Половодье

Глава II

Карлик переехал в виллу Грёдль, которую купил незадолго до того у внучки барона, чтобы доказать свою великую силу и могущество. Пускай все видят, что теперь он — новый барон этого города, и ничем не хуже того старого, при котором в последней четверти прошлого века сюда протянулась линия железной дороги, началась хищническая распродажа леса, минералов, соли, изменилась вся жизнь края. Ведь барон, как и Карлик, начал с нуля и был не слишком разборчив в средствах. Правда, состояние старого барона росло медленнее, старик был осмотрительнее, а Карлик разбогател, как говорится, за одну ночь — всего за каких-нибудь два или три года.

На самом же деле разница между ними была весьма велика, с 1875-го до 1945-го много воды утекло. Старый барон (его называли так в отличие от сына, молодого барона, погибшего во время войны в возрасте восьмидесяти лет), — старый барон построил виллу уже после того, как соорудил вокзал, соляные мельницы, деревообрабатывающую и мебельную фабрики, фабрику щеток. Постройка дома венчала все его предприятия, и возведен он был не в богатой части города, а на самой окраине, на невозделанном поле, заросшем колючей травой да высоким бурьяном, убежищем лис. Кругом — лишь несколько маленьких домишек, где жили ремесленники, бочары, возчики. И вот именно здесь в нарочито-гордом одиночестве барон (титул-то его был покупной) построил свою виллу. И тогда эта заброшенная окраина поднялась. Где рос когда-то бурьян, он разбил парк, оградив его стеной, соорудил большие бассейны, потому что теперь был достаточно богат. Когда гости направлялись к вилле по мощенной камнем тропинке, справа и слева от них, словно стражи, стояли великолепные купальни барона, где хозяин предавался томной лени.

В правом бассейне по четырем углам сидели каменные лягушки, из их открытых ртов били фонтанчики (если барон того желал). Левый бассейн — по безвкусному или умышленному контрасту — охранялся четырьмя мраморными нимфами, высокими и стройными, содержимое их изящных кувшинов струилось в воду, где обычно купалась баронесса. Она была намного моложе своего супруга — белокожая уроженка Галиции, с волосами рыжими, как рыльца молодой кукурузы. Благодаря ей и ее большому — и слегка утомительному — пристрастию к роскоши и изыску суровый барон мог бы провидеть будущее своего рода, ибо после жестокой борьбы за этот уголок империи, леса и недры которого он захватил, два поколения могли спокойно наслаждаться жизнью. Впрочем, барону не дано было этого знать, и он смотрел на молодую красавицу жену с тем смирением и покорностью, с которым смотрят на то, что находится за пределами нашего ограниченного понимания. Ему хотелось, чтобы его потомки, наследники династии, которую он основал, были непохожи на него, были счастливыми, а между тем как раз он, этот суровый человек, стоявший у истоков династии, обремененный заботами, связанный с окружавшей его жизнью, сам того не сознавая, был счастлив. Он был бы не прочь подивиться на свое потомство, но оно было для него столь же таинственно и недоступно, как звуки музыки, извлекаемые из рояля пальцами его жены; не возбуждая в его душе никакого отклика, звуки эти доставляли ему удовольствие, ибо казались воплощением самых высоких его помыслов. Барон Яков Грёдль был потрясен обретенным богатством, и, может быть, контраст между лягушкой и нимфой должен был символизировать величественное восхождение его рода.

Аллея между двумя бассейнами, расширяясь, переходила в нарядную террасу, отсюда начинались лестницы, ведущие к роскошному входу — высоким стеклянным дверям; в дни приемов они сверкали огнями, которые, отражаясь в бассейне, прорезали его, точно длинные сияющие полосы. Посредине большого холла с канделябрами из венецианского стекла начиналась гигантская винтовая лестница, каменные ступени которой утопали в пушистых коврах. Ряд салонов — больших и маленьких, оклеенных обоями; изобилие металла — бронзовые лампы и подсвечники, массивные бронзовые ручки резных тяжелых дверей, потолки с бронзовыми инкрустациями, статуэтки, бронзовые рыцари, несущие стражу по углам, бронзовые японцы и китайцы, отлитые в металле мудрецы с тяжелыми грубыми лицами… Везде тонны металла — буржуазия на стадии своего восхождения любила его так же, как древние греки любили мрамор: то был металл, долженствующий показать, без всяких тонкостей и околичностей, источник ее богатства — великая цивилизация металла, извергнутая в мир буржуазией. То была грубая роскошь силы, тяжелая, как эполеты наполеоновских маршалов (военных предков этого класса), уродливая, но величественная уже тем, что ее ничуть не беспокоило собственное уродство. Мебель тоже была тяжелая и массивная.

