ответил: «Ничего! Служба службой, дружба дружбой!» Рэдулеску поздравлял себя с тем, что не передал сверхсекретную папку префекту Флореску. Теперь — иное дело, и он выпалил:

— Господин префект, у меня есть неопровержимые доказательства вины Месешана. Разрешите мне предъявить их.

Григореску пристально посмотрел на него и сказал:

— Почему же вы до сих пор молчали? Он же был вашим подчиненным.

— У меня еще не было всех улик и некому было их передать! У Месешана сильные покровители!

— Ладно. Несите скорей. А что с Месешаном?

— Он арестован, сидит под семью замками, — воскликнул Рэдулеску, хихикая, как ребенок, — в холодной, за решеткой, — и исчез за дверью.

— Что это за человек? — спросил Григореску Дэнкуша.

— Ни рыба ни мясо. Во всяком случае, безвредный. Месешан вертел им, как хотел.

— Он был здесь у вас пятой спицей в колесе, — сказал Григореску и, обратившись к прокурору Мане, выслушал его подробный и точный доклад.

— При расследовании положитесь на этого парня, это наш новый комиссар полиции. — Префект указал на Матуса.

Прокурор Маня посмотрел на него холодными водянисто-голубыми глазами, словно на вещь. Во взгляде, которым подарил его Матус, выразилась органическая неприязнь рабочего к представителю буржуазии.

— Что с женщиной? — спросил Григореску. — Женой убитого?

— Месешан начал было ее допрашивать, нагнал на нее страху. Она мне поверила, рассказала всю правду, и тогда я арестовал Месешана. Нет никакого сомнения, что он совершил предумышленное убийство. Я его арестовал с помощью квестора, который дрожал от страха, как заяц…

В это время Месешан сидел на железной койке в полицейском участке. За день он прошел огонь, воду и медные трубы, был арестован, освобожден, приступил к допросу жены Стробли, но тут же Маня снова его арестовал. Он перестал понимать, что происходит, и потому решил ждать. Он ни о чем не думал, совершенно ни о чем, просто отдыхал, его мозг остановился, как машина, сберегая энергию. Он не был испуган, но и не питал больших иллюзий. Просто как-то неясно чувствовал, что начинается другая полоса в его жизни; но, как бы там ни было, жизнь продолжалась. Его животная жизнеспособность сулила ему надежду, что он выплывет из любой передряги. Ему захотелось курить. Но не было сигарет. Он постучал в дверь. «Чего тебе?» — послышался голос. Открылся глазок, и в нем показался чей-то карий глаз.

— Послушай, Драгня, дай сигарету.

Он почувствовал, что тот, за дверью, колеблется. Глаз исчез. Драгня не посмел смотреть на Месешана, когда отвечал.

— Не разрешается курить в камере! — Голос за дверью прозвучал злорадно, но в то же время испуганно, потом последовало объяснение: — Вы же сами знаете, начальник!

— Пошел ты к чертовой матери! — тихо сказал Месешан и сел на край железной кровати.

У него мелькнула догадка: «Да, отныне, пожалуй, так и будет!» — и тут же улетучилась — истина обычно не задерживается в не очень-то глубокомысленных головах.

Но полицейский Драгня не выдержал и спустя некоторое время протянул ему через глазок зажженную сигарету. Месешан в сердцах растоптал ее ногами.

— Я же сказал, пошел ты к чертовой матери!

В кабинете префекта уже вырабатывался небольшой план сражения на завтра. И тут вдруг появился главный прокурор… Закончив работу к восьми вечера, уставший после охоты, после треволнений этого дня и немного одурманенный рюмочками, выпитыми у префекта Флореску, прокурор отправился спать. В час ночи его разбудил Марин Мирон, бывший секретарь суда (еще не отстраненный, но не сомневающийся, что это произойдет на следующий же день), и сообщил ему, что прокурор Маня снова взял на себя дело Месешана — Стробли — Леордяна, что префекта сняли с должности и что прибыл новый префект из Бухареста, коммунист.

