Польско-литовская интервенция в России и русское общество

Под Смоленском и в Москве

Главным источником, позволяющим реконструировать ход переговоров под Смоленском, является статейный список «великого» посольства. В настоящее время этот источник недоступен для изучения (возможно, вообще утрачен), и в распоряжении исследователей имеется лишь его подробный пересказ, сделанный известным собирателем исторических материалов второй половины XVIII в. И. И. Голиковым[840]. О характере пересказа позволяет судить его сопоставление с сохранившимся фрагментом одной из посольских отписок, опубликованным в 142-м томе «Сборников Русского исторического общества»; в нем содержится описание переговоров в ноябре 1610 г. Как показывает принятая в России практика, тексты таких отписок с большой точностью воспроизводились в тексте статейного списка.

Сопоставление показывает, что И. И. Голиков пересказывает текст, весьма близкий по содержанию к отписке, в ряде случаев между текстами обнаруживаются дословные совпадения[841]. И. И. Голиков дает сокращенное изложение, но так как он сокращает источник, более обширный по содержанию, то в его пересказе обнаруживаются детали и сообщения, которые отсутствуют в отписке[842]. Правда, наряду с пересказом статейного списка в тексте обнаруживаются также эмоциональные оценки поведения участников событий с обеих сторон, явно принадлежащие самому Голикову, которые, однако, четко вычленяются по своему характеру из остального текста повествования, выдержанного в совершенно иной манере. Проделанное сопоставление позволяет согласиться с мнением таких авторитетных исследователей, как С. М. Соловьев или С. Ф. Платонов, которые, рассматривая текст И. И. Голикова как добросовестный пересказ недоступного (или утраченного) источника, широко использовали его для реконструкции событий.

«Великое» посольство, получив благословение от патриарха в Успенском соборе, покинуло Москву 11 сентября ст. ст., и на протяжении оставшейся части месяца посольский караван медленно двигался на запад по смоленской дороге, с трудом собирая продовольствие на свое содержание в разоренной войной местности[843]. Еще не доехав до Смоленска, 30 сентября послы отправили в Москву отписку с очень важным и неприятным сообщением.

Послы сообщали, что в королевский лагерь приезжают многие русские дети боярские, которые получают от короля грамоты на поместья и вотчины, после того как принесут присягу на имя короля и королевича. Кроме того, как выяснили послы, такой же двойной присяги король требует и от тех дворян, которые уже ранее принесли присягу на имя королевича, а также от жителей осажденного Смоленска[844]. Это сообщение показывает, что для членов Боярской думы — участников посольства, деятельность королевской канцелярии, начавшаяся уже в феврале 1610 г., ранее оставалась неизвестной — они явно сообщали о ней в Москву как о неожиданной новости.

Новость эта, несомненно, должна была стать для послов неприятной неожиданностью. Заключенный в августе 1610 г. договор, несмотря на принесенную присягу, не давал королевичу Владиславу никаких прав на власть в России до тех пор, пока окончательно не будет решен вопрос об условиях, на которых он будет править страной. Что касается отца будущего монарха, то какое-либо его участие в управлении Россией вообще не предполагалось и никаких прав в этом отношении заключенное с гетманом соглашение ему не предоставляло. Действия Сигизмунда, раздающего пожалования русским людям и требующего от них присяги на свое имя, показывали, что он не желает согласиться с таким положением дел, не считает себя связанным с условиями августовского договора и готов навязывать русской стороне желательные для него решения. Все это не обещало русским дипломатам легких переговоров.

7 октября послы прибыли в королевский лагерь под Смоленском[845], но здесь не торопились с началом переговоров. Лишь 12-го состоялся официальный прием у короля, на котором послы передали официальную просьбу русских «чинов», чтобы король «пожаловал, дал на Московское государство сына своего королевича Владислава». В соответствии с данным им наказом послы просили, чтобы королевич «крестился в нашу православную веру греческого закона» и как можно скорее направился в Москву[846].

Настоящие переговоры начались 15 октября. На этой встрече дьяк Т. Луговской зачитал текст условий, на которых московские «чины» соглашались передать Владиславу власть над Россией и по которым во время переговоров в августе не было достигнуто договоренности[847]. Русские предложения охватывали, как было показано выше, широкий круг вопросов, однако в своем ответе сенаторы сосредоточили свое внимание лишь на той части предложений, которые предусматривали вывод польско-литовских войск из России. Сенаторы заявили, что это совершенно невозможно. В России продолжается Смута, и король не может дать сына на «неуспокоенное» государство. Он намерен идти с войском на Калугу против «вора» и так положить конец Смуте. Когда в России наступит «успокоение», король направится на сейм просить согласия сословий на отъезд Владислава в Россию[848]. Такой же позиции придерживалась польско-литовская сторона и на последующих встречах.

Это был, по существу, отрицательный ответ на предложения русской стороны договориться об условиях, на которых Владислав мог бы править Россией, и скорей прислать принца в Москву. Наоборот, предложенный план действий отодвигал решение вопроса на неопределенный срок, так как время созыва сейма не было установлено даже приблизительно.

Выдвигая на первый план вопрос о мерах по «успокоению» страны с помощью польско-литовского войска, сенаторы явно следовали тактике, предложенной составителем «Рассуждения» — ставить перед послами трудные для решения вопросы и тем содействовать затягиванию переговоров. Неслучайно на встрече 20 октября перед послами был поставлен и вопрос о возмещении военных расходов, которые несла Речь Посполитая ради «успокоения» Московского государства[849].

Однако для выдвижения таких предложений и, в частности, плана похода самого короля на Калугу были и другие причины, связанные с положением, сложившимся к началу мирных переговоров на территории Северской земли.