Карлик купил этот дом уже разрушенным войной. Впрочем, он и не собирался его отстраивать, даже если б на то было время. Он купил этот дом в приступе безумия, обнаружив порыв души, который обычно старательно подавлял, такое случалось с ним нечасто — в минуты, когда его мучили воспоминания и он не искал прямой корысти, а лишь пытался скрасить бедность и бесплодие своего существования. И только один из всех этих порывов побудил его к непосредственному действию. Он даже не пытался обмануть молодую Грёдль, внучку барона, вернувшуюся из концлагеря (оберштурмбанфюрер Эйхманн, прибывший в город по случаю массовых ссылок, был последователен, его интересовала раса, а не религия); Грёдль так голодала, что отдала бы виллу просто за еду. Карлик, конечно, купил ее дешевле изначальной стоимости, согласуясь, впрочем, с ценами на рынке; он заплатил Грёдль хорошие деньги и попытался помочь девушке на эти деньги уехать из города и вообще покинуть страну. Покупка была воплощением мечты, а не делом, и потому он был честен, словно в сделке с самим собой. Но дом был куплен, и он не знал, как им распорядиться. Карлик переехал на виллу без семьи, она осталась в скромном доме с садиком на тихой улице, где можно было загромождать комнаты разными пустяками: маленькими буфетами и буфетиками, гнутыми деревянными стульчиками, салфеточками, покрывалами и коврами — и все это не тонуло в большом пространстве. А сюда, на виллу, Карлик переехал один и жил или, вернее сказать, проводил время только в двух комнатах. Остальное пребывало в запустении. Вот почему, когда Пауль Дунка впервые шел сюда, он следил, как бы не упасть в бассейны, наполненные вязкой, мутной, грязной жижей, которая скопилась от осенних дождей или натекла из невидимых подземных грязевых источников, пробивавшихся сквозь расколотые каменные плиты.

Дунка прекрасно знал дорогу и, миновав аллеи, поднялся по каменным лестницам, которые тоже пришли в запустение. Не успел он нажать на ручку двери, как в глаза ему ударил яркий свет фонаря. Он остановился, как всегда, немного испуганный этим внезапным ослепительным лучом, которому не предшествовал даже шорох. Свет мгновенно выхватил его из темноты.

— Здравия желаю, господин адвокат, — послышался голос.

— Эй, кто там? — спросил Дунка властно, ибо принадлежал к немногим избранным.

— Это я, Иерима. Идите наверх, там все.

Голос остался в темноте, а луч переместился, выхватив из темноты узкий проход к парадной лестнице. Вскоре зажегся другой фонарь, невесть откуда явившийся, — фонарь того, кто должен был провести его наверх, в комнаты, занятые Карликом. Они прошли через салоны и будуары с ободранными обоями, с дырами в полу, некогда покрытом мастикой или воском. Теперь все это походило на склад, пахло чем-то затхлым, мышами. Свет фонаря падал то здесь то там на мешки; в них могли быть продукты для спекуляции, уголь или соль, но могли быть и очень ценные вещи, приобретенные тайными путями и еще не рассортированные. В империи Карлика царило полное пренебрежение к форме и внешнему виду: ценная картина могла лежать в мешке, подобно тому как Пауль Дунка держал деньги в засаленном клеенчатом портфеле. Была в этом фальшивая скромность, своего рода хитрость, попытка спрятать, сокрыть ценности под покровом неряшливости и грязи.

В путешествии по разоренным комнатам, использовавшимся для каких-то неясных целей, Пауль Дунка и его молчаливый проводник проходили мимо безмолвных стражей, хранителей здешних богатств, которые оберегали хозяина от нежелательных визитов; людей этих можно было лишь почувствовать — иногда по легкому движению, а чаще — по едкому запаху алкоголя или одежды. Из всех чувств именно обоняние страдало здесь больше всего. Вилла Грёдль со временем превратилась в империю запахов; казалось, прежние строгие формы разлагались. Да и эти новые люди, чувствовавшие здесь себя как дома, заявляли о своем присутствии запахами.

Пауль Дунка знал дорогу, и все же, как и всякий раз, она казалась ему длинной и исполненной непредвиденного — много длиннее, чем реальное расстояние, измеряемое в метрах. Он не мог избавиться, как всегда, от ощущения символичности этого пути, хотя в смысл этой символики он так и не смог до конца проникнуть. Не слышно было ничего, кроме их шагов, будто они и не приближались к комнате, где собралось много народу; поэтому, как обычно, когда распахнулась тяжелая обитая дверь, его ожидал все тот же сюрприз, и он зажмурился, делая несколько шагов по комнате, гудевшей от смеха. Ибо там, где находился Карлик, всегда царило большое оживление. Сам он смеялся или не смеялся — он мог ограничиться одной улыбкой. Но другие — его компаньоны, его приближенные, с которыми он проводил свободные часы (никогда не бывшие до конца свободными), — смеялись все разом, громко, шумно, на самых высоких и самых низких нотах, по-мужски бесшабашно. Облако эдакой залихватской жизнерадостности, как защитный слой от внешнего мира, обволакивало Карлика. А уж дальше шли вооруженные люди, и стена, и темнота. А еще дальше — нечто более отвлеченное: богатство, и караваны с солью, и грузовики с продуктами для черного рынка, и — last but not least[4] — группки людей, переходившие границу куда-то на запад, — самая главная авантюра, людской транспорт с небольшой, но очень ценной поклажей: золото, драгоценности — результат ликвидации состояний — тоже дело рук Карлика. Они пробирались через границу — мужчины, женщины, а иногда и дети, останавливались в домишках на окраинах городов; случались и ночные путешествия через разрушенные войной города под водительством темных, жестоких людей, которые знали, что и как говорить патрулям, а если уж им не удавалось объясниться и патруль был слишком велик, они умели проскользнуть быстро, пронеся то, что нужно, под широкой одеждой, из-под которой выглядывало лишь дуло оружия.