Главный прокурор, вообще-то человек мирный и покладистый, уже настроился всласть отдохнуть после суматошного дня, поэтому сперва он вознамерился отложить все дела до утра. Но вдруг вскипел, заорал:

— А я кто здесь, подстилка для обуви?

Он быстро оделся, поспешил в префектуру и, узнав, что новый префект еще на месте, ворвался в кабинет.

— Честь имею! — громко сказал он. — Честь имею приветствовать вас! Я главный прокурор уезда. Что вы здесь делаете, господин Маня? С каких это пор вы получаете распоряжения от других лиц, помимо меня?

— Я защищаю закон, господин главный прокурор, — ответил Юлиан Маня, и, кажется, впервые за весь этот тревожный день на его тонких губах зазмеилась легкая улыбка.

Этот старикан забавлял его.

— С каких пор вы получаете указания от исполнительной власти? Может быть, кто и не знает, но вам-то хорошо известно, что к чему!

Григореску тоже смотрел на него, потешаясь. Но, будучи по натуре совсем иным, нежели Маня, разразился откровенным хохотом. Точно освобождался от дневного напряжения и от усталости. Он не мог остановиться. Громовое «ха-ха-ха» наполнило обширный кабинет, так торжественно обставленный еще в конце прошлого века графом Лоньяй, имперским префектом, помазанником его апостольского величества, которое в свою очередь являлось помазанником божьим для всех немазаных и пестрых народов империи. «Ха-ха-ха-ха!» — не мог удержаться Григореску. Он развалился в высоком кресле, запрокинув голову, все его могучее тело сотрясалось от хохота. Улыбка прокурора Мани оставалась прежней. Она была бледной, но перед его внутренним взором предстала обложка знаменитой книги с тисненным черными буквами заглавием: «Дух законов», он увидел парик Монтескье и представил себе этого господина XVIII века на своем месте. «Конец глупостям», — подумал он и почувствовал себя необычайно свободным.

Главный прокурор ошеломленно наблюдал эту сцену. «Что за чертовщина? Что происходит? Почему смеется этот человек и что здесь смешного?» Он был так поражен, что не решился спросить. И вдруг раздался новый взрыв смеха — главный прокурор увидел Матуса, тоже заразившегося весельем. Он смеялся, держась за живот, и то и дело указывал пальцем на него, полномочного представителя министерства юстиции, над которым еще никто не смеялся в течение двадцати лет, а то и больше. Он стал озираться, решительно сбитый с толку, и вдруг почувствовал нечто вроде отчаяния. Его вытаращенные глаза остановились на единственном из присутствующих, который стоял спокойно, и ухватились за него:

— Почему они смеются, господин учитель? Что я смешного сказал?

Дэнкуш и сам, собственно говоря, не находил ничего смешного в словах главного прокурора, но догадывался о причине смеха. «Какое удивительно интересное время мы переживаем!» — подумалось ему, и он по-своему объяснил старику:

— Это мы, смеясь, расстаемся с прошлым, господин главный прокурор.

Пожалуй, и Григореску не смог бы сразу объяснить, почему смеется. Ему просто бросились в глаза напыщенная ярость, смешной апломб главного прокурора, когда тот появился в дверях, нахохленный, как петух. Но когда Григореску услышал серьезный, торжественный ответ Дэнкуша, смех его оборвался так внезапно, что и Матус невольно притих, и в кабинете воцарилась тишина.

— Присядьте, господин главный прокурор, — сказал Григореску угрюмо, словно ничего общего не было между ним и тем человеком, который только что хохотал.

Главный прокурор неуверенно опустился в кресло.

