Польско-литовская интервенция в России и русское общество

Перед столкновением

В первой половине 1610 г. территория, подчинявшаяся власти Сигизмунда III, заметно расширилась за пределы Смоленского уезда, где стояла королевская армия. 27 февраля (н. ст.) Лев Сапега сообщал жене, что королю подчинились такие расположенные недалеко от Смоленска города, как Дорогобуж, Вязьма и Можайск[443]. В конце осени — начале зимы 1609 г. в этих городах стояли польские гарнизоны, подчинявшиеся Лжедмитрию II[444]. Еще до бегства Самозванца в Калугу стоявший в Дорогобуже ротмистр из Тушина ушел со своим отрядом в главный лагерь, и в город был послан из-под Смоленска ротмистр Нелюбович, который и город, и окрестные волости взял «на имя Короля его милости»[445]. В начале января ушел в Тушино и польский гарнизон из Вязьмы[446]. Известно также, что, возвращаясь под Смоленск, королевские послы к польско-литовскому войску под Москвой оставили в Вязьме часть своего вооруженного конвоя[447]. О переходе под власть Сигизмунда III Можайска никаких сведений в дневнике похода не содержится, однако точность сообщения Л. Сапеги подтверждается записью в дневнике от 8 марта, в которой говорится о защите ротмистром Вильчеком Можайска от войск сохранявшего верность Лжедмитрию II воеводы Великих Лук Ф. М. Плещеева[448].

После посещения смоленского лагеря большой группой детей боярских во главе с кн. Леонтием Шаховским (о чем говорилось в предшествующей главе) подчинились Сигизмунду III Ржева-Володимирова и Зубцов. 5 марта 1610 г. их население привел к присяге королевский дворянин Федор Сколок. В Зубцове присягу принесли местные дети боярские, «посадцкие попы и уездные», посадские люди Зубцова, крестьяне села Фаустова гора[449]. Во Ржеве присягу принесли только дети боярские вместе с группой «дворян розных городов»[450]. Хотя при посещении ржевскими и Зубцовскими дворянами королевского лагеря была достигнута договоренность о том, что воеводы обоих городов останутся на прежних местах, при принесении присяги во Ржеве вместо кн. Л. Шаховского и Г. Хрипунова целовали крест воеводы Роман Григорьевич Игнатьев и Игнатий Филиппович Хомутов. Однако это не обязательно должно говорить о нарушении достигнутой договоренности. Как мы видели, для тушинского лагеря достаточно распространенной практикой было управление «городом» одновременно несколькими воеводами. Возможно, что во Ржеве их было четверо. Один из этих воевод, Р. Г. Игнатьев, также принадлежал к числу местных землевладельцев[451].

Существование крестоцеловальной книги позволяет выяснить, насколько широкий круг местных землевладельцев участвовал в принесении присяги. Всего, согласно крестоцеловальной книге, принесли присягу 35 ржевских детей боярских и 6 «дворян из розных городов». В боярском списке 1602/1603 г. по Ржеве-Володимировой записано 70 выборных дворян, к которым следует прибавить, вероятно, не меньшее число городовых детей боярских[452].

Сопоставление списка выборных дворян с перечнем присягавших лиц показывает, что среди последних один человек был стольником еще при дворе царя Василия, один — жильцом и пятеро были выборными дворянами с достаточно невысокими окладами — лишь С. И. Чоглоков имел действительно высокий оклад в 500 четвертей. Правда, следует учесть, что дворяне, посетившие смоленский лагерь, присягали ранее и в крестоцеловальную книгу не попали, но и среди них выборными дворянами были до Смуты только ржевские воеводы кн. Л. Шаховской и Г. Хрипунов. К этому следует добавить, что один из ржевских воевод, И. Ф. Хомутов, не только сам не входил до Смуты в состав «государева двора», но в нем во второй половине XVI — начале XVII в. не был представлен никто из членов его семьи.

Еще более яркую в этом плане картину дает анализ списка детей боярских, присягнувших в Зубцове. Здесь лишь сами зубцовские воеводы Иван Алексеевич Давыдов и Савлук Сергеевич Пушкин были до Смуты выборными дворянами по Зубцову[453], в то время как в боярском списке 1602/1603 г. числится 28 выборных дворян[454]. Все это лишь отчасти можно объяснить гибелью верхов дворянства в войне, которая шла почти непрерывно уже пятый год. Если выборные дворяне погибли на войне, то в списках присягнувших детей боярских должны были бы фигурировать их сыновья: часть их с высокими земельными окладами упоминается в десятне детей боярских по Зубцову 1613 г.[455] Очевидно, значительная часть местной дворянской верхушки находилась в лагере царя Василия — отсюда благоприятные возможности для социального аванса тех, кто находился в тушинском лагере.

Переход Зубцова и Ржевы под власть польского короля имел свои особенности. Под датой 31 марта (н. ст.) в дневнике похода помещена запись о том, что в лагерь под Смоленском прибыли, чтобы принести присягу королю, ряд местных дворян во главе с воеводой Зубцова и князем Василием Петровичем Черкасским, одним из руководителей ржевской уездной корпорации[456]. Очевидно, те дети боярские, которые не принимали участия в поездке кн. Л. Шаховского под Смоленск, считали необходимым самостоятельно вступить в переговоры с Сигизмундом III — это свидетельство отсутствия единства даже в рамках сравнительно небольшой локальной группы дворянского сословия.

Одновременно с детьми боярскими западных уездов в лагерь под Смоленском прибыл татарский вассал Лжедмитрия II хан Касимова Урус-Мехмед, который обещал привести на помощь королю 20-тысячное войско[457].

В апреле польско-литовскими войсками была достигнута еще одна победа — после полугодовой осады капитулировала Белая, значительная часть населения которой погибла от голода. 13 апреля (н. ст.) воеводы и население Белой принесли присягу королевичу Владиславу. Как отмечено в дневнике похода, между защитниками крепости и А. Госевским было заключено соглашение, и велижский староста принес присягу его соблюдать[458].