Но здесь, в центре, рядом с Карликом господствовало несмолкающее веселье. Все как один обязаны были громко смеяться, печаль не допускалась ни на миг. Смеялись, ели, пили и развлекались на славу, играли в карты на солидные суммы, достойные картежников в больших клубах, — как играют за столами, покрытыми зеленым сукном; только здесь были засаленные карты и, казалось, ставки должны были делаться фасолинами. Играли в простые игры, главным образом в двадцать одно, но иногда в щептик и редко, предаваясь «изыску», особенно в последнее время, играли в покер, главным образом из-за специфических терминов этой игры, дававших повод для шуток; игру эту знал любой, и все партнеры получали от нее истинное удовольствие. Играли и в цинтар, но вместо кукурузных зерен на грязную оберточную бумагу, расчерченную по правилам, ставили наполеоны и монеты ее величества королевы Виктории. Здесь-то и окрестили ради смеха одни монеты «фасолью», а другие — «кукурузой». Ход по кривым линиям, нарисованным смоченным слюной химическим карандашом, назывался «прополкой», потому что наводил на мысли о кукурузе. Удачливая карта — «дождем плодородия». Золото и серебро, украшения и разного рода ценные вещи странным образом именовали сельскохозяйственными терминами.

Во все это играли без оглядки, отдаваясь веселью, все ставилось на кон; то был какой-то странный урок на тему о тщете богатства и роскоши этого мира. Все выворачивалось наизнанку, и обнажалось то, из-за чего в течение столетия собирались эти богатства: жадность и жажда жизни, толкавшие к накопительству, освобождались от торжественных одежд, законов и правил; в этом азарте игры на счастье исчезала иерархия, согласно которой некогда оценивали людей. Здесь все становилось явно, и уже самое это отрицание таинственности связей и форм старого мира вело к его уничтожению. Люди Карлика держались вполне непосредственно — барон Грёдль не позволил бы себе такого — и потому были веселы, всегда веселы.

Единственным, кому представлялось право быть более сдержанным, а иной раз и задумчивым, был Пауль Дунка, законник, который должен был устанавливать контакты с внешним миром, разговаривать с важными лицами и в случае необходимости находить юридические формулы для оправдания действий Карлика. Он тоже смеялся, но меньше, много меньше здесь, чем в других местах; почти помимо своей воли ему приходилось подлаживаться под веселье Карлика и его дружков. Иногда ему разрешалось произносить странные речи, при которых окружающие подмигивали и подталкивали друг друга локтями.

Его встретили залпом смеха, он увидел освещенную комнату и засмеялся вместе со всеми.

— А, Пали, привет! — весело крикнул Карлик.

— Привет!

— Здорово! — закричали все вокруг, а «отец» Мурешан, дабы подкрепить веселье, добавил:

— Благословляю тебя, сын мой, в этом доме, куда мы собрались, чтобы вознести хвалу господу.

— Во веки веков, аминь, — ответил смеясь Пауль Дунка и притворился, будто кланяется лжесвященнику, облаченному, как обычно, в кофейного цвета рясу с нашивками майора на рукаве. У него на самом деле была некоторая связь с церковью — до войны он грабил алтари, продавал церковные чаши; пристрастился он к этому после пяти лет, проведенных в семинарии, откуда его выгнали. Потом во время войны он выдал себя в Яссах за священника разгромленного полка, сказал, что был ранен во время бомбардировки, устроил себе перевод в эту отдаленную епископию, находящуюся на границе, и, войдя в доверие к старику епископу, которого он развлекал, стал его советником. Узкое лицо его, кожа, точно опаленная внутренним огнем, бесплотность тела — будто он изматывал себя долгими постами, — редкая бороденка монаха, переставшего быть мужчиной или занимающегося постыдными делами в темноте келий, равно как и гнусавое произношение, да и манера выражаться, впрочем, пожалуй, чересчур вызывающая, как бы подтверждали его мнимый сан. Внешний облик отличал его от грубых дружков; он мог бы показаться хрупким и безобидным — если бы не его бегающий острый взгляд зеленоватых глаз, который он обычно скрывал. Этот бегающий взгляд иногда застывал, становился ледяным, невыразительным, бесхитростным и даже глуповатым (хотя обладатель его был явно неглуп); то был скорее остекленевший взгляд больного, пробивающийся откуда-то издалека.

Таким увидел его как-то один из настоящих монахов, который смирял свою гордыню службой в епископии. Человек этот изумился и, весь дрожа, отвесил ему низкий поклон, а «отец» Мурешан, не выходивший из своей роли, остался неподвижен, как бы по-прежнему пребывая душою в мире ином. В такие минуты, когда словно бы прерывалась его связь с бренным миром, он был особенно опасен и ядовит, как скорпион.

Карлик распознал его, встретившись с ним два-три раза, и, хоть у него не было опыта заключенного (в тюрьме он не сидел ни разу), не ошибся, и вскоре, узнав через своих людей о мнимом отце всю подноготную, привлек его к своим делам.