К лету 1610 г. польско-литовским войскам удалось овладеть значительной частью территорий, служивших «яблоком раздора» между Россией и Речью Посполитой, в том числе рядом главных центров Северской земли. Местные служилые люди и воеводы принесли присягу, а ряд из них даже посетил лагерь под Смоленском, получив от короля грамоты[850]. Однако достигнутые результаты оказались непрочными. С уходом польско-литовских войск с занятых территорий начался переход местных служилых людей на сторону Лжедмитрия II. О том, что происходило летом 1610 г. в Северской земле, нас информирует донесение, сохранившееся в составе одной из книг Литовской Метрики[851]. Перешли на сторону Лжедмитрия II служилые люди из Новгорода-Северского во главе со своими воеводами кн. Федором Барятинским и Милакой Моис. Карповым и принесшие присягу «его королевской милости» служилые люди из Почепа. Был предпринят большой поход служилых людей из «верховских» городов (Брянска, Трубчевска, Карачева) и из городов Северской земли (Путивль, Новгород-Северский, Камарицкая волость) на Стародуб, один из немногих городов, где власти Речи Посполитой поместили польско-литовский гарнизон. Служилые люди Стародубского уезда перешли на сторону нападавших, польско-литовские войска были разбиты, и командовавший в походе вместе с М. Карповым детьми боярскими из Новгорода-Северского П. Безобразов отвез захваченных пленных к Самозванцу в Калугу. В возвращенном Стародубе разместился 2-тысячный гарнизон во главе с Ектором Рындиным, командовавшим в походе брянчанами. Пришлось снова посылать в уже подчиненный было край отряды запорожских казаков, которые сожгли Козельск и Мещовск[852].

Все это делало очевидным, что население Северской земли явно не желает подчиняться власти Сигизмунда III и для «освоения» этой территории придется направить туда королевскую армию. Однако часть этой армии находилась под Москвой, и для планов Сигизмунда III и его окружения ее местонахождение там было необходимостью. Другая же часть этой армии осаждала Смоленск, который, как ключевой пункт на пути, ведущем из Москвы в Вильне, представлял для правящих кругов Речи Посполитой гораздо больший интерес, чем северские крепости. Первоначально в окружении короля надеялись, что после битвы под Клушином, когда Смоленск уже не мог рассчитывать на быстрое снятие осады, город капитулирует. 10/20 июля в переговоры со смольнянами вступили находившиеся в королевском лагере бывшие сторонники Лжедмитрия II и служилые люди, находившиеся в Царевом Займище, рассказавшие о поражении русской армии и предлагавшие сдать город. В сложившейся ситуации стал колебаться сам смоленский воевода. Перебежчики передали его слова: «Города я не выдержу, люди вымерли»[853]. Стали колебаться и сидевшие в осаде дети боярские: для них, как и для смольнян, сидевших с Шуйским в Москве, после битвы под Клушином стало ясно, что им не удастся вернуться в свои поместья с победоносной русской армией. 24 июля н. ст. Я. Задзик писал своим патронам из лагеря под Смоленском, что дети боярские готовы сдать город, но не решаются выступить с этим открыто, боясь духовенства и посадского «мира»[854].

8 августа в лагерь Сигизмунда III перебежали из Смоленска двое детей боярских — кн. Василий Морткин, сын боярский смоленского архиепископа, и городовой сын боярский Михаил Сущев. Они не только подробно рассказали об организации обороны города и указали наиболее удобное место для штурма у Крылашевских ворот. Они выступали от имени группы из нескольких десятков детей боярских, среди которых были лица, принадлежавшие к самой верхушке смоленской дворянской корпорации, как выборный дворянин Иван Макшеев. Они не решались выступить открыто с требованием капитуляции, но обещали сделать это, если королевские войска усилят осаду. Заговор был раскрыт, его участники арестованы[855]. Задержанные дети боярские искали защиты у смоленского архиепископа Сергия[856]. Настроения владыки сильно переменились по сравнению с начальным периодом осады, когда он требовал от воеводы более энергичных действий. Находясь под арестом, М. Б. Шеин вспомнил слова Сергия: «Уж бы лучше нам поддасться за присягой их, хотя бы нас потом и высекли»[857]. Однако каких-либо реальных результатов эти колебания настроений части защитников Смоленска не имели. Когда 28 июля н. ст. была предпринята очередная попытка склонить защитников города к капитуляции, М. Б. Шеин отказался принять соответствующий «лист» от короля[858].

Одновременно с этими попытками переговоров королевская армия стала готовиться к штурму города. Помимо иных важных соображений имели значение, как отметил в своих записках С. Жолкевский, личные амбиции брацлавского воеводы Яна Потоцкого, принявшего командование войсками с отъездом гетмана из лагеря[859]. В отсутствие командующего он рассчитывал добиться успеха, все лавры которого достались бы только ему. При подготовке штурма он, однако, столкнулся с серьезными трудностими: если осадные орудия были доставлены и могли начать обстрел города, то пехоты было очень мало. Надежды возлагались на приход в королевский лагерь больших отрядов казаков, но те совсем не торопились под Смоленск. 17 июля Я. Задзик писал, что они предпочитают грабить деревни в районе Брянска[860]. С приходом казаков трудности сразу не исчезли. Казаки были готовы лезть по лестницам на стены, но требовали отдать им город на разграбление, и военачальники были вынуждены согласиться на это[861].

28 июля н. ст. начался обстрел смоленской крепости, а на следующий день был предпринят штурм. Однако осажденные успешно заделывали проломы в стенах, а сильный огонь артиллерии не позволил осаждавшим подняться на эти стены, тем более что казаки не показали особого усердия[862].

Попытки штурма в первых числах августа также закончились неудачно. Не приводили ни к каким результатам и попытки переговоров[863]. В последующие дни военные действия под Смоленском прекратились. 14 августа Я. Задзик сообщал своему патрону, что осадные работы больше не ведутся и нет каких-либо надежд на казаков[864]. За день до этого с казацкими «старшими» беседовал Л. Сапега и под впечатлением разговора писал жене: брацлавский воевода уверял короля, что «казаки рвутся к штурму, обещают либо здесь умереть, либо взять Смоленск. Но казаки об этом и не думают»[865].

По-видимому, приход казацкого войска во главе с гетманом Калеником побудил военачальников 21 августа предпринять еще одну попытку овладеть смоленской крепостью, но из-за сильного артиллерийского огня осаждающие снова вынуждены были отступить, понеся серьезные потери[866]. По сведениям, которыми располагал К. Радзивилл, эти потери были гораздо больше, чем указано в дневнике похода. После всех штурмов Смоленска из 2.000 немецких наемников осталось 600 чел., запорожских казаков, «которых силой гнали» на штурм, погибло до 1.000 человек[867].

Таким образом, все попытки овладеть Смоленском с помощью силы закончились полной неудачей. Тем более активно король и его советники попытались использовать возможности, открывшиеся после подписания августовского договора.