Если на западном направлении почти не велось военных действий (не считая осады Белой войсками А. Госевского), то активные действия развернулись на территории Северской земли, которая после бегства Лжедмитрия II в Калугу стала одной из главных опор его власти и влияния. Местные дворяне и служилые люди по прибору дорожили привилегиями, полученными еще от Лжедмитрия I, освободившего Северскую землю от налогов на 10 лет. С начала 1608 г. жители этой территории, оказавшейся в стороне от военных действий, развернувшихся в центральных районах Русского государства, не испытывали тех тягот, которые стали уделом других регионов страны. Покинувший весной 1610 г. Россию голландец И. Масса писал в своем «Кратком известии»: «Земли Северская и Комарицкая, что на польской стороне, жили в мире и спокойствии; и там пахали и засевали поля, ни о чем не печалясь, предоставив Московию самой себе»[459]. Свое относительное благополучие они, естественно, связывали со Лжедмитрием II, который нашел у них поддержку.

После бегства Лжедмитрия II из тушинского лагеря, означавшего полный разрыв отношений между ним и Речью Посполитой, в королевском лагере под Смоленском решили, что следует принять меры, чтобы ослабить позиции Самозванца. Поводом для принятия этого решения послужил приход под Смоленск с предложением службы послов от 7-тысячного войска запорожцев. Эти отряды в сопровождении ротмистров Богушевского и Запорского были направлены в Северскую землю[460]. Помимо желания ослабить Лжедмитрия II не меньшее значение имело то обстоятельство, что Северскую землю правящие круги Речи Посполитой считали частью Польско-Литовского государства, а ее возвращение в состав этого государства было одной из главных публично провозглашенных целей смоленского похода.

Как показал последующий ход событий, на территорию Северской земли помимо посланных туда запорожцев направились стихийно собравшиеся отряды «пахолков» из разных отрядов стоявшей под Смоленском армии, а также военные отряды, набиравшиеся по своей инициативе «урядниками» из граничивших с Северской землей городов. Отряд таких «пахолков» (около 1.000 человек) вместе с запорожцами начал военные действия нападением на Масальск: крепость и посад были сожжены, люди перебиты, а часть сгорела в огне. Однако, когда они, разместившись с добычей в соседних деревнях, стали пьянствовать, на них внезапно напали донские казаки, посланные Лжедмитрием II на помощь Масальску, и отряд был разбит[461]. Зато отряд запорожцев во главе с Богушевским и полковником Хунченком, к которому присоединился со своим отрядом мозырский писарь Оскерко, 15 марта овладел Стародубом. Посад удалось захватить сразу благодаря внезапности нападения, но крепость, хорошо снабженная артиллерией и порохом, упорно сопротивлялась. Когда казаки сумели поджечь деревянные стены крепости, защитники «хотели скорее броситься в огонь, чем сдаться»[462]. Так с самого начала действия казаков столкнулись с враждебным отношением населения.

Взятие Стародуба обеспокоило двор Лжедмитрия II. 14/24 марта 1610 г. Самозванец сообщал воеводам Новгорода-Северского, что против казаков направляется войско во главе с В. П. Шереметевым с детьми боярскими из ряда Северских городов и из Брянска[463]. Но собрать такое войско, по-видимому, не удалось, так как все известные сообщения о военных действиях в Северской земле говорят лишь об осаде пришедшими из Речи Посполитой войсками отдельных крепостей и ничего не сообщают о каких-либо военных столкновениях в открытом поле.

Во второй половине марта военные действия развернулись вокруг главных городов Северской земли. Самуил Горностай, подкоморий киевский, набрав отряд, сжег Чернигов, а отряд Запорского 25 марта взял Почеп[464]. Запорский сообщал, что штурм продолжался до самого вечера, крепость была полностью разрушена. Погибло около 3.000 посадских людей и крестьян из округи, около 2.000 стало добычей казаков. Запорскому удалось спасти лишь сдавшихся воевод Почепа и священников[465]. Обеспокоенный происходящим Запорский просил, чтобы гетман воздействовал на казаков, «чтобы его слушали и убийств таких не чинили».

Если первоначально Северские крепости оказывали упорное сопротивление отрядам запорожцев, то затем, очевидно в связи с отсутствием помощи со стороны Лжедмитрия II, настроения населения стали меняться. 31 марта Новгород-Северский без боя сдался отряду полковника Хунченко. Население принесло присягу королевичу Владиславу, а один из воевод, Миляка Карпов, вместе с детьми боярскими и старшими стрельцами направился на поклон в королевский лагерь[466]. Этим же отрядом был занят и Трубчевск[467].

Позиции Самозванца в одном из главных районов его влияния были серьезно ослаблены, и Сигизмунд III приступил к организации управления занятыми землями. Оскерку было приказано отстроить крепость в Стародубе, в чем ему должны были помогать крестьяне из пограничных староств[468]. 20 апреля (н. ст.) запорожским казакам были посланы распоряжения передать Почеп и Стародуб представителям короля[469].

Под 15 мая в дневнике похода помещен перечень городов, признавших власть Сигизмунда III. Среди них упоминаются Старица, Брянск и Серпейск[470]. Сведений о том, как произошло их подчинение королю, не сохранилось.

Успехи были очевидными. Для правящих кругов Речи Посполитой было весьма существенно то, что установилась власть короля над значительной частью тех земель, возвращение которых в состав Речи Посполитой было одной из главных провозглашенных целей войны[471]. Однако достигнутый успех был непрочным. Если польско-литовские политики под Смоленском говорили о возвращении Речи Посполитой утраченных земель, то местное население, как ясно видно из скупых показаний источников, принося присягу королевичу Владиславу, рассматривало эти земли как часть Русского государства, а в Сигизмунде III они видели лишь отца своего будущего монарха, которому они лишь временно подчинились до его прибытия.

Не ограничиваясь ведением военных действий и посылкой войск, правительство Сигизмунда III обратилось и к другим способам подчинения русского общества своему влиянию. Речь шла о раздаче земельных пожалований тем боярам, детям боярским и дьякам, которые готовы были видеть в Сигизмунде III временного правителя России.

