Половодье

Глава XVII

— И ты действительно думаешь, что все будет хорошо? — спросила Пауля Хермина Грёдль в то прекрасное зимнее утро, когда они, всласть выспавшись, с легкой поклажей вышли на пустые улицы города, направляясь к дому старой госпожи Дунки, который все еще считался домом Пауля. Она задала этот вопрос, охваченная каким-то страхом, как перед путешествием в неведомые страны. Спросила скорей для того, чтобы приободриться, еще и еще раз услышать то, что желала знать.

— Конечно. Все будет удивительно хорошо, — ответил Пауль Дунка спокойно, уверенно и нежно. «Мог бы я умереть за нее?» — подумал он, вспомнив свой вчерашний вопрос. И сам себе вслух ответил: — Ради тебя я готов не только умереть, я готов жить!

— А я очень злая, — пошутила Хермина. — Ты бы рад умереть, но я тебя накажу, и ты будешь жить со мной, для меня. Только для меня. — И засмеялась.

День был прекрасный, и они шли по улицам, сверкающим бликами лучей высокого солнца. Пауль Дунка отлично чувствовал себя, словно освободился от тяжелой ноши. «Как мало нам надо! — подумал он вскользь. — И как легко все забывается!» Прошлой ночью эта женщина рассказала ему ужасную историю, твердила, что ненавидит его, а сейчас улыбается, радуясь солнцу, шагает рядом с ним, словно заново родилась, и все благодаря нескольким нежным словам — они сотворили то, чего не могла достичь его напористая страсть.

Так они дошли до ворот дома Дунки и вошли в комнату, где, как обычно, в кресле сидела старая госпожа, одетая во все черное, и медленно перебирала в руках четки. Ее лицо было изжелта-белым, как пергамент, а глаза — пустые. В то утро к ней не приходили воспоминания. После долгих лет она вновь жила настоящим, полным треволнений и скорби, — она была уверена, что больше не увидит сына. «Зачем я дожила до этого часа? Почему не умерла давно? Теперь неведомо когда и как…» Она не сомневалась, что умрет совсем иначе, чем умерла бы тогда, когда условности привычного уклада защищали ее от жизни, мешали ей видеть дурное, о котором она лишь догадывалась в короткие минуты неожиданных бед, обычно скрытых повседневностью.

У нее перехватило дыхание, когда Пауль и Хермина, нежно держась за руки, появились на пороге. Этого она никак не ожидала, настолько не ожидала, что подумала: «Вот еще какое испытание я должна пройти. Я схожу с ума, и желанное представляется мне явью!»

— Мама, — сказал Пауль, — это Хермина, ты ее полюбишь, как родную дочь. Что бы со мной ни случилось.

Хермина вспомнила свои прежние, давно забытые привычки и сделала глубокий реверанс перед этой очень старой женщиной, так, как ее учила гувернантка, мисс Мелинг, строго соблюдавшая этикет времен королевы Виктории — по ее мнению, образец хорошего тона. Она лишилась своей иронической уверенности — единственной до этого утра опоры, когда больше не на что было опереться на свете. Она вновь оказалась в окружении того внешнего мира, условий которого надо было придерживаться не только для того, чтобы выжить.

«Случилось чудо! Случилось чудо!» — кричало все в душе старой госпожи Дунки, и она обняла это чудесное существо, возвратившее ей сына, спасшее его от гибели.

— Ты прекрасна, как ангел, моя дорогая. Уж не ангел ли ты на самом деле? — спросила она и, чтобы удостовериться, что все это происходит наяву, не довольствуясь свидетельством слабых старческих глаз, протянула к ее лицу худые дрожащие пальцы и ощупала его, уловила нежный, как у персика, пушок, делающий кожу щек бархатистой, приятной для осязания. — Ангел, неужели ты ангел?

— Нет. Я не ангел. Я просто женщина, — ответила Хермина и взяла в свои нежные, тонкие руки высохшие старческие пальцы.

— Была и я когда-то так же красива, как ты, — сказала старуха. — Очень красива, стройна, не пополнела даже, когда родила пятерых, одного за другим. И ты роди ему много детей. Не бойся, не станешь от этого некрасивой. И если не вы, то пусть они или ваши внуки научатся жить. Трудно этому научиться, ох как трудно. А бывает, научишься — уже поздно. Дай бог вам, уже немало горя хлебнувшим, не опоздать…

И она обняла сына, ни о чем больше не спрашивая. Чудо свершилось, а в его смысл не следовало вникать.