Как уже указывалось, при выработке этого соглашения относительно Смоленска была достигнута договоренность, что гетман Жолкевский будет ходатайствовать перед королем о прекращении осады города, а Боярская дума должна предложить смольнянам принести присягу королевичу Владиславу[868]. В соответствии с договоренностью к Шеину были направлены с грамотой трое детей боярских, которые прибыли в лагерь под Смоленском 5 сентября н. ст. В дневнике похода Сигизмунда III отмечено, что они привезли приказ смоленскому воеводе от кн. Ф. И. Мстиславского, «чтобы покорился воевода смоленский и бил челом королю его милости»[869]. Совсем иначе изложены указания Боярской думы в показаниях М. Б. Шеина: «Чтобы бил челом государю, чтобы сына своего на царство дал, над Смоленском никаких военных замыслов не чинил»[870]. Именно его сообщение, очевидно, правильно передает содержание боярской грамоты, так как соответствует достигнутой под Москвой договоренности.

7 августа н. ст. гонцы смогли попасть в Смоленск, откуда 10 числа к королю прибыли шесть послов от всех «чинов», которые просили, «чтобы королевича дал им в государи, а они хотели крест целовать». Одновременно они ходатайствовали, чтобы король прекратил обстрел крепости и отвел войска[871]. Таким образом, договоренность, достигнутая под Москвой, была выполнена, но это не удовлетворяло короля и его окружение. Когда на следующий день послов пригласили, чтобы дать им ответ, Л. Сапега, порицая смольнян за сопротивление, которое они оказали королю, объявил, что они не должны ставить никаких условий, «так как они от давних времен принадлежали к государству его королевской милости и были и являются подданными его королевской милости». Они могут только просить о милосердии, и тогда сенаторы станут ходатайствовать перед королем, чтобы смольняне могли сохранить свою веру и свое имущество[872]. Сообщая о начавшихся переговорах жене, Л. Сапега писал: смольняне «хотят на имя королевича присягать, а король хочет, чтобы сначала королю, а потом королевичу присягали»[873].

Таким образом, избрание Владислава на русский трон король и сенаторы рассчитывали использовать, чтобы решить в пользу Речи Посполитой спор с Россией из-за Смоленска. По их расчетам, избрание Владислава должно было окончательно лишить смольнян надежд на получение помощи из Москвы, и им не оставалось бы ничего другого, как капитулировать перед победителем.

Однако ответ на эти требования, последовавший 14 сентября, надежд не оправдал. Смольняне заявили, что не желают отделяться от Москвы, да и Москва не давала согласия на переход их под власть другого государя. По сведениям перебежчиков, дети боярские, стрельцы и духовенство якобы заявили, что им все равно, жить под властью короля или его сына, «только бы сохранили свою веру и свои права», но возобладала точка зрения посадского «мира», не желавшего отделения Смоленска от России[874].

Трудно сказать, насколько точно эти сообщения отражали расстановку сил в осажденном городе. Существенно то, что в конце концов взяло верх отрицательное отношение к польско-литовским предложениям. М. Б. Шеин и дети боярские на встрече с Л. Сапегой заявили, что решение об отделении Смоленской земли от России не может быть принято без согласия всех московских «чинов», и предложили отложить переговоры до приезда из Москвы «великих» послов[875]. Хотя перебежчики продолжали приносить сведения о том, что дети боярские и стрельцы желают сдать крепость, «не дожидаясь послов», на последующих встречах позиция смольнян осталась прежней. Тогда в королевском лагере решили прибегнуть к угрозам: 30 сентября в город были посланы королевские универсалы с заявлением, что, если город не будет сдан в течение трех дней, король отдаст владения сидящих в осаде детей боярских другим помещикам, присягнувшим королю. Посадским людям король угрожал конфискацией имущества и смертной казнью[876].

Однако и этот шаг не привел к желаемым результатам.

Позиция смольнян все же оставляла властям Речи Посполитой определенную возможность мирным путем добиться своей цели. Поскольку смольняне заявляли, что не могут действовать против желания московских «чинов», то можно было рассчитывать, что они сдадутся, если окажется, что такой шаг соответствует желаниям Москвы. Король и сенаторы рассчитывали, что соответствующих заявлений удастся добиться от «великих» послов, представлявших московские «чины» под Смоленском. Это было главное, чего они рассчитывали добиться на предстоящих переговорах.

Если составитель «Рассуждения» рекомендовал лишь использовать разные предлоги, чтобы затягивать переговоры с «великими» послами, то сенаторы — участники переговоров хотели добиться того, чтобы послы, опираясь на авторитет правительства в Москве, которое жители Смоленска считали законным, убедили смольнян принести присягу Сигизмунду III и согласиться на ввод в Смоленск польско-литовского гарнизона. После этого, подчинив Смоленск своему контролю, королевская армия, выступив против «вора», овладела бы и Северской землей, и к тому времени, когда пришлось бы решать вопрос об условиях, на которых польский кандидат будет управлять Россией, спорные территории были бы закреплены за Речью Посполитой и русское общество было бы поставлено перед совершившимся фактом.

В результате вместо вопроса об условиях, на которых новоизбранный царь Владислав мог бы управлять Россией, главным содержанием переговоров стал вопрос о Смоленске.

Вопрос о том, что жители Смоленска должны принести присягу королю и королевичу, был поставлен уже на второй встрече послов и сенаторов 17 октября. И тогда же сенаторы потребовали от послов: «И вам бы учинити, велеть смольняном крест целовати королю и королевичу»[877]. С этого момента именно этот вопрос стал главным предметом обсуждения на всех последующих встречах.

Русские послы не оправдали возлагавшихся на них надежд. Они не только пытались обратить своих собеседников к обсуждению вопроса об условиях, на которых Владислав будет править Россией[878], но и отказались как-то поддержать выдвинутые сенаторами предложения. Они высказались резко отрицательно об идее похода Сигизмунда III на «вора», заметив, что такие действия приведут лишь к полному разорению страны. По их мнению, для действий против Лжедмитрия II было вполне достаточно тех войск, которые уже находились около Москвы во главе с Жолкевским[879]. Они также резко отклонили предложение склонять жителей Смоленска принести присягу Сигизмунду III, заявив, что «того им не токмо зделать, но и помыслить не можно»: «по совету всей земли» на русский трон избран не король, а королевич, и только ему население России может приносить присягу[880]. Они предлагали представителям польско-литовской стороны пока, до выработки окончательного соглашения, подтвердить августовский договор и начать выполнять записанные в нем обязательства, включая снятие осады со Смоленска и вывод польско-литовских войск с русской территории[881]. Однако представители Речи Посполитой продолжали настаивать на своих предложениях и, более того, прямо заявили, что вовсе не считают себя связанными условиями августовского договора («нам до той гетманской записи дела нет»)[882].