К работе такого рода канцелярия Сигизмунда III приступила 22 февраля 1610 г., на следующий день после официального отпуска тушинских послов. Поводом к началу такой деятельности канцелярии стало обращение 17 января (н. ст.) нескольких детей боярских Дорогобужского уезда о готовности принести присягу королю. Их отправили пригласить на королевскую службу войска Лжедмитрия II, уходившие из Царева Займища в Калугу[472]. Как видно из записи в ведшейся под Смоленском книге расходов, это были Михаил, Воин и Томило Засецкие[473]. 22 февраля «Жикгимонт третий Божью милостью король» выдал Томилу Засецкому грамоту, которой подтверждал права сына боярского на села и деревни в различных станах Дорогобужского уезда. Одновременно она должна была служить для охраны его имений от возможных действий польско-литовских войск[474]. Грамота была составлена писарем литовской канцелярии Яном Соколинским по образцу выходивших из этой канцелярии документов. Никаких упоминаний о том, что Сигизмунд III действует от имени будущего русского монарха Владислава, в документе не было. По этому образцу было выдано несколько грамот товарищам Т. Засецкого[475].

Хотя, получив «отпуск», послы из Тушина задержались в королевском лагере, в отличие от дорогобужских детей боярских члены посольства не проявили готовности хлопотать о пожалованиях у Сигизмунда III. По-видимому, характер этих пожалований представлялся им сомнительным. Исключением стал лишь один из членов посольства дьяк Степан Соловецкий. 24 февраля он получил сразу четыре грамоты Сигизмунда III на владения в различных уездах. Если дорогобужские провинциалы просили лишь о сохранении за ними прежних владений, то С. Соловецкий уже ходатайствовал о пожаловании ему поместий разных лиц и дворцового села Дегунина в Старицком уезде[476]. Однако этот дьяк, недавно повышенный из «торговых мужиков»[477], не был настолько авторитетной фигурой, чтобы его примеру последовали другие члены посольства.

Первой социально значимой группой русского общества, проявившей заинтересованность в получении пожалований от Сигизмунда III, стала верхушка ржевского и зубцовского дворянства, тот круг детей боярских, которые посетили лагерь под Смоленском 18 февраля. После этого у них — по-видимому, прежде всего у их предводителей, семьи князей Шаховских — установились достаточно тесные связи с королевским двором. В книге расходов под 25 февраля помещена запись о выплате денег двум братьям Шаховским (сыновьям князя Леонтия?), которые были посланы к жителям Рославля, чтобы убедить их принести присягу королю[478]. Возможно, от них и стало известно о начавшейся раздаче пожалований, и после этого ржевские и зубцовские дворяне снова направились в королевский лагерь[479]. 2 марта из канцелярии Сигизмунда III были выданы грамоты на владения князю Леонтию и почти двум десяткам прибывшим вместе с ним дворян. Сохранившийся в реестре королевской канцелярии полный текст грамоты кн. Леонтию Шаховскому показывает, что в формуляр пожалований были внесены некоторые изменения. В грамоте отмечалось, что князь Леонтий «бил челом» королю, чтобы его «под зверхность …господарскую» приняли. И король, принимая во внимание, что князь «службою своею удался и хрест на том целовал», что ему и сыну его «Владыславу королевичу верою и правдою служити и прямити мает», подтвердил Шаховскому пожалования «прежних великих господарей Московских, продков наших»[480]. По этому формуляру и выдавались в дальнейшем грамоты из королевской канцелярии[481].

Текст грамоты не оставляет сомнений в том, как трактовали в окружении короля присягу, которую приносили бояре и дети боярские, участвовавшие в заключении февральского договора. Эта присяга в их понимании означала то, что эти люди тем самым признавали себя «подданными» Сигизмунда III, и выдача королевских грамот должна была в их представлении закрепить эти отношения.

Многие из детей боярских ходатайствовали не только о подтверждении своих прав на владения, но и о передаче им поместий других лиц. Так, князю Леонтию были переданы поместья других людей в Ржевском, Вяземском и Зубцовском уездах[482]. Кн. Семен Шаховской получил поместья разных лиц в Торопецком и Порховском уездах[483]. Этот пример показывает, что уже при выдаче своих первых жалованных грамот Сигизмунд III охотно раздавал земли на территориях, находившихся за пределами его реальной власти.

Однако за этим визитом вовсе не начался массовый приток детей боярских (хотя бы из занятых королевской армией западных уездов) с просьбами о пожалованиях[484]. Зато с 30 марта стали хлопотать о пожалованиях члены тушинского посольства. К этому времени развал тушинского лагеря зашел уже столь далеко, что членам посольства стало ясно, что лишь дальнейшее сближение с Сигизмундом III может гарантировать им сохранение того социального статуса, который они достигли на службе Лжедмитрия II. Пожалования короля (как бы они ни были сомнительны с юридической точки зрения) в сложившейся ситуации могли быть единственной гарантией того, что этот статус удастся сохранить.

Глава посольства, боярин М. Г. Салтыков, и члены его семьи проявили при этом известную сдержанность, ограничившись подтверждением прав на уже имевшиеся у них владения[485]. Другие, однако, постарались извлечь из сложившейся ситуации максимум выгоды. Так, стольник кн. Ф. Ф. Мещерский, ставший окольничим Лжедмитрия II, ходатайствовал о передаче ему не только целых дворцовых волостей в Обонежской пятине и Переяславском уезде, но также сел, принадлежавших Архангельскому собору в Московском Кремле и Кирилло-Белозерскому монастырю[486]. От думных людей, подобных Мещерскому, не отставали и дьяки. Купец из Погорелого городища Федор Андронов, ставший влиятельным дьяком при дворе Лжедмитрия II, выхлопотал пожалование ему его родины — Погорелого городища и еще двух волостей в Старицком уезде[487]. Все эти пожалования рисуют картину весьма неприглядного морального облика большей части представителей той общественной группы, которая пока являлась главной опорой Сигизмунда III в русском обществе.