— Сядем за стол, — сказала она и позвонила на кухню.

Пришла и Корнелия, старая кухарка, посмотреть, что случилось, так как весть о возвращении Пауля с необыкновенно красивой девушкой уже достигла кухни.

— С Паулем госпожа, такая красавица, каких не сыскать!

День был богат событиями, и никто уже ничему не удивлялся. Карлик, личный враг Корнелии, которая, как известно, презирала выскочек, был уничтожен. А теперь вернулся и Пауль Дунка, и все будет по-прежнему. Увидев Хермину, кухарка поняла, что эта женщина из тех, кого она уважает, а потому подошла и поцеловала ей руку. Ее жест встревожил бывшую баронессу. Слишком все это походило на далекие времена ее детства, а те времена привели лишь к несчастиям.

— Ваша милость, — сказала Корнелия. — Можете положиться на меня. Никто во всем городе не умеет, как я, приготовить и подать на стол. Вы будете устраивать блестящие обеды, и я буду долго жить, чтоб вам готовить. Корнелия не так скоро умрет, как хотелось бы некоторым нечестивцам. — (Ей всегда представлялся некий заговор против нее.) — А они все равно загнутся раньше нас с вами.

— Я не хочу, чтоб было так, как когда-то, — испуганно, как бы себе самой прошептала Хермина.

Пауль Дунка улыбнулся и сказал:

— Ты полюбишь Корнелию, моя милая! Фантазия придает ей крылья не только в кулинарном искусстве, — и дружески похлопал кухарку по сгорбленной спице.

— Накрой стол в гостиной, как ты умеешь, — приказала ей старая госпожа Дунка.

Когда их пригласили к столу, все сверкало. Корнелия превзошла себя. Хермину представили Григоре Дунке, тринадцатилетнему философу, который тут же полюбил ее, поскольку изучал сейчас по истории период рыцарства и был готов любить и защищать всех, кто подвергался опасностям. Он полюбил ее за сходство с обезглавленной королевой Марией-Антуанеттой. Он знал обо всем, что произошло в городе, присутствовал прошлым вечером на митинге, чтобы довершить свое политическое воспитание. Он видел и солдат, ведущих под стражей сообщников Карлика. Его чудного дядюшки не было среди них. А теперь с удивлением увидел его здесь в сопровождении этой молодой женщины, немного старше его самого, такой странно красивой. Он знал, что это баронесса Хермина Грёдль, которая продала виллу Карлику. Он не мог понять до конца, что же произошло, но ничего не спрашивал, предпочитая ждать развития грозных событий. Тогда он спасет прекрасную баронессу, галантно предложит ей свою твердую руку. Тогда или немного позже. Вскоре между ними завязалась прочная дружба.

Увидев безукоризненно накрытый стол, обширную гостиную, украшенную портретами владык, ученых и мудрых юристов, потомком которых был ее возлюбленный, тяжелые серебряные приборы с монограммами и пятиконечной короной (а не семиконечной, как у нее), Хермина взволновалась. Слишком уж было это похоже на другую жизнь, которая оказалась столь пагубной, открытой всем бедам.

И она не особенно удивилась тому, что Пауль, сперва возбужденный и жизнерадостный, стал грустнеть по мере того, как обед подходил к концу. Сначала она инстинктивно пыталась ободрить его и тихо погладила его руку.

Пауль Дунка улыбнулся ей, но оставался грустным. И госпожа Дунка стала молчаливой; слышен был лишь звон фарфора, серебряных приборов, и обед, начавшийся так весело и непринужденно, превратился в какой-то странный ритуал. Так и закончилась эта трапеза.

Пауль Дунка поднялся со стула и сказал:

— Мне предстоит еще одна трудная дорога. Я ухожу. Но знай, что я люблю тебя. Я вернусь — раньше или позже, но вернусь, вернусь!

Хермина взглянула на него и сказала:

— Я так и знала. Конечно. — Первым ее побуждением было разразиться смехом, по старой привычке. Значит, это все! Прекрасное солнечное утро, когда она снова поддалась тем иллюзиям, с которыми, как она думала, рассталась навсегда…

Но она попыталась еще раз все удержать:

— Зачем тебе идти? У меня еще остались деньги от продажи дома. Незапятнанные деньги. Уедем куда-нибудь, убежим сейчас же как можно дальше. И никогда не вернемся.