Два обстоятельства способствовали ужесточению официальной позиции Речи Посполитой на переговорах: поведение многих представителей русской правящей элиты по отношению к Сигизмунду III и вступление польско-литовского войска в Москву.

Отправляя отписку в Москву о раздаче Сигизмундом III жалованных грамот, люди, стоявшие во главе посольства, вероятно, ожидали, что Боярская дума, как высший орган государственной власти во время междуцарствия, выступит с протестом против этих действий польского короля. Но этого не произошло. Более того, ряд видных деятелей этого круга, по-видимому, самостоятельным путем пришел к выводу, сходному с одним из заключений автора «Рассуждения», что новый царь должен будет подтвердить пожалования, сделанные его отцом, и стало искать милостей польского короля. Так, 11 сентября 1610 г. перед выездом послов под Смоленск сам глава Думы кн. Ф. И. Мстиславский обратился с письмом к Льву Сапеге, прося его похлопотать перед королем за одного из членов посольства стольника И. В. Головина. Как следует из польских помет на обороте письма, речь шла о пожаловании Головину чина окольничего[883]. Тогда же другой влиятельный член думы Ф. И. Шереметев также обратился к Льву Сапеге, чтобы тот поддержал его просьбу «о вотчинных своих деревнишках». «А служба моя и правда ко государю королю и ко государю царю, — писал он, завершая свое письмо, — ведома гетману Станиславу Станиславовичу»[884].

Таким образом, хотя вопрос о том, станет ли Владислав царем и на каких условиях, еще не был окончательно решен, отдельные члены Думы уже торопились признать за отцом будущего монарха право раздавать должности и земли в России. Такие обращения наглядно подтверждали представления политиков из окружения короля о коррумпированности русской правящей элиты, убеждали Сигизмунда III в реальности его планов и подталкивали к действиям по их реализации.

К действиям в этом направлении побуждало короля и появление польско-литовского войска в московской крепости. Остается не вполне ясным, как дело дошло до принятия такого решения. По мнению С. Ф. Платонова, бояре «боялись распущенной московской толпы, в которой замечалась склонность к вору»[885]. Такая опасность была особенно реальной, когда войско Лжедмитрия II стояло под Москвой. Однако в договоре, составленном в эти дни, специально оговаривалось, что польско-литовские «ратные люди» не должны входить в Москву и могут приезжать в город лишь за продовольствием небольшими группами «человек по дватцати или мало болыни». В том же договоре было четко установлено, что после окончания военных действий против Лжедмитрия II армия Жолкевского отойдет к Можайску и будет здесь ждать выработки окончательного соглашения об избрании Владислава[886].

Что же заставило Боярскую думу изменить свою позицию? Что произошло в Москве в первые недели после заключения договора?

Первый вопрос, который необходимо было решить участникам августовского договора, был вопрос о Лжедмитрии II и сопровождавшем его польско-литовском войске. Договор налагал на гетмана обязательство «думати и промышляти с… бояры, как бы того вора изымать или убита», и сразу после подписания соглашения русская сторона стала добиваться его выполнения. Вести военные действия и тем ослабить свою и так достаточно немногочисленную армию никак не входило в планы гетмана, тем более что полного доверия к своим московским партнерам у него не было[887]. Поэтому он пытался добиться путем переговоров, чтобы войско Я. П. Сапеги перестало поддерживать Лжедмитрия II и отошло от Москвы. В донесении королю С. Жолкевский очень кратко коснулся этих переговоров, отметив лишь, что на свои предложения получил «наглый ответ»[888]. Подробнее этот эпизод освещен в дневнике похода Я. П. Сапеги. Войско заявило, что не желает ни оставлять Лжедмитрия II, ни уходить от Москвы, пока не получит вознаграждения за «кровавые заслуги». А что касается того, что Москва присягнула королевичу, «то они не знают, какую пользу это принесет отечеству»[889]. Единственным результатом переговоров на этом этапе стал рост напряженности в отношениях между Лжедмитрием II и польско-литовским войском.

Как справедливо указал И. О. Тюменцев[890], во время стояния друг против друга армий С. Жолкевского и Лжедмитрия II начался переход ряда городов Замосковного края на сторону Лжедмитрия II. В дневнике похода Я. П. Сапеги отмечено, что через два дня после заключения августовского договора в лагерь Самозванца прибыли с «челобитными» послы из Суздаля, Владимира, Юрьева и Галича[891], еще через два дня здесь появились послы из Ростова[892]. Возможно, здесь считали, что правительство в Москве уже не располагает реальными силами и следует договариваться с Самозванцем. Однако это были весьма непрочные успехи, так как посольства явно отправились в дорогу, когда в городах еще не знали о подписании августовского договора, и поэтому их позиция могла измениться. Эти успехи не могли ослабить зависимость Лжедмитрия II от польско-литовского войска, а на это войско заключение августовского договора не могло не оказать влияния. Уже после начала смоленского похода Сигизмунда III ротмистры и солдаты войска, первоначально отнесшиеся резко отрицательно к действиям короля, стали постепенно склоняться к тому, чтобы перейти на королевскую службу, если король вознаградит их за «заслуги» и даст какое-либо владение (имелась в виду Северская земля) Лжедмитрию II. После заключения августовского договора эти настроения должны были усилиться, так как теперь у Лжедмитрия II явно не было реальных возможностей занять Москву и завладеть царской казной. В «коле» обсуждался вопрос, искать ли соглашения с королем или уйти с Лжедмитрием II на юг[893].

Тем временем С. Жолкевский принял решение демонстрацией силы (а если понадобится, и военными действиями) принудить войско Я. П. Сапеги к заключению необходимого соглашения. К лагерю Я. П. Сапеги неожиданно подступила армия Жолкевского, к которой присоединились вышедшие из Москвы русские войска. Некоторое время войска двух гетманов стояли друг против друга, а затем начались переговоры. Демонстрация силы подействовала, в сапежинском войске перевес взяли те, кто хотел соглашения с королем. От имени короля С. Жолкевский обещал, что войско получит от Сигизмунда III вознаграждение, а Самозванец — Самбор или Гродно во владение[894]. В итоге 27 августа/6 сентября «генеральное коло» решило «контракты с его милостью паном гетманом заключить и царя его милость к тому приводить, чтобы с его милостью паном гетманом контракты заключал»[895]. Дальше, однако, возникли трудности: Лжедмитрий II резко отказался вести переговоры с гетманом, заявив, что он предпочтет добывать кусок хлеба трудом у крестьянина, чем кормиться из рук короля[896].