За время с 22 февраля по 20 июня из королевской канцелярии было выдано 132 грамоты с подтверждениям прав на владения. Если отбросить от этой цифры несколько десятков пожалований, полученных ржевскими и Зубцовскими дворянами, с одной стороны, и членами тушинского посольства — с другой, то приходится констатировать, что очень немногие дети боярские, даже из уездов, занятых королевской армией, оказались заинтересованы в подтверждении прав на владения со стороны новой власти. Так, по наблюдениям В. П. Мальцева, за время с февраля по июль 1610 г. всего девять смоленских помещиков ходатайствовали о получении грамот от короля. Все они принадлежали к низшим слоям смоленской дворянской корпорации (пятеро из них даже не числились в смоленской десятне 1606 г.). Как отметил тот же исследователь, все они получили очень щедрые пожалования, на которые в обычных условиях они никак не могли рассчитывать[488]. Эта деталь показывает, что новая власть прилагала усилия по привлечению на свою сторону местных детей боярских, но усилия эти значительным результатом в то время не увенчались. К тому же далеко не всех, получивших грамоты из королевской канцелярии, можно причислить к искренним сторонникам короля Сигизмунда III или Владислава. Так, после сдачи Новгорода-Северского местный воевода М. Карпов и ряд помещиков посетили лагерь под Смоленском и 20 апреля получили от короля грамоты на владения[489]. Сомнительно, однако, чтобы новгород-северские помещики, получившие эти грамоты в таких обстоятельствах, действительно испытывали добрые чувства по отношению к Сигизмунду III.

Для этой сферы отношений также характерна была определенная двусмысленность. Сигизмунд III выдавал грамоты как «король польский и великий князь литовский», просьба же о подтверждении прав на землю трактовалась как желание «короля его милости иметь своим паном», однако дети боярские, только что принесшие присягу королевичу Владиславу, явно рассматривали их как охранные грамоты, которые должны быть подтверждены будущим царем.

Одной из главных целей похода было взятие Смоленска. Именно под стенами этого города находились в первой половине 1610 г. главные силы королевской армии. Однако никаких значительных успехов за это время королевская армия добиться не смогла. По наблюдениям историка смоленской обороны В. П. Мальцева, с марта по конец июля 1610 г. в военных действиях наблюдалось определенное затишье. Велась главным образом минная война, не приносившая польско-литовской стороне заметных результатов. В распоряжении польских военачальников не было таких осадных орудий, которые могли бы нанести серьезный ущерб стенам смоленской крепости. Такие орудия были привезены из Риги лишь в конце мая 1610 г., и только в конце июля был начат систематический обстрел крепости[490].

Наблюдения и выводы В. П. Мальцева в этой их части опираются на анализ такого важного источника, как дневник похода Сигизмунда III. Следует, однако, учитывать официальный характер этого источника, который, как отметил его последний издатель, составлен лицом, принадлежавшим к королевскому окружению; фрагменты из него публиковались в Вильне еще в 1610 г.[491] Поэтому важно, что теперь есть возможность сопоставить сообщения дневника со свидетельствами неофициального происхождения. Имеем в виду достаточно откровенные по содержанию письма, которые писал из лагеря под Смоленском Якуб Задзик. Позднее сделавший большую карьеру (он стал коронным канцлером, а затем краковским епископом), автор писем был в то время молодым сотрудником королевской канцелярии, информировавшим о положении дел под Смоленском своих патронов — хелминского епископа В. Гембицкого и вармийского епископа Ш. Рудницкого[492].

Внимательный и интеллигентный свидетель высказывал серьезное неудовлетворение положением дел в лагере под Смоленском. 19 июня он писал, что, хотя пушки из Риги и доставлены, но нет необходимого для штурма количества пехоты, «хотели бы эту дыру казаками затыкать»[493]. Сообщая через две недели о начавшейся установке пушек на позициях, он давал такую общую оценку положения дел: «В лагере тот же порядок, что и раньше, такие же убийства, такое же своеволие»[494]. Близким по общей оценке было и следующее письмо, написанное через несколько дней. В нем Задзик с негодованием писал, что целая неделя ушла на споры, где поставить батареи, а войско только требует жалования: «Нет ничего основательного, ничего фундаментального, все что начинаем, — так из рук и падает». Хотя пушки в конце концов были поставлены, обстрел крепости не начинали, ожидая прихода казаков[495]. Когда казаки, наконец, прибыли, их оказалось гораздо меньше, чем ожидалось: часть погибла в боях за Брянск, часть с дороги ушла грабить окрестные села[496]. У осаждающих, как видим, вплоть до середины июля 1610 г. не было никаких реальных возможностей для того, чтобы силой овладеть Смоленском.

Нельзя было рассчитывать и на то, что голод заставит защитников крепости капитулировать. Правда, с апреля 1610 г., как установил В. П. Мальцев, изучая документы смоленской воеводской избы, в крепости действительно начался голод, но голодали, главным образом, крестьяне из окрестных сел, нашедшие убежище в Смоленске. Детям боярским и стрельцам регулярно выдавалось продовольствие из «государевых житниц», оттуда же, хотя и в меньшем размере, производились выдачи посадским людям[497].

Перебежчики приносили в королевский лагерь сообщения о внутренних столкновениях в крепости. Так, 4 апреля бежавший из Смоленска стрелец сообщил, что часть защитников города во главе с воеводой готова была сдаться, но против этого решительно выступил архиепископ, в знак протеста снявший с себя ризы и положивший епископский жезл[498]. Более подробно сообщения перебежчика, названного «казаком», переданы в донесении находившегося в смоленском лагере агента флорентийского герцога Джованни ди Луна. Из него выясняется, что сидевшие в осаде дети боярские («tutti li boiari, principali nobili di Smoleńsko») явились к архиепископу и обвинили его в том, что, настаивая на защите города, он хочет погубить их имущество, их самих, их жен и детей. Резкое столкновение завершилось тем, что архиепископ демонстративно сложил свои ризы и удалился в монастырь. Туда, однако, к нему направились «наиболее богатые и влиятельные купцы («lі piu richi et principali mercanti»), которые уговорили его вернуться на престол. Дети боярские были вынуждены отказаться от своих обвинений, но заявили, что, если до Пасхи «по старому календарю» от Шуйского не придет помощь, они будут добиваться сдачи крепости[499]. Таким образом в крепости четко обозначился конфликт между детьми боярскими, готовыми сдать крепость, и посадским «миром», который был против этого. Начавшиеся весной, эти споры в Смоленске продолжались и летом 1610 г. 4 мая другой перебежчик также сообщил, что именно архиепископ удерживает защитников города от сдачи[500]. 20 июня бежавший из Смоленска сын боярский сообщил, что М. Б. Шеин уже хотел сдать город, но этому воспротивился «посадский мир», заставив его продолжать сопротивление[501]. Важные дополнения вносит характеристика положения в Смоленске в одном из писем Задзика. Он писал своему патрону, что стрельцы и дети боярские готовы сдать город, но против этого решительно выступают «купцы», которые «скорее умрут, чем сдадутся»[502]. Такие настроения детей боярских не могут вызывать удивления, если учесть, что среди них была большая группа детей боярских из Дорогобужа и Вязьмы, членов дворянских корпораций, которые, в отличие от смольнян, в гражданской войне стояли на стороне Лжедмитрия II.