— Это необходимо. Совершенно необходимо. Каждому есть что искупить, к тому же, возможно, я могу помочь, прояснить многое. Ничто не должно оставаться безнаказанным.

— Глупости. Кто искупит то, что претерпела я?

Пауль Дунка обнял ее, и она почувствовала, что на самом деле любит его и ей безразлично, прав он или виноват, лишь бы он был с ней. Но его преследовала сцена убийства Стробли, пустой двор со следами грузных шагов. Он не знал ничего, совсем ничего, что произошло потом, и все еще думал, что Карлик всесилен, что Месешан на свободе, на своем посту и, наверное, теперь истязает жену Стробли, чтоб выбить из нее признание, позволяющее закрыть дело. Потом, чтоб она не проболталась, ее, конечно, убьют, и труп будет обнаружен в пограничных водах. Составят протокол, и все пойдет своим дьявольским путем. Он, только он один может защитить ее! Поэтому он сказал Хермине и старой госпоже Дунке:

— Вы должны меня понять. Может быть, в эту самую минуту истязают невинную женщину, и лишь я могу спасти ее. Ты прошла через ад и должна понять меня, Хермина. Ты не знаешь Месешана. А он не отличается от тех, кого ты уже узнала, от тех, которые истязали тебя. Теперь он еще страшней, потому что спасает свою шкуру. Я пойду, но все равно вернусь.

Григоре единственный из всех знал, что Месешан уже не комиссар, что он арестован, но не посмел ничего сказать. Он был зрителем, спектакль казался ему захватывающим, он должен был досмотреть до конца.

Хермине хотелось кричать; она пыталась зачеркнуть все, что произошло, ничего не помнить — не для того же она вернулась, чтобы знать, истязают ту женщину или нет! Она сама была женщиной, она хотела быть здесь или где угодно со своим мужем, которого любит, только с ним, и быть счастливой; какое ей дело до остального мира, ведь миру не было дела до нее, люди продолжали есть, пить, спать, заниматься любовью, когда она была там! Эта мысль стремительно заполнила ее сознание, потому что она хотела жить!

— Я не позволю тебе! — закричала она. — Ты никуда не пойдешь без меня!

— Оставь его, — сказала старая госпожа Дунка. — Все они таковы, люди нашего рода. Они забывают обо всем, забывают о собственном счастье. Я давно и хорошо знаю их. Но может быть, он и вернется. Мой отец, большой враг твоего прадедушки, пробыл в заключении пять лет и вернулся. Правда, все было тогда иначе, но, раз уж он решил, кто мог помешать ему?

— Тогда иди, — сказал Хермина. — Иди и больше не возвращайся. Я ненавижу тебя. Опять ты думаешь только о себе.

— Я не о себе думаю, — оправдывался Пауль. — Я думаю о той женщине, которую сейчас истязают. Если ее убьют, я никогда не найду себе покоя. Оставайся здесь, я вернусь.

Хермина пассивно, как в прежние дни, дала ему обнять себя. Пауль Дунка оделся и вышел. Перед уходом сказал матери:

— Позаботься о ней!

Старуха понимающе кивнула, взяла Хермину за руку и отвела в свою комнату.

— Жди, мой ангел. В ожидании есть своя правда. Он вернется, если будешь ждать.

Пауль Дунка спешил, почти бежал в прокуратуру. Он потребовал встречи с главным прокурором, поскольку знал его давно. Тот, однако, принял его холодно, официально. Чуть ли не с первых слов он прервал Пауля.

— Я не занимаюсь этим делом. Извольте обратиться к прокурору Юлиану Мане.

Прокурор Маня был очень занят и принял Пауля только через час. Измученный одиноким ожиданием в затхлой приемной, а в особенности навязчивыми тревожными мыслями, адвокат дошел до крайнего возбуждения. Он метался от двери к пыльному окну и обратно. В окне серели ничем не примечательные сумерки. Тишина была невыносимой, лишь изредка где-то кто-то хлопал дверьми или гулял сквозняк в коридорах, порой раздавались чьи-то шаги на верхнем этаже, и опять — тишина. Пауль Дунка напряженно вслушивался, готовый к тому, что вот-вот раздастся истошный крик женщины под пыткой. «Поздно, — думал он, — опоздал, промедлил, заботился о себе, забыл о тех, чья жизнь под угрозой…» В сущности, он был самым осведомленным свидетелем. С каждой минутой промедления его вина увеличивалась, но росло и его значение — единственного человека, могущего тайное сделать явным. Раз его так долго не принимают, значит, уже известили Карлика, и тот в своей просторной библиотеке отдает распоряжения, как уничтожить ставшего опасным наперсника. Но Пауль теперь тревожился не о себе, а о том, что его устранение будет способствовать дальнейшим преступлениям и произволу.