Узнав об этом, гетман и бояре приняли решение захватить Лжедмитрия II в Николо-Угрешском монастыре, где он находился вместе с женой, направив к обители войско. Лжедмитрия II, однако, предупредили, и он поспешно бежал из монастыря на юг со своей свитой и частью русских приверженцев. Как сообщал гетман Сигизмунду III, помимо домашних слуг его и Марины на юг ушел лишь отряд из 500 человек, состоявший из детей боярских и донских казаков. Из польского войска никто за ним не последовал. Русские люди, оставшиеся в лагере Лжедмитрия II и в лагере Я. П. Сапеги, по оценке С. Жолкевского около 2,5 тысяч человек, принесли присягу королевичу Владиславу[897]. Точность сообщения Жолкевского в определенной степени подтверждают данные другого источника — записи в дневнике похода Я. П. Сапеги. Так, в нем отмечено, что в ночь с 6 на 7 сентября русских людей, находившихся в лагере Я. П. Сапеги, посетил Салтыков и от имени гетмана заверил их в его расположении[898], а 5/15 сентября приехавший из Москвы сын боярский Зубатый (видимо, из известного костромского рода) привел к присяге на имя королевича находившихся в том же лагере донских казаков[899].

В записках Жолкевского сохранилось сообщение об одном важном эпизоде, имевшем место после того, как русские служилые люди из войска Лжедмитрия II принесли присягу королевичу. Их верхушка, по выражению Жолкевского «бояре и лучшие паны московские», обратилась к гетману с просьбой, чтобы за ними сохранились думные чины, полученные ими от Самозванца. Гетман поддержал их просьбу и просил бояр в Москве принять их «по-братски», что, по его мнению, способствовало бы уходу и других служилых людей от Лжедмитрия II. Бояре ответили, что готовы принять их как заблудших братьев, но о признании за ними думных чинов не может быть и речи[900]. Хорошим комментарием к этому сообщению Жолкевского и свидетельством сильного раздражения знатных родов против «новых людей», пытающихся, пользуясь Смутой, проникнуть в ряды правящей элиты, могут служить высказывания боярина кн. В. В. Голицына на смоленских переговорах. Говоря о себе как о человеке, занимающем в Думе место, по праву принадлежавшее его предкам, князь, принадлежавший к одному из наиболее знатных аристократических родов, одновременно подчеркивал: «И не купленное было у нас боярство, и не за Москвою в бояре ставлены, и вору добра не искивали, и крест не целовали, и у вора не бывали, и ничего от него не хотели»[901].

Исход этого эпизода достаточно ясно показывает, что после заключения августовского договора положение дел было далеко от того, чтобы гетман мог диктовать московским «чинам» свою волю.

Как представляется, наиболее важное значение этот эпизод имел именно для бывших сторонников Лжедмитрия II. Дело было не только в том, что, столкнувшись с отказом, часть его бывших думцев решила вернуться к своему государю[902]. Еще более важно, что этот эпизод показал бывшим тушинцам, вернувшимся в Москву с армией С. Жолкевского, что только при поддержке Сигизмунда III они могут надеяться занять видное место в рядах русской правящей элиты.

Как бы то ни было, Лжедмитрий II бежал, его русское войско под Москвой распалось, связи его с польско-литовским войском оказались разорваны, и начались переговоры с гетманом об условиях перехода сапежинцев на королевскую службу. Переговоры продолжались долго, но после обещаний (в том числе и письменных) гетмана и офицеров его армии поддержать их ходатайства перед королем 14/24 сентября бывшее польско-литовское войско Лжедмитрия II двинулось от Москвы «кормиться» в Северскую землю[903], где должно было столкнуться со служилыми людьми, сохранявшими верность Самозванцу.

Именно тогда, когда русской столице перестала угрожать серьезная внешняя опасность, члены Боярской думы поставили перед гетманом вопрос о необходимости размещения в Москве польско-литовского гарнизона.

На переговорах с русскими послами в 1615 г. уже после окончания Смуты Александр Госевский говорил о том, что членов Думы обеспокоили отъезды детей боярских к «вору», начавшиеся сразу после заключения августовского договора: на третий день бежал Михаил Богучаров «с товарищи», а через два дня за ним последовал Федор Чулков (один из членов тульской дворянской семьи?) «с товарищи»[904]. Непонятно, чем могли напугать бояр отъезды нескольких детей боярских в условиях, когда армия Лжедмитрия II распалась, а в Москве находилось многочисленное дворянское войско.

Дело в том, что после заключения договора и ухода из-под Москвы Лжедмитрия II начался разъезд служилых людей из столицы. Как показано выше, основную массу дворянского войска составляли отряды детей боярских из западных уездов, занятых королевской армией, и юго-западных, занятых двигавшимися к Москве войсками Лжедмитрия II. И у одних, и у других появилась возможность вернуться в свои поместья. Смоленские стрельцы, вернувшиеся в Смоленск 7 сентября н. ст., сообщили, что смольнян, «дворян и детей боярских», отпустили из Москвы «тому ныне девятой день». Все они поехали к королю «бити челом… о поместьях», так как гетман обещал поддержать их ходатайства перед Сигизмундом III[905]. Интересную параллель к этому свидетельству дает сохранившийся в одной из книг Литовской Метрики посланный королю гетманом Жолкевским список смоленских помещиков, принесших присягу королевичу Владиславу. В этот список внесено свыше 170 человек[906]. Примеру смольнян последовали дети боярские других западных уездов.

Кроме того, большое количество детей боярских западных уездов отправилось под Смоленск в качестве вооруженного конвоя «великого» посольства — 755 смольнян, 88 брянчан, 71 сын боярский из Зубцова, 60 рославцев[907]. Наконец, большой военный отряд во главе с И. М. Салтыковым и Г. Валуевым был направлен на северо-запад, чтобы склонить население городов и уездов, державшихся ранее Лжедмитрия II, принести присягу королевичу Владиславу. Как видно из отписок И. М. Салтыкова, в отряд Г. Валуева входили дети боярские из Торопца, Великих Лук, Ржевы Пустой, Невеля, Пскова, Белой[908] — бывшие сторонники Василия Шуйского, у которых также появился шанс вернуться в старые поместья. Кроме того, гетман отправил на родину большую часть отрядов иностранных наемников, находившихся на царской службе, выплатив им жалование из казны[909].