К сожалению, эти сообщения не поддаются проверке на основе иных, независимых источников. Некоторые возможности в этом отношении дает все же запись допроса М. Б. Шеина после взятия Смоленска польскими войсками. Не во всем, конечно, показания эти заслуживают доверия. Так, воевода решительно отрицал существование разногласий среди защитников крепости. Все предложения о сдаче, по его словам, зачитывались публично, «и все были одного духа и намерения не сдаваться»[503]. Однако, как мы увидим далее, такие разногласия (и достаточно серьезные) выявляются при изучении материалов Смоленской приказной избы, что ставит под сомнение искренность показаний воеводы в этой их части.

Стоит, однако, отметить другое. Хотя после того, как М. Б. Шеин оказался в польском плену, ему было бы выгодно сказать о своих попытках сдать город королю, ни о чем подобном в его показаниях не говорится. Это заставляет думать, что слухи о таких намерениях воеводы, видимо, не соответствовали реальным фактам. Вместе с тем его показания подтверждают сообщения перебежчиков о роли архиепископа Сергия в борьбе против сдачи крепости. По словам воеводы, архиепископ часто порицал его перед «миром» за то, что он «промыслу над неприятелем не чинит, языков не добывает и людей на вылазки не пускает»[504].

Надеясь добиться сдачи Смоленска, король и его советники рассчитывали на содействие русских послов из Тушина. Как отмечено в дневнике похода Сигизмунда III, уже 3 февраля послы выразили желание вступить в переговоры с защитниками города, и один из послов (не названный по имени)[505] утром 5 февраля подошел для переговоров к городским стенам. Одним из результатов этих переговоров было то, что сопровождавший этого члена посольства некий купец Афанасий был впущен в город с грамотами от «патриарха» Филарета к архиепископу[506]. Однако на следующий день вместо продолжения переговоров смоленская артиллерия стала обстреливать королевский лагерь[507]. 18 апреля попытка была повторена — в Смоленск были посланы грамоты с сообщением о переходе под власть Сигизмунда III Белой и ряда Северских городов. Грамоты были прочитаны перед «миром», но никаких результатов и это обращение не принесло[508]. В мае надежды на сдачу Смоленска связывались с ожидавшимся приездом Филарета[509]. Единственным реальным результатом всех этих попыток стало осложнение положения смоленского воеводы, который, вступив в переговоры с приезжавшим под стены крепости Иваном Никитичем Салтыковым, своим родственником, стал подозрительным в глазах «мира»[510].

Планы добиться сдачи Смоленска в первой половине 1610 г. были тем более нереальными, что, несмотря на все усилия, город невозможно было полностью изолировать от внешнего мира. Если о положении в Смоленске узнавали от перебежчиков из города в королевский лагерь, то были и перебежчики из королевского лагеря в Смоленск, сообщавшие воеводам и «миру» о том, что происходит в России. Так, в начале февраля 1610 г. в Смоленск бежал Данило, купец из Полоцка, сообщивший о победах войск М. В. Скопина-Шуйского над тушинцами[511], а в начале апреля в Смоленск сумели пробраться гонцы из Москвы «с государевыми грамотами», которые рассказали о вступлении войск Скопина-Шуйского в Москву и подготовке похода на помощь Смоленску[512]. В мае о приходе в Смоленск новых гонцов от Шуйского стало известно и в королевском лагере[513]. В таких условиях трудно было надеяться на скорую сдачу Смоленска. Поскольку и занять Смоленск военной силой пока не было реальных возможностей, то судьба польско-литовских планов относительно Смоленска оказывалась в зависимости от успеха планов соглашения с русскими сословиями в Москве.

Хорошее настроение, в котором находились король и его советники после заключения февральского договора, было связано не с тем, что здесь придавали значение достижению соглашения с бывшими русскими сторонниками Лжедмитрия II. Относительно их реальных возможностей ни у кого не могло быть больших иллюзий[514]. Февральский договор, по их расчетам, должен был стать базой для соглашения со сторонниками царя Василия Шуйского, которые, оставив своего государя, отдали бы предпочтение Сигизмунду или его сыну. Сведения, которые поступали к королю и от русских тушинцев, и от поляков в Тушине, и от собственных лазутчиков, убеждали в том, что такое развитие событий вполне реально.

Как уже отмечалось выше, направленные в тушинский лагерь королевские послы получили от Сигизмунда III официальные инструкции вступить в переговоры с царем Василием о заключении мира. Первоначально послы пытались установить контакты с Москвой, чтобы выполнить данное поручение[515], но позднее их линия поведения изменилась. Причину этого следует искать в сведениях о положении в столице, которые были ими получены от русских тушинцев, поддерживавших контакты со своими приятелями в Москве. Как сообщали послы в королевский лагерь, положение царя Василия — шаткое, все испытывают к нему неприязнь, и совсем недавно бояре и «мир» хотели его свергнуть и возвести на трон Голицына, а в войсках, находящихся в поле, открыто зовут царем М. В. Скопина-Шуйского[516]. В этих условиях послы пришли к выводу, что мирные переговоры укрепили бы положение Шуйского, и избрали такой стиль поведения, который способствовал бы дальнейшему ослаблению его позиций. Они направили царю Василию письмо, которое тот отказался принять, так как в нем не было царского титула — тем самым появилась возможность обвинить его перед «миром» в срыве мирных переговоров[517].