Мурешан (его настоящее имя было Маланга), который вовсе не собирался всю жизнь посвятить церкви, тотчас же вступил в компанию, хотя объяснил, что делает это в порядке исключения, так как «всегда работает наверняка». Однако он попытался избежать полного контроля со стороны Карлика, и тот быстро «образовал» его на небольших примерах, в частности дважды расправившись с людьми, которые, казалось, отдавали предпочтение фальшивому церковнику даже перед ним, Карликом. Потом Карлик приблизил к себе «отца» Мурешана, сделав его почти своим заместителем. Только у того не было определенного «участка работы», он занимался всем. Другие — и Генча, и Вайда, и Софрон — отвечали каждый за определенный участок. Один — за черную биржу, другой — за перевозки, третий — за соль и вагоны, четвертый (бывший бухгалтер банка) — за валюту и за команду людей, осуществляющих перевозки. Сегодня Дунка увидел их всех. Обычно один-два из них отсутствовали, но на сей раз все были тут, и он даже почувствовал себя задетым, что его не пригласили.

— Что-то вас много, — сказал он, глядя на Карлика.

— Разве ты не рад видеть столько друзей сразу? — ответил тот, и смех вокруг тут же стих, точно растаял, — теперь Карлик не шутил.

— Я рад, но, может, мне здесь нечего делать?

— Нет, это неплохо, что ты с нами. Мы еще поговорим, выпьем, закусим по-дружески. Картами перебросимся — так, развеять скуку. А ты видел, чтоб мы еще чем другим занимались?

И в самом деле, вся жизнь банды протекала в этой комнате (бывшей библиотеке барона, стены которой по-прежнему были уставлены книгами в кожаных переплетах), и обычно за столом. Если бы царствование Карлика длилось сто лет, он продолжал бы править отсюда, не прерывая пиршеств, окруженный полупьяными компаньонами, наедающимися до отвала, мусолящими затрепанные карты.

— Нет. Но ты не позвал меня сегодня. И словом не обмолвился, когда мы встретились под вечер.

— Друзей я не зову, они приходят сами.

Неизвестно, почему он рассмеялся, и все, обрадовавшись, по-настоящему обрадовавшись, тоже рассмеялись, хотя действительный повод для веселья так и остался тайной.

— А ведь господин доктор прав, ей-богу, прав, — закричал Карлик. — Прав, потому что он барин — не чета нам. Только и мы — господа, хотя и не догадываемся об этом.

Карлик поднялся со своего места во главе стола и под громкий смех окружающих тяжелыми шагами направился к шкафам. Он выдвинул один из ящиков под книжными полками, вынул оттуда целую кипу каких-то карточек и вернулся к столу. Люди заглядывали ему через плечо, но он их отталкивал.

— Да погодите же, имейте терпенье. Помаленьку-полегоньку, а про дом этот я все разузнаю. Пока что у меня времени не было, но разузнаю. Даже на чердаке еще не был, но не беспокойтесь — сходим и туда. Теперь все по местам. Чтобы ни один не шелохнулся.

Все, точно послушные ученики, уселись по местам и, едва сдерживаясь, чтобы не прыснуть со смеху, стали ждать. Карлик вынул из кармана огрызок химического карандаша и стал задумчиво мусолить его во рту. Затем взял в руки одну из карточек, обвел всех взглядом и, указав пальцем на Пауля Дунку, сказал:

— Сперва ты.

Потом, нагнув голову, медленно, то и дело облизывая карандаш, стал что-то писать; от старательности лоб его покрылся толстыми складками. Окончив, он снова бросил взгляд на карточку и прибавил еще какой-то штрих, точно это был рисунок. Поглядев с восхищением на дело рук своих, Карлик поднялся и с поклоном протянул карточку Паулю Дунке.

Карточка была большая, прямоугольная, из толстой бумаги. Сверху красовался золоченый герб дома Грёдль: три пчелы на лазурном поле. Под ним — отпечатанное приглашение:

Карлик заполнил одно из многоточий именем Пауля Дунки (слово «Дунка» было написано с маленькой буквы), он приглашался на вечеринку, и дата была поставлена — сегодняшний день. Слово «вечеринка» было подчеркнуто двумя толстыми линиями. Под ним были нарисованы череп и кости, а вместо имени Грёдль он вписал свое прозвище в кавычках.

— Ну вот, а то я как-то запамятовал.

Все потянулись было разглядеть приглашение, но Карлик их остановил.

— Погодите, каждый из вас получит.

И медленно, облизывая измазанным чернилами языком белесые губы, он старательно вывел приглашение каждому. На иных изображение черепа было подчеркнуто толстой линией.

Веселье было в полном разгаре, но чувствовался в нем какой-то привкус напряженности, которая все время росла. Люди Карлика сравнивали свои приглашения, смеялись, но украдкой обменивались испуганными взглядами, Пауль Дунка смотрел на портреты старого барона и баронессы, по-прежнему висевшие на стенах: кто-то на одной из вечеринок пририсовал химическим карандашом густые усы к бледному, тонко выписанному лицу баронессы. Перевел взгляд на Карлика, его «потомка». Уж не замышлялось ли здесь что-нибудь? Дело было не только в этой маленькой его обиде — почему не позвали, — ставшей поводом для раздачи официальных приглашений. Должно было что-то случиться, а что — этого никто не знал.