Необходимо было также продолжать военные действия против Лжедмитрия II, чтобы не дать ему возможности закрепиться на землях русского юга. Как сообщал Жолкевский Сигизмунду III, сразу после бегства Самозванца он говорил боярам, что необходимо скорее послать войска, чтобы занять Калугу и другие города. Для участия в таком походе он был готов выделить 3-тысячный отряд[910].

Как говорил позднее гетман на переговорах под Смоленском, вместе с поляками на юг должно было отправиться русское войско во главе с боярами кн. Иваном Михайловичем Воротынским и Иваном Никитичем Романовым и окольничим Семеном Васильевичем Головиным[911]. Судя по высокому рангу военачальников, с ними в поход должно было отправиться весьма значительное по размерам войско.

Именно в этой ситуации члены Боярской думы стали проявлять беспокойство о том, что будет происходить в столице, где среди посадского населения есть сторонники Лжедмитрия II, когда в ней совсем не останется военных сил. По свидетельству «Нового летописца», эти опасения искусственно разжигали четыре члена «синклита», связанные с королем Сигизмундом[912]. Как вспоминал на переговорах в 1615 г. Александр Госевский, к гетману «в полки» прибыли члены Боярской думы, а с ними дети боярские и «гости и торговые люди», и просили, «штобы гетман с войском шол стояти в Москву и вместе с бояры того оберегал, чтоб люди московские не шатнулисе к вору калужскому, а иных бы людей воинских вместе с воеводами и с ратными людьми московскими слал под Калугу над вором промышляти»[913]. Как видим, и из этих высказываний ясно, что вопрос о вступлении польского войска в Москву был поднят в связи с планами организации большого похода на Калугу.

Для Жолкевского, разумеется, было выгодно, чтобы польско-литовское войско находилось в центре России и уже своим присутствием оказывало влияние на происходившие там события, но размещать войско в самом городе казалось ему опасным. В случае возникновения конфликта войско, состоявшее из конницы, непривычной к пешему бою, в среде враждебного населения могло бы оказаться в тяжелом положении[914]. Поэтому первоначально было принято решение четырехтысячный польско-литовский корпус «положити в Девиче монастыре и по слободах, а в Москву их не вводити»[915]. Но патриарх не согласился на размещение войска в женском монастыре.

После этого, согласно рассказу А. Госевского, бояре на встрече с патриархом стали настаивать на размещении войска в Москве. Особенно, по его словам, настаивал на вводе войска И. Н. Романов, даже заявивший: «А ныне, только гетман пойдет с войском прочь от столицы, и нам идти за ним, а голов наших не выдати вору». В итоге, после того как были составлены «статьи», определявшие порядок отношений королевской армии с населением, патриарх дал согласие на вступление польского корпуса в Москву[916].

Существенно по-иному описывают обстоятельства, при которых произошел ввод польских войск в Москву, современные событиям польские источники. Это присланное Жолкевским сообщение из Москвы[917], вошедшее в дневник похода Сигизмунда ІІІ[918], и письмо Яна Гридича Льву Сапеге от 7 октября[919]. Ряд важных деталей можно обнаружить в материалах, подготовленных для переговоров 1615 г. русской стороной.

Согласно первому из этих источников, когда 26 сентября А. Госевский приехал в Москву, чтобы договориться с боярами о выделении домов для размещения войска, какой-то монах ударил в колокол, созывая горожан, с криком, что в город вступает польское войско. Этот призыв, очевидно, встретил такой отклик у жителей московского посада, что «были в страхе бояре сами и пришли сразу к его милости пану гетману, чтобы еще с этим (т. е. вводом войска) до третьего дня задержаться». Очевидно, что в отличие от членов Думы население Москвы видело в польско-литовском войске чужую, враждебную силу, вовсе не хотело видеть его в городских стенах, и бояре были вынуждены с этим считаться. Как увидим далее, против ввода войск в Москву выступали не только посадские люди.

Новое, еще более серьезное столкновение на этой почве произошло 1 октября, когда против ввода войск выступил патриарх; созвав большое собрание горожан и служилых людей[920], он резко выступил на нем не только против ввода войск, но и против всей политики, приведшей к заключению августовского договора. Наиболее подробно высказывания патриарха переданы в письме Гридича. Патриарх призывал не верить обещаниям польско-литовской стороны, «так как народ литовский никогда не соблюдал слова, данного Москве, всегда был ее врагом». Конкретным примером этого являются действия гетмана. Он позволил «вору» уйти из-под Москвы и не предпринимает против него никаких действий. Русское войско высылают против Лжедмитрия II, а польское войско хочет тем временем войти в столицу. Патриарх призывал закрыться в городе и силой не допускать туда гетмана и его войско.

При низложении Шуйского, а затем при заключении августовского договора политические решения были приняты московскими «чинами» несмотря на противодействие патриарха, с мнением которого не посчитались и которого довольно грубо поставили на место. Однако за сравнительно недолгое время, прошедшее с момента подписания договора, в настроениях горожан и находившихся в Москве служилых людей стали происходить перемены, способствовавшие усилению позиции патриарха. Доводы патриарха, по-видимому, встретили такой отклик со стороны участников собрания, что он счел возможным потребовать от членов Боярской думы, чтобы они явились к нему, а когда те отказались, ссылаясь на то, что заняты «государским делом», патриарх заявил, что тогда он сам придет к ним со всеми участниками собрания. Бояре были вынуждены явиться и в течение двух часов опровергали доводы патриарха. На помощь боярам поспешил А. Госевский, сообщивший через кн. Василия Черкасского[921], кто будет командовать войском, посланным под Калугу, и обещавший, что это войско будет отправлено в ближайшие дни.

После этого настроения участников собрания изменились, и бояре воспользовались этим, чтобы снова в достаточно грубой форме поставить патриарха на место: «расходясь, то сказали патриарху, чтобы смотрел за порядком в церквях, а в земские дела не вдавался, так как перед тем никогда того не бывало, чтобы попы государскими делами распоряжались». Однако о единодушном одобрении действий бояр говорить не приходится, так как в сообщении Жолкевского указывается, что четырех человек бояре приказали посадить в тюрьму, а на следующий день Михаил Глеб. Салтыков, кн. Голицын (Иван или Андрей Вас.), Федор Ив. Шереметев и дьяк Иван Тарасьевич Грамотин специально объезжали «бунтовщиков», «громя» их и «напоминая»[922]. В этих четырех лицах и следует, вероятно, видеть тех неназванных членов «синклита», которые, по свидетельству «Нового летописца», особенно активно добивались введения в Москву польского гарнизона.