Воображение лихорадочно работало, и ему в тоске по Хермине стало казаться, что он напрасно пришел сюда, его здесь уничтожат, и его бессмысленная гибель лишь приплюсуется к длинному ряду преступлений, к которым и сам он был причастен. Лучше было скрыться, уехать с Херминой куда глаза глядят, никого и ничего не знать и чтоб его тоже никто не знал. Он извелся, весь покрылся холодным потом, его охватило чувство бессилия и унижения. И как бывает в подобных случаях, впал в какое-то состояние ребячества; найдя в кармане огрызок карандаша, один из коротких химических карандашей Карлика, он написал на пыльной стене строки из Гейне, которые еще до него вспомнил один узник, когда-то принимавший участие в казни свергнутого революцией царя. Но на сей раз эти строки не имели никакого отношения к нему:

Он, Пауль, не был свергнутым царем. Его убийство было бы лишь звеном в цепи преступлений, покрывающим другие преступления, которые в свою очередь покрывали прежние. Ему пришли на ум эти строки только потому, что место, где он находился, было грязным, как все судебные места, к стенам которых прилипает вся неприглядная подоплека жизни.

Потом он приписал другие стихи, ни с чем не связанные, кроме неизъяснимого желания жить, которое мучило его все это время, из-за которого он лишился внутреннего равновесия.

Его смерть будет напрасной, его убьют, как дурака. Ради чего он пожертвовал Херминой? И он снова прислушивался к шумам, пытался расслышать крики истязаемой женщины и почти слышал их в своем лихорадочном воображении.

В этот момент его пригласили войти в кабинет прокурора Мани, который спокойно ждал, глядя на него исподлобья. Пауль Дунка с ходу нервно и быстро заговорил:

— Прошу вас отпустить эту женщину. Она не виновна и муж ее тоже Месешан убил столяра по приказу Карлика, чтоб спасти своих людей. Они совершили преступление на вокзале, и Месешан, понимая тяжесть положения, потребовал, чтобы банда выдала их ему… С риском для себя я свидетельствую об этом, я знаю, как планировалось преступление, присутствовал при его совершении, пытался защитить бедную женщину, но не довел дело до конца, чтобы они не поняли, что я единственный свидетель, способный раскрыть преступление. Прошу вас дать приказ об освобождении этой женщины.

Прокурор Маня с некоторым удивлением смотрел на него; отметил его возбуждение, лихорадочное дрожание рук, дрожь в голосе. Но ничего не ответил, хотя и понял, что адвокат не знает о происшедшей перемене ситуации. Он взял лист бумаги и спросил:

— Ваше имя, фамилия, профессия, адрес?

Пауль Дунка растерянно и немного испуганно отвечал ему. Хоть он и был адвокатом, привыкшим к юридическим формальностям, но почувствовал, что этот сухой ритуал допроса вывел его из положения человека, пришедшего откровенно высказаться, и поставил на одну доску с обвиняемыми.

— С каких пор вы знаете Лумея Иона, то есть Карлика, и в каких были с ним отношениях?

— Я его знаю больше года и был его юрисконсультом.

— Были ли с ним в ссоре, споре или конфликте?

— Нет, никогда, всегда был с ним в наилучших отношениях.

— Что заставило вас обратиться в прокуратуру?

— Желание открыть все, воспрепятствовать несправедливости.

— Изложите факты, свидетелем которых вы были, — сказал наконец Маня и приготовился записывать показания.

Пауль Дунка сбивчиво стал рассказывать все, начиная с утра предыдущего дня.

— Вы отдаете себе отчет в том, что обвиняете себя в соучастии в предумышленном убийстве? — спросил его Маня.

— Меня это не интересует, — сухо ответил Пауль Дунка и впервые присмотрелся к своему собеседнику. «Какая у него птичья голова», — подумал он и умолк на минутку. Не было никакого смысла рассказывать дальнейшее. Он только спросил:

— Где та женщина, жена Стробли?