Принятая королем линия — отказаться от соглашения и, наоборот, добиваться устранения Шуйского из политической жизни — установилась, по-видимому, также и под влиянием сообщений русских тушинцев о существовании в Москве большого количества тайных сторонников польского кандидата. Судя по записи в дневнике похода, глава посольства М. Г. Салтыков уже на приеме у короля заявил, что его посольство представляет интересы русских людей «как под столицей, так и тех, кто в столице», которые поручили послам выступать на переговорах от их имени[518]. Поднятая здесь тема получила продолжение во время переговоров с сенаторами 1 февраля (н. ст.) 1610 г. На этой встрече приводились конкретные сведения о непрочности положения Шуйского, против которого постоянно устраивают заговоры. Послы ссылались на то, что во время переговоров «с теми, кто в столице», была достигнута договоренность низложить и Лжедмитрия II, и Шуйского, и искать государя «королевского племени». Они просили, чтобы король скорее шел с войском к Москве, тогда тайные приверженцы королевича выступят против царя Василия[519]. Заверения послов находили подтверждения в сообщениях, приходивших из-под Москвы от польских тушинцев. Так, кн. Р. Ружинский 27 февраля (н. ст.) писал Сигизмунду III, что, по сообщениям лазутчиков, в Москве много людей, расположенных к королю, которые «Господа Бога просят, чтобы только как можно скорее король его милость изволил к нам наступать»[520].

Именно воздействием на Сигизмунда III подобных сообщений следует объяснять то, почему король согласился одобрить большую часть условий представленного бывшими сторонниками Лжедмитрия II проекта договора[521]. Поступил он так не потому, что считался с бывшими тушинцами как с серьезной политической силой. Выработанное соглашение, по расчетам Сигизмунда III, должно было привлечь на его сторону приверженцев царя Василия.

Восприятие королем и его окружением сложившейся ситуации получило свое отражение в тексте послания, разосланного сенаторам в марте 1610 г.[522] Информируя их о предварительном, нуждающемся в согласии сейма соглашении с русскими тушинцами, король выражал надежду, что благодаря этому соглашению и «другая Москва… на правление сына нашего согласится». В Москве, сообщал он сенаторам, постоянные волнения, между людьми нет согласия, «и там много таких, которые, хоть и в тайне, склоняются к нам и к сыну нашему». Сложилась благоприятная ситуация не только для расширения границ Речи Посполитой, «но и для овладения всей этой монархией Московской».

Для польской политики открывались как будто и другие возможности. В уже упоминавшемся письме от 27 февраля (н. ст.) гетман Р. Ружинский сообщал о конфликте между царем и кн. М. В. Скопиным-Шуйским. Гетман советовал послать полководцу какое-нибудь «писание», чтобы привлечь его на сторону короля[523].

Сигизмунд III и его окружение зимой-весной 1610 г. пытались использовать эти возможности. План действий обсуждался на совещаниях у одного из главных советников короля, коронного подканцлера Ф. Крыйского, с участием русских послов из Тушина, которые, несмотря на официальный «отпуск», продолжали оставаться в королевском лагере. На совещаниях, состоявшихся 26–27 февраля (н. ст.), было принято решение направить в Тушино одного из людей, пользовавшихся особым доверием короля, брацлавского воеводу Я. Потоцкого, с крупным военным отрядом. Вместе с ним должны были направиться в Тушино русские послы[524]. Приход брацлавского воеводы с новым войском под Москву и присоединение к нему польско-литовских войск, стоявших в Тушине, должны были стать сигналом к активизации деятельности тайных сторонников польского кандидата в Москве, а вернувшиеся с Я. Потоцким послы должны были содействовать их соглашению с польскими властями. О принятых решениях были поставлены в известность и польско-литовское войско, и «патриарх» Филарет как глава всех находившихся в Тушине русских людей.

Несколько позже был предпринят другой важный шаг. 13 марта (н. ст.) 1610 г. Сигизмунд III обратился с посланием к М. В. Скопину-Шуйскому. Послание открывалось длинным перечнем обвинений по адресу царя Василия. Ряд обвинений касался ущерба, нанесенного Речи Посполитой и отдельным ее подданным, но некоторые из них касались и отношения царя к его русским подданным. Здесь подчеркивалось, что Шуйский сел на трон «сам по своему хотению, не призволением народу московского». Говорилось в послании и о том, что, став царем, он «многих бояр думных и всякого стану людей народу московского невинне убивает, мордует и на везенье (т. е. в тюрьму) розсылает не за их вину альбо выступку (проступок), але только свое господарение укрепляючи». Поэтому многие бояре и думные люди, «служивые и неслуживые люди» отказались признавать Василия Шуйского царем и желают возвести на трон королевича Владислава. Если М. В. Скопин-Шуйский с боярами и думными людьми, «со дворяны и детьми боярскими и со всею землею» захотят «на то привести, абы сына нашого… на великое господарство Московское обрали», то «для успокоения великого господарства Московского сына нашего Владислава боронити не будем». Послание заканчивалось обещанием всяческих милостей Скопину.

Одновременно с этим посланием было отправлено письмо от находившихся в лагере под Смоленском сенаторов к боярской думе (в числе бояр, которым был адресован текст, на первом месте, перед братьями царя, был поставлен М. В. Скопин-Шуйский). Сенаторы сообщали, что получили разрешение короля совещаться с боярами «о способах… успокоения» Русского государства «и о всих добрых делех». Поэтому сенаторы предлагали начать переговоры, «як бы то великое господарство Московское успокоите и тишину людем привернути»[525]. С этими посланиями был отправлен в Москву гонец Стромиловский, но никаких результатов этот демарш не принес.

Не был реализован и план действий, намеченный на совещаниях в конце февраля. Как следует из различных свидетельств, собранных В. Поляком, вплоть до конца марта 1610 г. вопрос о походе брацлавского воеводы под Москву оставался актуальным[526], но до его выступления дело так и не дошло. Сначала воевода заболел[527], затем говорили, что он не может выступить в поход «из-за великих снегов»[528]. Представляется правильным предположение В. Поляка, что действительной причиной того, почему поход Я. Потоцкого под Москву не состоялся, стал быстрый распад тушинского лагеря.