Все это показывает, что, несмотря на принятие московскими «чинами» важного решения об избрании польского принца на русский трон, у них в полной мере сохранялось осторожное, подозрительное отношение к стоявшим под Москвой «литовским людям». Ничего удивительного в этом нет, так как само это решение и принималось для того, чтобы польско-литовские войска ушли с русской территории. Лишь надежды на то, что с помощью этих войск удастся избавиться от «вора», заставляла московские «чины» мириться с присутствием королевской армии под Москвой. При появлении осложнений эта настороженность сразу же проявилась. Правда, боярам удалось овладеть ситуацией, но их успех был непрочным, тем более что обещание выслать польско-литовские войска под Калугу так и не было, как увидим далее, выполнено.

В своем труде о Смуте С. Ф. Платонов подчеркивал негативные последствия решения Боярской думы. В результате, по его мнению, «не бояре стали владеть делами в Москве, а то войско, из которого они думали создать себе опору и орудие»[923]. Действительно, со вступлением польского войска в Москву его роль, его возможность влиять на события, происходившие в русской столице, значительно возросли. Тем более что одновременно С. Жолкевский добился у Боярской думы назначения А. Госевского начальником Стрелецкого приказа[924]. Так, лучшие пехотные части русской армии — полки московских стрельцов — оказались в прямом подчинении у иноземного начальника. С. Ф. Платонов был прав, утверждая, что польско-литовская армия в Москве «служила, конечно, не московским боярам, а своей родине и собственным интересам»[925]. Роль, которую могло сыграть войско, зависела от того, в чем заключались его «собственные интересы». В сентябре-октябре 1610 г. во главе армии стоял гетман С. Жолкевский, стремившийся возвести польского принца на русский трон, сотрудничая с русским обществом, а войско, как увидим далее, поддерживало в этом гетмана.

Как отмечалось выше, решение об избрании Владислава было принято Боярской думой, населением Москвы и находившимися в столице дворянскими отрядами, и последующие месяцы должны были показать, как отнесутся к этому решению другие города, подчинявшиеся московскому правительству.

Сразу после принятия решения об избрании Владислава началась рассылка по городам грамот с сообщением о принятом решении, к грамотам прилагался текст августовского договора и текст присяги новому государю[926].

В октябре С. Жолкевский уже мог сообщить Сигизмунду III о первых результатах этой деятельности. К этому времени принесли присягу многие города Замосковного края — Владимир, Кострома, Ярославль, Переславль, Ростов, Суздаль, Углич, Кашин, на севере — Вологда, Белоозеро, Тотьма, на Оке — Касимов, Коломна, Нижний Новгород. Из Казани и Астрахани ответа еще не было[927]. Особое внимание московское правительство уделяло признанию нового государя на северо-западе, где значительная часть территории продолжала считать своим государем Лжедмитрия II[928]. Как уже отмечалось выше, в сентябре 1610 г. туда был направлен целый военный корпус во главе с И. М. Салтыковым и Г. Валуевым. Из отписок И. М. Салтыкова Сигизмунду III можно узнать, как происходило признание новой власти в этом регионе. Дело оказалось нелегким. Когда И. М. Салтыков в конце сентября подошел к Новгороду, митрополит и духовенство выразили готовность «поминать» на богослужениях Владислава, но новгородский посад отказался присягать ему до того, как вернутся посланные в Москву челобитчики и «список с утверженные записи привезут». Лишь после возвращения челобитчиков они выразили готовность принести присягу и впустить И. М. Салтыкова в Новгород. Однако по требованию новгородских горожан он должен был целовать крест, что он войдет в Новгород лишь «с ратными с рускими людьми, а литовских никаких людей в город не пустить»[929]. Таким образом, отношение к «литовским людям» нисколько не улучшилось после подписания августовского договора. От этого соглашения новгородцы, как и московские «чины», ожидали как можно более быстрого вывода польско-литовских войск с русской территории.

Задачей другого воеводы, Г. Валуева, было добиться принесения присяги населением западной части Новгородской земли. В Торжке к середине октября ему удалось добиться успеха: воевода Александр Чеглоков и все население присягнуло Владиславу. Дальше, однако, возникли трудности. Добиться таким же путем мирного подчинения Великих Лук — главного опорного пункта сторонников Лжедмитрия II в регионе — не удалось. Как сообщал в Новгород Г. Валуев, «на Луках… воруют и крепятца». 14 октября он направился «с нарядом» к этому городу[930], но лишь к концу декабря ему удалось им овладеть[931]. В Псков также была направлена «грамота… от Ермогена патриарха и от всех московских бояр больших», и сюда же И. М. Салтыков направил воеводу Корнилу Чеглокова с военным отрядом, но все ограничилось переговорами, и псковичи «креста не целовали королевичу»[932].

Одну из причин упорства, с которым жители некоторых городов северо-запада России отказывались присягать Владиславу, указал сам И. М. Салтыков в своей отписке. Несмотря на заключение августовского договора, по западным уездам страны ходили польско-литовские отряды, которые вели себя так, как в завоеванной земле. «Великие» послы писали с дороги о продолжающемся разорении уездов Ржевы и Зубцова, об осаде одним из таких отрядов Осташкова[933]. Не лучше обстояло дело и в тех уездах, где действовал И. М. Салтыков: Торопецкий уезд разоряли какие-то «ротмистры», в Старой Русе чинил насилия «полковник козатцкой Лаврин Руднитцкой». «И слыша, государь, — писал И. М. Салтыков королю, — про их такое разоренье, Луки Великие и Невль хотят от них сидети в осаде». И. М. Салтыков просил короля вывести войска с этих территорий, выражая надежду, что после этого «воровская смута» на западе страны прекратится[934].

Из отписок И. М. Салтыкова хорошо видно, что решения о присяге Владиславу жителями Торопца и Новгорода были приняты не вполне добровольно: под Торопцом во время принятия решения стоял Г. Валуев с целым военным корпусом, под Новгородом с И. М. Салтыковым был большой отряд присягнувших Владиславу еще до заключения августовского договора детей боярских Бежецкой пятины[935].