Маня смотрел на него и думал, стоит ли отвечать. Перед ним человек в крайне нервном состоянии, все его мысли вертятся вокруг той невинной женщины. Под влиянием навязчивой идеи он многое упустит и даже не будет стараться защищаться. Нет, как бы там ни было, сказать надо. И он решил сообщить ему правду:

— Вчера вечером ее освободили.

— После того как выжали из нее все, что хотели?

— Нет, будьте спокойны. Прошу вас продолжать свои показания. Как юрисконсульт Лумея Иона, вы, безусловно, были в курсе его операций. Что вы можете рассказать нам об этом?

— Мне известны все его операции или по крайней мере — главнейшие.

— Вы знаете и остальных членов банды?

— Да. Всех более или менее значительных.

Маня открыл ящик стола и вытащил оттуда несколько листов бумаги. Протянул их Паулю и сказал:

— Прошу вас написать все, что вы знаете. Таким образом вы облегчите свое положение.

— Не хочу ничего облегчать. Задача моя не в этом. Я ищу правосудия.

— Как вам угодно! Пишите правду, и только правду.

Пока Пауль корпел над листом бумаги и с трудом пытался составить первую фразу, Маня вышел из кабинета и позвонил префекту:

— Господин префект, ко мне явился странный свидетель, который в курсе всех дел банды и намерен рассказать все. В некотором роде советник Лумея Иона, а пожалуй, и сообщник.

— Струсил и хочет выпутаться? — спросил Григореску.

— Возможно. Но не очень-то старается спасти свою шкуру. Я обратил его внимание на то, что он оговаривает себя, а он ответил, что это не важно. Сидит сейчас и пишет показания.

— Вы думаете, у него угрызения совести?

Прокурор Маня не знал, что ответить. Поведение Пауля интересовало его в сугубо утилитарном плане. Все же, кажется, его мучают угрызения совести, он взял на себя защиту этой женщины и потрясен убийством Стробли. Но прокурор не посчитал это столь важным, чтобы сообщить префекту. Он лично не питал никаких чувств к этому странному адвокату, кроме легкого презрения, близкого к безразличию. Важно другое. И он ответил префекту:

— Это человек со странностями, хорошо известный в городе. Интеллигент из весьма влиятельной семьи, со многими связями. Этим можно воспользоваться.

— Уж не приятель ли он доктора Шулуциу? — вдруг оживился префект.

— Не знаю. Но из той же среды.

— Любопытно. Проверьте, не имел ли Карлик связи с реакционерами. Это пригодилось бы.

— Понятно. И если разрешите, я буду держать вас в курсе.

Прокурор Маня зашел в другой кабинет еще на полчаса, чтоб не беспокоить Пауля Дунку. Когда он вернулся, Пауль лихорадочно писал, заполняя лист за листом крупными заостренными буквами. Прокурор взял первый лист и прочел:

— Прошу вас, — сказал прокурор Маня, — побольше конкретных фактов. Факты, места, имена. Только так вы можете помочь суду. Но мне хочется задать вам один вопрос: — Доктор Тибериу Шулуциу был связан с Карликом?

— Нет, это точно. Я вчера беседовал с Шулуциу и рассказал ему обо всем случившемся.

— И как он на это реагировал?

— Он посоветовал не вмешиваться, пусть события идут своим ходом.

— Прошу включить и это в ваши показания.

Пауль внимательно поглядел на прокурора. Он понял, в чем смысл этой просьбы, и сказал:

— Это интересует вас прежде всего?

— Нет. Но это одна из сторон дела. Вообще суд интересуется всем. — Прокурор почувствовал, что совершил тактическую ошибку, и тут же поправился: — Продолжайте, пишите самое важное.

С этой минуты показания Пауля стали более сухими, а беседа с Шулуциу была передана вкратце, в связи с личной попыткой найти моральное решение вопроса, касающегося убийства Стробли. Но дела Карлика, его методы были достаточно хорошо разъяснены на сорока страницах показаний. Прочитав все внимательно, прокурор Маня сначала решил задержать Пауля Дунку как явного соучастника. Но потом отказался от этой мысли: адвокат, конечно, не скроется, и он сможет привлечь его, когда ему вздумается, хотя, пожалуй, его лучше использовать как главного свидетеля обвинения — закон запрещает обвиняемым свидетельствовать друг против друга.

— Хорошо, господин Дунка. Благодарю вас. Вы свободны. Когда понадобитесь, я вас вызову.

Пауль ошеломленно молчал. Потом спросил:

— Мне хотелось бы задать вам один вопрос. Что произошло с Карликом?