Но по виду Карлика ничего не скажешь. У Карлика большая голова, на лице несколько бородавок, волосы острижены ежиком, редкая щетина усов. Он коренастый, шея толстая, а руки, пожалуй, слишком коротки. На нем поношенный костюм из толстой, домотканой материи. Глядя на него, подумаешь: мельник-кулак, который уверен в себе, хоть нынче и засуха, и задумал поднять свой род, да не как-нибудь, а отправив детишек учиться в лицей. Ни в одной черте его лица не было ничего индивидуального, все — «серийно», стереотипно. Таких встречаешь десятками на людных перронах Северного вокзала, они спесивы и самонадеянны, они само воплощение власти, потому что обычно за ними жмется в стороне жена — средних лет, толстоватая, униженно-послушная. Хозяин дома, хозяин в своем дворе, жестоко управляющийся со всем, что ему принадлежит и с чем он не желает расставаться. Он практичен, хоть малость и примитивен, и каждый его шаг не случаен, а продуман и обусловлен этой его природной смекалистостью. Карлик казался человеком уравновешенным.

Пауль Дунка глядел на него и, как и все остальные, не мог отделаться от тайного страха — в этом было что-то от гипноза. «Он силен тем, что ни в чем не сомневается», — думал Пауль Дунка. Это было, пожалуй, верно, хоть и не означало, что Карлик в чем-то уверен. Ему неведомы были сомнения, ибо интуиция его никогда не обманывала. Можно сказать также, что Карлик обладал умом незаурядным, но хмельным.

Напряженность среди присутствующих позволила Паулю Дунке заметить, что за разнузданным весельем они прячут страх. Все хохотали и вертели в руках приглашения, а один — Генча, управляющий перевозками, тот, у кого в детстве свинья ухо отъела, — хотел что-то дописать на своей карточке, но Карлик остановил его. «Брось, будь барином», — сказал он и улыбнулся, и тогда все, может, из страха — потому что не очень-то понимали смысл этих приглашений — снова рассмеялись. Так они смеялись, пока Карлик не приказал принести еду и на столе не появились тарелки с домашней свиной колбасой, ливерной колбасой, а главное — «вереш» — колбаса из свиной крови, зельц, который особенно был по вкусу Карлику, да и всем остальным. Жирная, тяжелая пища и крепкая цуйка еще больше подогрели общее веселье и в какой-то степени оправдали его; теперь, казалось, все чувствовали себя превосходно.

Гость, которого ожидали, явился, когда веселье било ключом. Он пришел сам, никто не открывал ему дверь, и остановился на пороге — высокая, темная фигура в длинном кожаном пальто и в сапогах. Только фуражка с золотом и дубовыми листьями на козырьке отличала его от остальных и указывала на то, что он из полиции и состоит в немалом чине. Он пришел сюда как друг, потому что Месешан, старший комиссар Месешан, был одним из основных помощников Карлика, столь же подвластным ему, как и все остальные. Сперва казалось, будто Карлик у него в повиновении, но потом совместные сделки и жадность Месешана привели к тому, что первоначальный договор потерял силу. Месешан стал просто одним из «своих», одним из самых близких и замешанных в дела, а потому, естественно, и более обо всем осведомленных, ибо он же и охранял людей Карлика. Он обеспечивал успех операций — вот почему Карлика никогда не волновал вопрос соблюдения общественного порядка. Вначале у Месешана была еще одна функция — уничтожить конкурентов, устранить тех, кто пытался работать поодиночке, на свой страх и риск. С помощью Карлика, а также благодаря своей полицейской сноровке он изловил и ликвидировал их, правда не всегда самыми законными, добропорядочными средствами. Ходили слухи, что от его руки не ушел никто.

Многие из сидевших за столом познали страх перед ним, их арестовывали, грубо допрашивали, задавая им такие наводящие вопросы, что, казалось, остается только подтвердить то, что и так уже хорошо известно. В те времена они пугались, встречая Месешана на улицах города, пытались узнать о нем у тех, кто постарше, ибо смолоду были приучены опасаться его ежечасно, потому что, если привлечешь его внимание, хорошего не жди. Перед войной он был в этом городе агентом и помощником полицейского комиссара, потом уехал в деревню и вернулся уже старшим комиссаром полиции. Почти незаметно пересек он весьма условную границу, отделяющую грубое законное насилие от насилия и беззакония, с коими некогда сражался.

Потому даже теперь, приветствуя его, они относились к нему с опаской. Из-за этих воспоминаний они никогда не чувствовали себя при нем свободно и всячески его избегали. Страх перед Месешаном был иной, чем перед Карликом, хотя теперь главарь банды был опаснее. Впрочем, старшего комиссара они еще и презирали, как человека, для которого не существует никаких законов и принципов, даже самых элементарных. Страх перед ним был лишен преклонения — то был голый страх, постоянный и инстинктивный, вроде страха перед змеей.

Потому и звали его только для дела, и он поддерживал связь лишь с Карликом да еще иногда с Паулем Дункой и вел себя с ними напыщенно и издевательски-уважительно. Между адвокатом и полицейским была явная вражда не на живот, а на смерть, и то, что Дунка иной раз его унижал, определяло симпатию к адвокату окружения Карлика, хоть Дунка оставался для них человеком непонятным. Уж и совсем было странно, что Дунка чувствовал свое превосходство только над полицейским, и лишь перед ним становился иной раз — быть может, из классового чувства — в позу высокомерия. До некоторой степени только они двое принадлежали к деградирующему миру. Кроме того, они были коллегами: Месешан тоже был лиценциатом права.