Григореску продолжал:

— Я распорядился от имени правительства, которое здесь представляю, чтобы следствие было возобновлено, и располагаю доказательствами своей правоты. Мы не можем допустить беспорядков в городе и разгула бандитизма. Думаю, вы согласитесь, что два диких преступления, совершенные в один день, требуют разбирательства. Или вы придерживаетесь другого мнения?

— Конечно, — ответил главный прокурор, сразу сникнув. — Я полагаю, что необходимо серьезное разбирательство, чтобы раскрыть преступления. Но правосудие должно следовать по своему естественному пути, предписанному законом.

— Что же вы предприняли до сих пор, чтобы восстановить законность и обеспечить покой граждан?

Григореску впился глазами в лицо главного прокурора, и тот не видел ничего, кроме этого взгляда, могучего, пронизывающего его насквозь. Он впервые почувствовал себя в роли нарушителя закона, пойманного в сеть неумолимых доводов обвинения. Он был честным человеком и признал себя виновным. Он ходил на охоту, пировал, а Карлик орудовал в городе, спекулировал и вот дошел до преступлений. Ему бы остановить его вовремя, но что он мог, когда мир еще со времен войны свихнулся? Он был всего лишь человек — не бог.

Врываясь в этот кабинет, он мнил себя представителем закона. Теперь же перед лицом простого, естественного вопроса он превратился в жалкого человека, отставшего от жизни.

— Да, — сказал он, склонив голову, — они зарвались. Грабежи, преступления, черный рынок!

— Тогда в чем же дело? Почему вы протестуете, когда принимаются меры? — безжалостно продолжал голос, исходящий от человека, на которого он не решался взглянуть.

— Я не протестую. Но надо действовать законным путем. Не под давлением улицы, — осмелился сказать главный прокурор.

— Среди представителей власти — коррупция, народ возмущен, ему приходится страдать, голодать, оплакивать убитых. Вы думаете, этого недостаточно для решительных действий?

Главный прокурор молчал. Ничего не приходило ему в голову. Он чувствовал себя раздавленным событиями.

— И еще хочу вас спросить. Почему вы освободили сегодня человека, который был уличен во взяточничестве и обвинен одним из ваших коллег юристов в предумышленном убийстве?

— У меня не было доказательств, — ответил главный прокурор.

— Ага! У вас не было доказательств? А вы искали их? Прислушались ли вы к мнению вашего коллеги? Похоже, что вы хотели скомпрометировать правительство демократического единства. Вы преследовали именно эту цель, попустительствуя или по крайней мере не препятствуя беззакониям. Я потребую у министерства юстиции вашего устранения.

— Как вам будет угодно, — пожал плечами главный прокурор.

И в тот же миг пришел в себя. Здесь Григореску промахнулся — прокурор не боялся угроз. Он не был деятельным, предпочитал легкую жизнь, охоту, пирушки, выполнял свои обязанности формально. Именно поэтому он не ждал повышений и не цеплялся за свой пост.

— Как вам угодно, — повторил он. — Но я не люблю искать козла отпущения. Если тот комиссар полиции виновен, я отдам его под суд, разумеется при наличии неопровержимых доказательств. Его или любого другого. Но не потому, что по городу ходят слухи.

И впервые он внимательно посмотрел на Григореску. Он тоже заметил крутую лепку его лица, выражение суровости и решимости. «Откуда, черт возьми, взялся такой?» — подумал он. Может быть, сидящий перед ним человек лично ненавидит его? Ничего подобного, он просто угрюм и решителен. Старик уже забыл о его странном смехе. По роду своей службы он сталкивался со многими людьми, наглыми, жестокими, хитрыми. А этого не мог подвести под какую-нибудь категорию. И тут услышал его голос:

— Вы хотите лично проводить следствие?

И услышал свой собственный ответ:

— Не обязательно. С этим может справиться и господин Маня. Но я настаиваю на доказательствах.

— Вы их получите. Во всяком случае, знайте, что я требую немедленного и полного порядка во всем уезде. Надеюсь, вы меня поняли?