— А вы не знали? Он покончил с собой накануне ареста, сегодня утром. Остальных бандитов задержали.

Пауль Дунка глубоко вздохнул. Не он спас женщину, не он добился правосудия. Ему захотелось смеяться, и он засмеялся, странно и продолжительно, подчиняясь своему актерскому инстинкту, который снова вернулся к нему после треволнений прошедших дней. Прокурор Маня даже не улыбнулся, не спросил, почему он смеется, только кивнул головой в знак прощания и отпустил его.

Пауль Дунка отправился домой, опустошенный, предельно уставший, охваченный чувством напрасно проделанной работы. Он не ощутил ни облегчения, ни ясности. В душе у него было пусто. Он прошел по замерзшему городу, опустевшему, плохо освещенному, и некоторое время бродил по улицам, выбирая самую длинную дорогу к дому. Он вошел в дом и застал Хермину и мать в темноте, молчаливых, сидящих в больших креслах, обитых красной кожей. Он инстинктивно ощутил их присутствие, резко включил свет, оперся о косяк двери и засмеялся.

— Ваш любимый блудный сын вернулся к родным пенатам. Правосудие свершилось. Карлика уже не существует на свете, и передо мной открывается долгая мирная жизнь.

— Ты думаешь, все будет хорошо? — спросила Хермина, резко подымаясь с места и повторяя свой утренний вопрос.

— О, конечно, моя дорогая! Мы будем жить, размножаться и наполним всю землю. Но сейчас у меня нет никаких сил, пойду лягу…

И он действительно прошел в свою комнату, одетым бросился на кровать, тотчас же заснул и не проснулся, даже когда Хермина улеглась рядом.

— Побудь с ним, — сказала старая госпожа Дунка, проводив ее до дверей. — Ты можешь стать его ангелом-хранителем, если еще существует для него спасение.

И Хермина поняла это в тот миг, когда вошла в комнату, поняла, что не покинет его никогда, что к ее любви теперь прибавилась материнская нежность, в которой растаяла вся ее прежняя горечь.

Прокурор Маня отправился в префектуру с показаниями Пауля Дунки. Григореску прочел их и подчеркнул красным карандашом некоторые интересующие его пункты.

— Пусть прочтет и товарищ Дэнкуш, — сказал он.

Тот взял показания и лихорадочно стал читать, волнуясь все больше и больше.

— Бывшего префекта мы выведем из дела, — услышал он слова Григореску, сказанные прокурору. — Мы обещали это Бухаресту, не надо поднимать скандала до выборов.

— А как поступим с адвокатом? Мы можем использовать его как свидетеля, можем привлечь к судебной ответственности. Но он неудобный свидетель, странно экзальтированный, почти безумный.

— Что скажете, товарищ Дэнкуш? — спросил Григореску.

Дэнкуш посмотрел на всю писанину, перелистал показания, как бы изучая этот крупный почерк, попытался вспомнить лицо Пауля. Подумал и ответил:

— Я не юрист. Если он преступил закон, его нужно судить. Но лично я не трогал бы его. У нас достаточно улик против остальных, а он сам — нечто вроде жертвы.

— И я тоже думаю, что так будет лучше. В сущности, он ничего не натворил, а на суде может наговорить бог знает что… Поэтому прошу вас вывести его из дела, а этот документ, содержащий в себе много ценного, оставьте мне. Продолжайте следствие.

Прокурор Маня поклонился.

— Есть еще распоряжения? — спросил он.

— Нет. Можете идти. И вы заслуживаете отдыха.

После ухода прокурора Григореску обратился к Дэнкушу.

— Он достойный и интеллигентный человек.

— А мне почему-то не нравится.

— Я знаю, почему он тебе не нравится. У него нет твердых убеждений. Зато они есть у нас, и он может быть полезен нам кое в чем. Революция — сложная вещь, она нуждается в разных людях, и, кроме того, люди со временем меняются…

Наконец и Дэнкуш отправился восвояси, побродил по улицам, впервые за долгие дни предаваясь этому своему старому и любимому обычаю. Он любил прогулки, а все было некогда… Дома он нашел старую тетрадь в толстом голубом переплете, нечто вроде дневника, куда изредка заносил свои мысли, изредка, потому что в подполье было нельзя, а потом дела одолевали. Он обмакнул перо в чернильницу и записал мелким, но четким почерком:

1973

Перевод Кирилла Ковальджи.