Полицейский стоял на пороге и глядел на них черными, как деготь, глазами, выделявшимися на его белом рыхлом лице. Смех сразу стих, и воцарилась та натянутость, которую неизменно вызывало его появление. Оно говорило либо о приближении опасности, либо о начале какого-то серьезного дела, не терпящего отлагательства, то есть приходил конец отдыху и развлечению. Во всяком случае, произошло, видимо, что-то необычайное, поистине необычайное. И если он пришел не по собственной воле, а был позван, значит, Карлик что-то затевает, потому и ведет себя так непривычно весь вечер.

— Честь имею, господа, — сказал Месешан и закрыл за собой дверь, но не сел и не разделся. — Честь имею приветствовать вас всех. Вижу, что вы хорошо себя чувствуете и веселитесь.

— А почему бы нам не веселиться, комиссар? Разве у нас не все в порядке? — сказал Карлик.

— Как же, все у вас превосходно. Мало кто умеет, как вы, радоваться жизни, этой короткой жизни. Вот я не умею радоваться. Я всегда обременен своим долгом перед государством. Не умею вкусить от полноты каждого мгновения так, как выучился это делать уважаемый господин доктор Дунка, которого я рад случаю видеть. Простите, не заметил вас сразу.

— Полиции следовало бы все замечать. Я питаю иллюзию, что от вас не ускользает ни одно наше движение, ведь вы нас защищаете — само собой разумеется, в качестве уважаемых граждан.

— Боже мой, да ведь это как раз и есть моя цель. Я сказал себе: дай-ка сбегаю защищу почтенного господина Дунку, может, там, где он находится, ему грозит опасность.

Но Карлик прервал их обычную перепалку.

— Бросьте вы. Ну, как дела?

— Все в порядке. Птички обнаружены, я их доставил. Они в известном месте. Если хочешь, пойдем, а то как бы кто-нибудь на них не наткнулся.

— Нет, зачем спешить? Не бросать же ужин из-за каких-то бродяг. Раздевайся и садись.

— Лучше бы поторопиться, у меня есть другие дела.

— У тебя есть другие дела? — удивился Карлик. — Более важные, чем мой ужин и мои уважаемые друзья? Ну, вот это уж никуда не годится!

Месешан молча снял фуражку и пальто и сел к столу, подперев рукой свое бледное лицо. У него был вид человека, который запасся безграничным терпеньем перед лицом людской глупости и слабости и даже согласен взирать на них как сторонний наблюдатель.

— Ешь, пей. Вот этот зельц хорош!

Карлик отрезал толстый кусок со своей тарелки и почти с нежной заботливостью сунул его на вилке в рот Месешану.

— Спасибо, я не голоден, — сказал Месешан и отвел руку Карлика не грубо, но решительно.

— А, погоди! Не пригласил я тебя как следует. Ну да и теперь не поздно.

Сидевшие за столом захохотали — и оттого, что Карлик (все-таки их Карлик!), столкнувшись с Месешаном, еще раз показал, что он сильнее, и из-за того, что должно было воспоследовать.

Карлик взял еще одну карточку с гербом и, с той же тщательностью заполнив ее химическим карандашом, протянул старшему комиссару. Комиссар прочел, пристально поглядел на Карлика, и его маленькие глаза сузились, стали как две черные иголки.

— А ты все веселишься. Веселишься, шутишь. И мыслями, можно сказать, в небо возносишься. Барон Лумей — Карлик. Но шутки шутками, а ведь, может, ты и впрямь барон! Не так ли, господин адвокат? Карлик — барон наших дней, не так ли? Благодарю за приглашение. Принимаю его с удовольствием.

— Да нет, шучу я. Потехи ради. Ну, ешь!

Месешан задумчиво положил себе еду, дал наполнить свой бокал цуйкой, встал и поднял его, поклонившись сперва Карлику, потом подряд всем остальным, и те с серьезными лицами тоже подняли бокалы.

— Выпьем за мудрого нашего хозяина, — сказал Месешан. — Чтобы у него все было хорошо, да и у нас не слишком худо. А там — поглядим.

Он опрокинул бокал, и все остальные, стоя, с невольной торжественностью последовали его примеру.

Месешан снова посмотрел на присутствующих, на мгновение остановившись на каждом, и, казалось, взгляд его черных, острых, как буравчики, глаз, всех парализовал. Месешан один наполнил бокал и неторопливо выпил его со словами:

— И за ваше здоровье, господа. Господа рыцари.

Пауль Дунка был угнетен этой комедией, с такой серьезностью разыгранной полицейским; в ней бессознательно участвовали все, а начал ее сам Карлик. Откуда-то из глубины памяти адвоката, а может быть, только его воображения, всплыла другая картина, другой зал и другое собрание: грузные мужчины, облаченные в темную форму с блестящими знаками отличия, торжественно стоят вокруг стола, более длинного и чистого, и зал не чета этому, уцелевшему от былых времен, где книги стали просто красивыми предметами в кожаных переплетах, — нет, зал другой, каменный, с высоким светлым потолком; мужчины, возникшие перед внутренним взором Дунки, исполнены тяжеловесной величавости, помогающей очень грубым людям обуздать стремление к насилию — на первое время, пока они не поймут, что его надо подавлять. Тогда обрывается их бессмысленный смех и веселый разгул беззакония и устанавливаются новые правила, чтобы разместить людей в новом порядке. В истории много таких людей, они проходят чередой, сменяя у власти друг друга и постигая жестокие законы этикета, определяющего место каждого, гораздо раньше, чем усваивают законы нравственные, на которых держится цивилизация и культура.