— Да, господин префект, — ответил главный прокурор, и с этой минуты ему все стало ясно. «Этот человек сделает все, абсолютно все, чтобы добиться своего. Любое сопротивление ему бессмысленно».

Опять распахнулась дверь, и в кабинет ввалился квестор Рэдулеску. Его лицо от возбуждения изменилось до неузнаваемости: маленькие глазки буквально вращались в орбитах, рот кривился, беспрестанно меняя форму. В дрожащих руках он держал толстую папку, которую торопливо положил на стол перед префектом.

— Это что такое? — спросил тот.

— Доказательства, все доказательства, — радостно улыбаясь, ответил квестор, потирая руки.

Префект Григореску открыл папку и сначала ничего не понял. Вынул откуда-то из нагрудного кармана очки в костяной оправе и сразу стал похож в них на пожилого человека: как-то странно углубились морщины между выпуклостями его лица. Теперь у него был вид мастера, исследующего пластины металла в мастерской.

— А ну-ка, подойдите сюда, товарищ Дэнкуш, — сказал он после долгого изучения бумаг.

Дэнкуш подтянул к столу свой стул, и оба стали рассматривать содержимое папки. Это были десятки заметок, воспроизводившие беседы, признания, слухи, выдумки, а также какие-то квитанции. И все это выглядело так путано, что сам черт голову сломит.

Префект пристально посмотрел на квестора и спросил:

— Почему же вы до сих пор молчали?

— У меня не было достаточных доказательств, а теперь я поймал его с поличным, теперь ему конец. — И он стал потирать руки, тоненько посмеиваясь.

— Спасибо, господин квестор, спасибо. Будьте спокойны, правосудие восторжествует. А теперь вы утомлены, идите домой и ложитесь спать. Вы, должно быть, очень устали.

— Нет, нет, нет. Я хочу знать мнение прокурора. Я поймал его, поймал с поличным!

— Хорошо, хорошо. Как бы там ни было, он не избежит наказания. Ну, идите домой. Вас проводит ваш новый помощник, комиссар Матус.

— Пошли, господин начальник, — сказал ему фамильярно рыжий Матус, и они вышли; квестор как-то сразу обессилел, лицо у него обмякло, он едва волочил ноги.

— Ну что здесь за народ, — сказал префект, задумчиво покачивая головой. — Этот сходил с ума от страха перед собственным подчиненным. Совсем обезумел. Вы посмотрите, — обратился он к обоим юристам, — можно ли это использовать для чего-нибудь?

Один за другим переворачивались листки. Затем прокурор Маня сказал:

— В какой-то степени да. Местами это поразительно. Все-таки, он полицейский.

— А что скажет главный прокурор? — спросил Григореску.

— Что говорить, господин префект? Я подпишу ордер об аресте Иона Лумея, прозванного Карликом.

— Подписать легко, а вот поймать… Покамест не спускать глаз с виллы. Чтобы никто оттуда не выходил. Позовите Матуса.

Когда тот вошел, Григореску сказал:

— Собери людей, сколько возможно, — из полиции, кто не подкуплен, если такие найдутся, и из своих ребят. И людей с вокзала. Держите Карлика в осаде.

— Понял, — ответил Матус.

— Господа, уже скоро три, идите спать, завтра у нас много работы!

— А вы? — спросил Дэнкуш.

— Ну, на таком диванчике, как этот, высплюсь по-царски. Спокойной ночи.

Дэнкуш ушел домой, лег и от усталости так и не понял — спал он или нет. Но ему виделось, будто он едет на белом коне во главе ликующей толпы и протирает очки, вспотевшие от слез.

Главный прокурор шел молча рядом с прокурором Маней и лишь при расставании сказал:

— Вас ждет большое будущее. Лично от себя желаю вам удачи.

— Я только выполняю свой долг, — скромно ответил прокурор Маня.