Эти наблюдения, однако, нет оснований относить к тем замосковным, северным и приокским городам, которые, по сведениям Жолкевского, в сентябре-октябре 1610 г. присягнули Владиславу. У московского правительства просто не было военных сил, чтобы посылать их в каждый из этих городов. Более того, в нашем распоряжении имеются данные об активной поддержке в эти месяцы местным дворянским войском московского правительства. Так, в конце сентября н. ст. Прокопий Ляпунов осадил и заставил капитулировать Пронск — один из главных опорных пунктов сторонников Лжедмитрия II в Рязанской земле. 1 октября н. ст. воевода Мирон Андр. Вельяминов, по приказу из Москвы собрав войско, разбил «воровских людей» и занял город Шацк[936].

Принесение присяги означало, что население этих городов и уездов (прежде всего социальные верхи, полномочные принимать соответствующие решения) одобрило условия соглашения, выработанные при участии московских «чинов». Это был несомненный успех, особенно если принять во внимание, что совсем недавно ряд городов Замосковного края целовал крест Лжедмитрию II[937]. Это был успех не только московских «чинов», но и другой стороны, заключившей договор — гетмана Жолкевского, курс которого на возведение польского принца на русский трон путем соглашения с русским обществом получил поддержку этого общества. Вместе с тем С. Жолкевский понимал, что достигнутый успех окажется непрочным, если он не будет закреплен выработкой на переговорах под Смоленском соглашения, отвечающего интересам русского общества, и быстрым приездом в Москву нового государя. Одновременно гетман, как он сам отметил позднее в своих записках, ознакомившись с инструкциями, данными Ф. Андронову и А. Госевскому, был серьезно обеспокоен проявившимся в них стремлением добиться перехода власти над Россией в руки Сигизмунда III. Опыт, приобретенный к тому времени в контактах с представителями разных кругов русского общества, привел этого полководца и политика к убеждению, что «люди народу московского» никоим образом не согласятся на такое решение. Если б стало известно о таких намерениях короля, то это, по его мнению, привело бы «к большим волнениям и затруднению всех дел»[938]. Гетману ничего не оставалось, как ехать в королевскую ставку и отстаивать правильность выбранной политической линии. На стороне гетмана стояло войско. Находясь в центре огромной чужой страны, вдали от родины, в окружении отнюдь не дружественного и с большой настороженностью наблюдавшего за пришельцами населения, офицеры и солдаты королевской армии, вероятно, стихийно ощущали нереальность королевских планов и уже поэтому поддерживали гетмана. Как записал позднее один из офицеров королевской армии М. Мархоцкий, когда войско стало возражать против его отъезда, гетман прямо заявил: «Если я не поеду, королевич к вам не приедет». «И, — писал далее М. Мархоцкий, — согласились мы на его отъезд, а иначе его бы не отпустили»[939].

Как вспоминали на переговорах 1615 г. представители Речи Посполитой, при отъезде гетмана из Москвы в конце октября н. ст.[940], его провожала Боярская дума во главе с Ф. И. Мстиславским, проститься с гетманом высыпало на улицы население Москвы[941]. В этом находили свое отражение надежды, что гетман сумеет добиться одобрения королем и сенаторами условий, предложенных ему московскими «чинами».

Как рассказывает С. Жолкевский в своих записках, его перед отъездом посетил князь Ф. И. Мстиславский, «а z nim pod sto boiar przedniejszych». Они просили, чтобы король как можно скорее ехал на сейм, чтобы утвердить там условия соглашения, выработанные вместе с русскими послами под Смоленском, и сразу после сейма доставил в Москву королевича Владислава, их нового государя. «Так как знаем, — говорили они, — что из-за молодости королевич не смог бы совладать со столь важными делами, то пусть бы король его милость до его зрелых лет управляет государством»[942].

В чем смысл этого выступления, которое как будто противоречит заявлениям самого гетмана, что русские люди никогда не согласятся на передачу власти над Россией в руки Сигизмунда III[943]? Во-первых, стоит отметить, что гетман, весьма точный в своих определениях, не говорит о том, что к нему официально обратилась с такими предложениями Боярская дума как высший орган власти в государстве. В кн. Ф. И. Мстиславском и сопровождавших его лицах следует видеть тех представителей политической элиты русского общества, которым А. Госевский должен был «тонко и тихо» дать знать о намерениях короля[944]. Их выступление, вероятно, и следует рассматривать как реакцию на услышанное. В. Поляк обратил внимание на то, что эти люди соглашались на временное (до совершеннолетия принца) правление Сигизмунда III. Однако они выставляли при этом определенные требования: принятие условий, предложенных во время августовских переговоров, и приезд принца в Москву. Это, как представляется, была попытка группировки во главе с Ф. И. Мстиславским нащупать почву для возможного соглашения с королем. Это были взгляды одной, сравнительно небольшой группировки, и при общей оценке положения гетман мог не принимать их во внимание.

9 ноября н. ст. состоялся торжественный въезд гетмана в королевский лагерь под Смоленском[945].

В своих записках гетман привел ряд доводов, которыми он пытался убедить короля в правильности избранной им политической линии. Следует, доказывал он, искать соглашения, идти навстречу пожеланиям русского общества («z inklinacją narodu tego… zgadzać»). Если бы инструкции, которые дал А. Госевскому Сигизмунд III, стали бы известны русским людям, то «отступился бы, конечно, тот народ (от Владислава. — Б. Ф.) и кого-нибудь иного взяли себе государем». Началась бы новая война, а войско не стало бы ее вести, не получая жалования.

Указал гетман и на те выгоды, которые принесет избрание Владислава на русский трон и Речи Посполитой, и самой королевской династии. Избрание Владислава обеспечило бы в будущем его вступление и на польский трон, открывались бы новые возможности и для возвращения Швеции под власть польской ветви династии Ваза[946].

В этих аргументах, важных самих по себе, для короля не было ничего нового. Все они были приведены в первой части «Рассуждения» и там же были опровергнуты с помощью убедительных для монарха доводов. Неудивительно, что «закрыты были уши короля его милости для убеждений гетмана»[947]. На переговорах под Смоленском, как увидим далее, гетман, следуя возложенным на него обязанностям, выступил как участник осуществления планов, противником которых он был в действительности.

Отъезд Жолкевского из Москвы стал важной вехой в истории контактов русского общества с властями Речи Посполитой, так как именно после этого приверженцы совсем иной политической линии получили свободу действий в самом центре Русского государства.