И впервые за этот вечер ему подумалось о другом: в конце концов, всего лишь год назад окончилась мировая война, развязанная людьми, которые не слишком отличались от приспешников Карлика, хоть и стояли на другой социальной ступени. Их мечтой было установить новый порядок и возглавить его, как только закончится грабеж.

На мгновение Дунка утратил ощущение места и времени, мужчины из каменного зала и те, что сидели здесь, — плод его воображения и реальность — сблизились настолько, что смешались вовсе. Его охватила глубокая, необъяснимая печаль.

Но это длилось всего лишь какое-то мгновение, потом Карлик сел, если и все остальные. Вилки вонзились в ливерную колбасу, жадные рты принялись жевать.

И все же веселье больше не вернулось, может, из-за того, что непременно должно было что-то случиться, что-то подготовленное раньше, важное и совсем не простое, оправдывающее присутствие среди них старшего комиссара полиции.

И тут Карлик стал рассказывать — а ведь обычно он был скуп на слова, все больше ждал, что ему скажут, хотя слушать и не умел — не хватало терпения. Впрочем, рассказы его друзей почти никогда не были связными и чаще всего сводились к перечислению конкретных фактов. Однако на сей раз, будто стремясь от чего-то избавиться, рассказывал он, и начал сразу, без предисловий.

— Во время войны меня взял Костенски Гёза. Я знал его давно и побаивался, как будто чувствовал, что меня подстерегает опасность. Откуда опасность — не ведаю. Я всегда в таких случаях только чувствую беспокойство, чего-то жду…

Надеюсь я только на себя. Я скрылся в доме своего брата Иона (он, правда, не хотел меня принимать — трусил и еще не хотел быть, как мы) и спал с пистолетом под подушкой.

Ион тоже начал до войны с контрабанды, а потом у него не очень-то пошли дела на Тисе. Он перегонял скот по ночам, ночью он не боялся, что его пристрелят.

А потом он женился на женщине, не очень молодой, но доброй, из нашего же села. Из хорошей семьи ее взял, к ней сватался один писарь, прямо с ума сходил.

Писарь этот, господин Йози, был из Апши — ты, Пали, его знаешь.

У этой женщины померли родители, оставив ей кое-какое состояньице, небольшое, но все же… Леса около двадцати югаров[5]. Дядюшка у нее был священником в Тарасе. Она жила одна, а писарь этот, Йози, приходил на ночь и спал у нее на пороге, рядом с собакой, и та на него не лаяла. Они друг к другу привыкли, собака и писарь. Ведь и писарь был вроде собаки при этой Ануце. Люди над ним смеялись, а он и ухом не вел, ходил как скаженный, потому-то Ануца за него и не пошла. Только так, за нос поводила год целый. А пошла она за моего брата Иона, был он парень ладный и силен как бык. Но это уже потом, когда писарь помер и другие стали пробовать счастья — все люди видные.

Жила она в доме со служанкой, та дуреха была, но сильная и постоянно за ней ходила, и делала все, что ей приказывали, и защищала ее. Старухи крестились, когда проходили мимо ее дома, поп Дорош поминал ее в проповеди каждое воскресенье. Землю ей помогала обрабатывать служанка, а также русские из Рарэу, потому что после этой истории с Йози жены не разрешали своим мужьям ступать за ее ограду. Потом, значит, вышла она за Иона, и Иона нашего точно подменили. Меня и знать не хотел, только и делал, что работал дома или в поле. И то правда, работы хватало с утра и до ночи. А с нее не сводил глаз. Я у них спрятался, когда почуял беду, хотя брат не больно-то хотел меня приютить. Но и на улицу не смел выгнать. Все только смотрел на меня и спрашивал: «Долго еще у нас останешься или уйдешь скоро?» А я ему: «Ничего, вы прокормите меня». И сидели мы так дома, и стал и я на сноху заглядываться. Пройдет она мимо, постучит пятками, заденет меня своей широкой юбкой, и в носу у меня остается ее запах. Бывало, занимаюсь работой — режу ложки. А краем глаза за ней слежу. И казалось мне, что она мимо меня все ближе проходит. А Ион как-то странно на меня смотрит, при ней он так не смел на меня смотреть. Я же, бывало, смеюсь над ним: «Что-то у тебя в дому курица закукарекала, видно, стала горластее петуха». А он все молчит и уж не улыбается, лишь чуть скривит губы и молчит, потому что она молчит. Уж не знаю, что это такое было, только помнится, как встану, начну ложки резать — не могу глаз от нее отвести. Росло во мне желание, как болезнь, и, когда становилось невмоготу, выходил я во двор и опрокидывал на голову ведро холодной воды из колодца. Да только будто еще сильнее загорался. Все думал: ведь сноха она мне, жена брата, и он меня уже подозревает. Спал я на простынях, словно на крапиве, всю ночь извивался в постели и слышал, как они там извиваются, и все казалось мне, что она нарочно так делает, чтобы мне слышно было.