После бегства Лжедмитрия II резко усилились раздоры в польско-литовском войске, стоявшем в Тушине. Одни уже соглашались идти на королевскую службу, но были недовольны предложенными условиями, другие готовы были уйти к Лжедмитрию II, который из Калуги обратился к войску, обещая щедрое вознаграждение за службу[529]. Между приверженцами короля и Самозванца шли споры, доходившие до вооруженных столкновений[530]. Одновременно из Тушина к Самозванцу двинулись донские казаки и часть русских служилых людей во главе с боярами кн. Д. Т. Трубецким и М. И. Колодкиным-Плещеевым. При уходе дошло до их вооруженного столкновения с польско-литовским войском[531]. И польско-литовское войско, и русские служилые люди, еще остававшиеся в Тушине, фактически перестали участвовать в военных действиях. Военные действия против М. В. Скопина-Шуйского продолжали лишь полк Я. П. Сапеги, стоявший под Троице-Сергиевым монастырем, и расположенный в районе Серпухова полк А. Млоцкого. Полк А. Млоцкого сразу оказался в особенно неблагоприятном положении, так как ему пришлось вести военные действия и против войск Лжедмитрия II, и против войск Шуйского. Уже во второй половине января на этот полк напали ушедшие к Лжедмитрию II донские казаки, а вместе с ними большое количество «пахолков», ушедших из польско-литовского войска в Тушине. Когда Млоцкий, сумевший укрыться с полком в Серпухове, выступил против них, восстали жители Серпухова, захватив обозы полка и перебив находившуюся при них «челядь»[532]. Полк отошел к Боровску. 6 февраля полковник отправил письмо к Сигизмунду III с просьбой о помощи, «так как уж нам очень тяжело»[533]. В начале февраля А. Млоцкий напал на Серпухов и «все спалил», но в это время пришло известие о переходе Боровска и Пафнутьево-Боровского монастыря на сторону Шуйского; в монастырь вошел отряд из 600 стрельцов[534]. А. Млоцкий дал бой 2-тысячному отряду войск Шуйского, пришедшему на лыжах, но не смог «разорвать» их табор и вынужден был уйти из этого района[535]. Полк отходил к Масальску, потеряв при отступлении почти всех коней и снаряжение. 27 февраля А. Млоцкий приехал в королевский лагерь с просьбой о помощи[536].

Не лучше пошли дела и у полка Я. П. Сапеги. Он не сумел воспрепятствовать проходу в Троице-Сергиев монастырь посланного М. В. Скопиным-Шуйским большого отряда во главе с Г. Валуевым, который предпринял успешные нападения на «таборы» осаждавших[537]. 12/22 января Я. П. Сапега был вынужден снять осаду, так как, как отмечено в дневнике похода Сигизмунда III, войска Скопина лишили его продовольствия и воды[538]. Полк Я. П. Сапеги отошел к Дмитрову. Армия М. В. Скопина-Шуйского подошла к Троице-Сергиеву монастырю, а против Я. П. Сапеги были направлены войска во главе с кн. И. С. Куракиным[539]. В боях, развернувшихся под Дмитровом, русская сторона прибегла к тактике, оправдавшей себя в предшествующих боях с тушинцами, когда на путях, ведущих к Дмитрову, ставились острожки, а размещенные там отряды мешали «пахолкам» собирать продовольствие для полка. Когда Я. П. Сапега был вынужден отправить часть полка за продовольствием «за Волгу», русские войска атаковали его в Дмитрове. Я. П. Сапега оказался в опасном положении, однако его выручила помощь, присланная из Тушина. 8 марта (н. ст.) Я. П. Сапега оставил Дмитров и ушел со своим полком к Клину, затем — к Иосифо-Волоколамскому монастырю[540].

Положение войска в тушинском лагере стало критическим. 18 марта (н. ст.) войско подожгло укрепления лагеря и, взяв с собой пушки, двинулось на запад к Волоколамску[541]. Вместе с войском шел «патриарх» Филарет и люди бывшего двора Лжедмитрия II, еще остававшиеся в Тушине. В Волоколамске следовало решить, что делать дальше, однако уже с дороги некоторые отряды ушли в Калугу к Лжедмитрию II[542]. Войско отправило под Смоленск Александра Зборовского с просьбой о помощи и с объявлением желания поступить на королевскую службу, но когда он вернулся с жалованием, то на эти деньги удалось нанять лишь 2.000 человек, после чего в конце апреля (н. ст.) значительная часть оставшихся ушла к Лжедмитрию II в Калуг[543]. На службу к Самозванцу ушел и полк Яна Петра Сапеги[544]. Остатки войска вместе с русскими служилыми людьми стали на постой в Иосифо-Волоколамском монастыре и в нескольких местах вокруг него[545]. Комментируя соперничество короля и Самозванца, каждый из которых стремился привлечь войско на свою сторону, Лев Сапега в письме к жене мрачно заметил, что Лжедмитрий, «хоть ему и нечего давать, но много обещает, а у нас и нет ничего, что могли бы дать, и обещать не хотим»[546].

В результате большая часть польско-литовского войска отошла на южные окраины Русского государства, остававшиеся под властью Лжедмитрия II.

Главным отрицательным последствием для королевской стороны от всех этих изменений стало то, что армия М. В. Скопина-Шуйского могла теперь двигаться на юг, не встречая организованного сопротивления. 12 марта 1610 г., через несколько дней после того, как польско-литовское войско и бывшие русские сторонники Лжедмитрия II ушли от столицы, армия Скопина вступила в Москву[547]. Блокада со столицы была снята, цены на продовольствие резко упали[548]. 18 марта в Золотой палате был устроен торжественный прием в честь русских и шведских военачальников — участников похода[549]. В таких условиях планы низложения царя Василия тайными сторонниками польского кандидата становились явно нереальными. Наоборот, после распада тушинского лагеря и серьезного ослабления позиций Лжедмитрия II на юге (не в последнюю очередь благодаря действиям запорожцев) освободившиеся русские войска могли быть направлены против осаждавшей Смоленск королевской армии. Как сообщается в «Повести о победах Московского государства», когда стало известно о приходе польско-литовского войска под Смоленск, в лагере под Александровой Слободой многие помещики из западных уездов (и прежде всего смольняне) обратились к М. В. Скопину-Шуйскому с просьбой, «дабы их отпустил к граду Смоленску полского короля отогнати и град очистити»[550]. Тогда Скопину удалось убедить их остаться в войске, но после прихода в Москву эти требования должны были возобновиться. Власть не могла игнорировать выступления служилых людей, которые во время гражданской войны были одной из главных ее опор. В апреле 1610 г. в королевский лагерь под Смоленском пришли сообщения, что вступившее в Москву дворянское ополчение было распущено по домам с приказом собраться всем на военную службу «по траве»[551].