Однажды стала она при мне мыть ноги. Увидел я ее белые округлые колени и едва не обезумел. Подошел к ней и говорю: «Вы меня кормите, дай и я тебе послужу» — и стал я мыть ей ноги только ради того, чтобы коснуться этих белых горячих коленей, чтобы видеть их, почувствовать ладонью. И она глядела на меня, и я был уверен, что она понимает. Слышите, я, Карлик, точно этот жалкий писарь Йози…

Тогда поднял я на нее затуманенные глаза и, стиснув зубы, сказал: «Ты для них все равно что пресвятая Мария, я же только сам себе указ, и, если сам себе не могу приказывать, тогда я не мужчина и зря живу на этой земле». И собрался я сдуру отрезать себе палец и выбросить его в окно. Вынул садовый нож и, только почувствовав его холодное лезвие, подумал, что хочу это сделать, потому что не умею себе приказать. Я спрятал нож в карман, лег в постель, закрыл глаза и приказал себе: «Спи, дубовая твоя голова» — и через несколько минут заснул и проснулся другим человеком. Я победил, я смотрел на Иона ясными глазами, и он смотрел на меня, и он понял, что теперь уже не о чем тревожиться.

Я больше не резал ложки, целыми днями я спал, будто после тяжкой работы. Так крепко я спал, что на вторую ночь и не почувствовал легавых, услышал только, как разбилось окно и увидел, как спрыгивает пара сапог; я засунул руку под подушку, в глаза мне ударил яркий свет фонаря, и я понял, что все кончено. Тут они прикладами разбили двери, и в комнату ворвался сам Костенски Гёза и шесть полицейских, а на улице стояли человек десять — двенадцать жандармов с султанами на шапках.

Когда меня связывали, каждый ударил прикладом по моей спине, и я подумал, что они хотят убить меня на месте. Но они увезли меня в город, с этой самой ночи началось избиение. Им нужно было еврейское золото, которое я тогда прятал, оружие и многое другое. Уж ты прости, Месешан, но ты рядом с Костенски Гёзой — дитя. Как он бил! Он сидел на столе, вместо потерянного глаза у него было вставлено черное стекло. И бил только левой рукой. Он и его люди, всего пять или шесть человек — а казалось, тебя драли когтями дикие звери.

Тогда-то и случилась эта странная история. После всех этих побоев я спрашивал себя, зачем мне жить дальше, я понял, что меня убьют, но я не знал, где спрятано все золото. То, что знал, я сказал. И я думал, значит, зачем мне дальше жить, потому что ведь они опять будут меня бить, это они умели. Они засовывали мне осколки стекла под ногти, совали мои ноги в кипяток и смеялись, а я вначале чувствовал себя как ребенок, и мне хотелось плакать не только от боли, но от жалости к себе. Да, как я уже сказал, мне было себя жалко. Жалость к себе усиливала боль от ударов, и мне было жаль своего тела. Арапник бил меня не только по телу, но и по душе. Так я мучил себя больше, чем они меня мучили, а потом мне пришла в голову одна мысль и одно желание.

Карлик на мгновение замолчал; он больше не глядел на них, он смотрел в пустоту, как будто вокруг никого не было. Таким его еще никогда не видели. Он говорил, вспоминал, как бы раскрывая свою душу. А большинство тех, кто сидел за столом, даже и не подозревали, что существуют подобного рода вещи. Поэтому многие пришли в замешательство, как-то сжались, сдвинулись, сблизив узкие лбы и нахмурив брови от тщетного усилия — понять.

Карлик продолжал:

— И вот как раз когда я был в таком состоянии, пожалел я горько, что не сошелся с Ануцей. Ну и что ж, что она жена моего брата? Сколько нам жить на земле и что нас ожидает? Я вот справился с собой и гордился тем, что умею себе приказывать, что сам себе хозяин. Но ведь надо мной столько хозяев, которые могут меня убить! Зачем же мне самому себя обуздывать и мучить, когда столько людей могут меня мучить?

Они били меня, а я мечтал о белом теле, которое видел и которое дорисовывало мне мое воображение: круглое и теплое колено, сильные белые икры. Я страдал, но вместе с тем я укрепился духом, и, когда меня, окровавленного, бросили на солому, я смотрел в пустоту и думал о ней и жалел, что не спал с ней, кем бы она мне ни приходилась. Вот чего мне больше всего в жизни было жаль. Что обуздал я себя и не переспал с женой своего брата. И это меня укрепило, и через несколько дней у меня уже хватило сил бежать. Иона насмерть забили люди Гёзы, и я пошел к Ануце, но не нашел ее. Я и сейчас об этом жалею.

Карлик умолк, молчали и все вокруг. Была бы это забавная история про какую-нибудь разбитную бабенку — тогда другое дело. Пауль Дунка смотрел на Карлика и думал, что в его облике и облике его «рыцарей» есть что-то глуповатое и ненастоящее. Всем им еще была неведома гордыня — а ведь она-то и есть самая большая страсть; ими владели другие страсти, из которых ничего не построишь, потому что это преходящие страсти.

Карлик нарушил молчание. Он встал, опрокинул рюмку цуйки и сказал:

— Всем одеваться, мы идем с господином комиссаром, он нам кое-что приготовил.

Все поднялись, выпили по рюмке, надели свои толстые кожухи и кожаные пальто. Они даже не спросили, куда идти, они молча вышли, на ходу застегивая пуговицы, в комнатах и коридорах эхом отдавались их шаги.