Однако не все войска были распущены. Уже в середине марта 1610 г. из Вязьмы в королевский лагерь пришли сообщения о появлении крупных отрядов русских войск в районе Можайска[552]. Изменение положения сказалось на поведении начальника отряда, стоявшего в Можайске, Вильчека, который, получив крупную сумму денег от Шуйского, сдал город русским воеводам[553]. Возможно, на поведении военачальника сказались настроения местного населения, так как в разрядных записях отмечено, что воевода Иван Васильевич Измайлов был послан из Москвы «по присылке можаич»[554]. Сюда же, на западное направление, был двинут корпус, ранее освободивший от «воровских людей» Ростов. В разрядной записи указаны имена воевод, стоявших во главе корпуса, — кн. Я. П. Борятинский и кн. И. А. Хованский[555]. Так как в армии М. В. Скопина-Шуйского Я. П. Борятинский командовал смоленскими детьми боярскими, а И. А. Хованский — детьми боярскими из Белой, то ясно, что в поход были посланы дети боярские из западных уездов, которым, в отличие от других частей боярского ополчения, некуда было идти на отдых. По-видимому, в районе Старицы эти войска соединились с пришедшим на русскую службу из Швеции корпусом Эверта Горна[556]. Целью похода соединенных сил стала Ржева-Володимирова, к которой войска подошли одновременно судами по Волге и по суше. Стоявшие в городе запорожцы благодаря внезапности нападения были выбиты из посада, но успели укрыться в крепости. Бои продолжались несколько дней, и казаки были вынуждены оставить город. Вскоре вслед за тем был оставлен и Зубцов, и русские войска заложили укрепленный острог в Погорелом городище[557]. После первых достигнутых успехов часть войск была переброшена на главное смоленское направление.

Первым важным шагом по организации военных действий на главном пути, ведущем из Москвы в Смоленск, была посылка М. В. Скопиным-Шуйским 3-тысячного отряда во главе с Григорием Валуевым, который занял Волоколамск[558]. В нескольких километрах от города, в Иосифо-Волоколамском монастыре, находились остатки польско-литовских войск из Тушина: те, кто еще не решил, идти ли на службу к королю или уйти к Лжедмитрию II. Вместе с ними находились бывшие приближенные Лжедмитрия II, собиравшиеся ехать к королю под Смоленск.

С весенней распутицей на какое-то время наступил перерыв в военных действиях, но длился он недолго. Начинался намеченный на весну большой поход под Смоленск. 29 марта из Москвы в Можайск выступил передовой полк собиравшейся армии во главе с кн. Андреем Васильевичем Голицыным и кн. Данилом Ивановичем Мезецким. Воеводы направили к Г. Валуеву голов с сотнями[559]. Тогда же из Погорелого городища к нему подошли отряды наемников во главе с французским офицером на шведской службе П. Делавилем. Делавиль сумел взорвать ворота Иосифо-Волоколамского монастыря, и 21 мая (н. ст.) русско-шведские войска ворвались в монастырь. С большим трудом приступ удалось отбить, но во время боев была подожжена и сгорела деревянная крепость, в которой находились запасы продовольствия. Г. Валуев, следуя уже проверенной тактике, поставил вокруг монастыря укрепленные острожки, что не давало возможности укрывавшемуся в монастыре войску добывать в окрестностях продовольствие. Польско-литовское войско вынуждено было покинуть монастырь и отступать на запад, по дороге оно было атаковано русско-шведскими войсками и разгромлено. Русские служилые люди и «патриарх» Филарет попали в руки победителей[560].

Одновременно русско-шведский корпус на Верхней Волге, отправив часть сил на помощь Г. Валуеву, сделал попытку овладеть Белой. Как уже отмечалось, лишь в апреле 1610 г. А. Госевскому удалось взять город после полугодичной осады. Жители города, стремясь избавиться от захватчиков, обещали, что с приходом русских войск откроют ворота и подожгут деревянные стены крепости. Заговор, однако, был раскрыт, и, не имея артиллерии, русско-шведское войско не могло штурмовать город, а столкновения в поле были для него неудачными. Однако в Белой не было запасов пороха и продовольствия, и Госевский просил о помощи[561].

Главные силы русской армии должен был возглавить кн. М. В. Скопин-Шуйский[562]. 23 апреля 1610 г. он умер, и командование армией было возложено на брата царя, кн. Д. И. Шуйского. В июне главные силы русской армии выступили в поход[563].

В королевском лагере под Смоленском положение было признано столь серьезным, что была предпринята попытка вступить в переговоры с Василием Шуйским. Отправленный в Москву гонец Слизень должен был передать предложения заключить «вечный мир» между Речью Посполитой и Россией, если Речи Посполитой будет уступлена Северская земля. Одновременно король обещал царю Василию военную помощь против его врагов (т. е. против Лжедмитрия II). Царь, однако, отказался вести мирные переговоры до тех пор, пока король не выведет свои войска с русской территории[564]. По-видимому, одновременно и А. Госевский отправил гонца с мирными предложениями к кн. Д. И. Шуйскому, но воевода Торопца отказался пропустить этого гонца[565].

После неудачной попытки вступить в переговоры Сигизмунд III и сенаторы, находившиеся в смоленском лагере, приступили к подготовке похода навстречу русским войскам. Начало этого похода задержалось из-за того, что было неясно, кому король поручит командование[566]. Наконец командующим был назначен гетман С. Жолкевский, и 2 июня (н. ст.) он выступил в поход[567].

Неудачный для польско-литовских войск результат похода несомненно заставил бы Сигизмунда III снять осаду со Смоленска, и вмешательству Польско-Литовского государства в русские дела был бы положен конец. В случае же успеха перед правящими кругами Речи Посполитой открылись бы новые возможности для осуществления планов, выработанных зимой 1610 г. на совещаниях с русскими тушинцами.