Польско-литовская интервенция в России и русское общество

Поход С. Жолкевского к Москве и низложение царя Василия

и сражении армии С. Жолкевского с русскими войсками под Клушиным и последующих событиях вплоть до прихода польско-литовской армии к Москве в русских источниках сохранились лишь краткие сообщения, дающие самые общие представления о происходившем. Поэтому ход событий приходится реконструировать, главным образом по польским источникам. На первом месте здесь следует назвать описание похода, написанное буквально по следам событий их главным участником, Станиславом Жолкевским, а также донесения, которые направлялись им королю Сигизмунду III. Оба источника широко использовались исследователями, писавшими о походе. В настоящее время благодаря В. Поляку в научный оборот введен еще один важный источник — письма Яна Гридича, писаря литовской канцелярии, находившегося во время похода в войске гетмана. Я. Гридич постоянно информировал своего начальника — литовского канцлера Льва Сапегу — о положении дел в войске и в России. Важно отметить, что Гридич был не только внимательным наблюдателем, но и человеком, обладавшим определенным опытом контактов с русским обществом как один из членов королевского посольства в Тушино осенью 1609 г. Его сообщения о положении дел неоднократно дают ценные дополнения к сообщениям гетмана.

Из лагеря под Смоленском С. Жолкевский направился к Белой, где оказавшийся в осаде А. Госевский срочно просил о помощи. Однако, когда гетман подошел к Белой, русско-шведских войск под городом уже не было[568] Они ушли к Можайску на соединение с главной армией[569]. После этого гетман повернул со своим войском к смоленской дороге, где активизировались действия русских войск. Передовой корпус Г. Валуева был усилен новыми отрядами во главе с кн. Федором Андреевичем Елецким. Выполняя приказ командующего, воеводы заложили укрепленный острог у Царева Займища[570].

В своих записках С. Жолкевский писал о том, что М. В. Скопин-Шуйский выиграл войну с польско-литовскими военачальниками из Тушина потому, что, зная об отличных боевых качествах польской конницы, не давал сражений в открытом поле, укрывшись за укреплениями, постоянно ставил вокруг лагеря польско-литовского войска укрепленные «городки», размещенные в них отряды не давали доставлять продовольствие и заставляли противника уходить, а действовать против этих «городков» польско-литовская конница была не способна[571].

В строительстве острога в Царевом Займище гетман увидел первый шаг к осуществлению подобного плана действий по отношению к королевскому лагерю под Смоленском[572]. Жолкевский, однако, не был намерен повторять ошибки тушинских военачальников и начал военные действия с того, что блокировал корпус Елецкого-Валуева в построенном ими остроге[573]. Острог был сильно укреплен, а находившееся в нем войско было достаточно многочисленно, так что его штурм был для сравнительно небольшой королевской армии делом рискованным, однако русские войска в остроге оказались в трудном положении, так как не имели запасов продовольствия и воды, а польским войскам удалось действительно окружить острог[574].

Дмитрий Иванович Шуйский вынужден был выступить против польской армии, чтобы освободить корпус Ф. Елецкого и Г. Валуева из окружения[575] и, изменяя тактике М. В. Скопина-Шуйского, дать бой польской армии в открытом поле.

Как вспоминал во время мирных переговоров с русскими послами в 1616 г. участник похода Якоб Делагарди, «пошол князь Дмитрей из Можайска в самые варные дни и шол со всею ратью наспех однем днем до Клушина сорок верст, и ратные люди и под ними лошади стали истомны, а иные осталися назади»[576]. Таким образом, русская армия вступила в бой, будучи утомленной форсированным походом в жаркое время, а часть войск отстала и, по-видимому, не приняла участия в сражении.

Сохранившиеся подробные описания сражения под Клушином принадлежат С. Жолкевскому и шведскому хронисту Ю. Видекинду, опиравшемуся на сообщения шведских военачальников — его участников. Сообщения русских источников очень кратки. Лишь в разрядных книгах сохранилось несколько записей о сражении, которые можно сопоставить со свидетельствами иностранных источников.

Для участия в походе были собраны значительные военные контингенты, кроме того, армия была усилена крупными (до 8.000 человек) отрядами иностранных наемников разных национальностей, нанятых на царскую службу шведскими военачальниками Э. Горном и Я. Делагарди. Предполагалось, что сила их огня сможет противодействовать атакам польской конницы.

Сопоставление разных источников рисует в целом одинаковую картину. Атака польской конницы на левое крыло армии, где стояли русские сотни детей боярских, оказалась успешной. Более упорно сражались шведские войска, но через некоторое время и они были вынуждены отойти к лесу[577]. В записях разрядных книг также отмечено, что «по грехом московских людей и немецких людей Яковлева полку Пунтусова литовские люди толкнули». Русские дворянские сотни обратились в бегство, а пехота во главе с кн. Д. И. Шуйским отошла к русскому лагерю: «А боярин князь Дмитрей Иванович Шуйской устоял в обозе и стоял до половине дни»[578]. Связь между отдельными частями армии была нарушена, и кн. Д. И. Шуйский послал к отошедшим к лесу шведам думного дворянина Гаврилу Григорьевича Пушкина и дворянина Михаила Федоровича Боборыкина. «И как Гаврило и Михайло из обозу к немецким люд ем в полк пошли, и после тово немногое время спустя из обозу боярин князь Дмитрей Иванович Шюйской побежал со всеми людми»[579]. Причины бегства, о которых разрядная запись ничего не говорит, разъясняет донесение С. Жолкевского Сигизмунду III: иностранные наемники стали переходить на польскую сторону[580]. С наемниками с началом кампании у русских властей возникли серьезные проблемы, так как те требовали большого и регулярного жалования, а денег в царской казне после целого ряда лет войны и смут не было в избытке. По свидетельству Я. Делагарди, в Можайске наемники получили от царя Василия только грамоту, «что в наймех вперед счету быти»[581]. Уже в корпусе Э. Горна под Белой из-за этого вспыхнули волнения, и группа английских наемников перебежала к А. Госевскому[582]. Позднее начались волнения и в корпусе Делагарди, и этот военачальник потребовал от царя Василия как можно скорее прислать жалование, снимая в противном случае с себя всякую ответственность за возможные последствия[583]. Необходимые меры были приняты, и дьяк Разрядного приказа Яков Демидов доставил жалование: 10.000 рублей деньгами и на 20.000 рублей мехов[584]. По свидетельству одного из воевод армии кн. Д. И. Шуйского, окольничего кн. Д. И. Мезецкого, казна была передана Делагарди «в селе Мышкине, идучи к бою»[585]. Однако Делагарди обещал выплатить жалование лишь после сражения[586]. По-видимому, по обычаю, принятому в наемных армиях, он рассчитывал, что после понесенных в сражении потерь часть денег он сможет присвоить себе[587]. Солдаты согласились с его решением, но, как отмечено С. Жолкевским в его донесении королю, у них сложилось впечатление, что Делагарди получил деньги и хочет их присвоить[588]. По сообщению Джованни ди Луна перед боем в войско Жолкевского перебежал английский наемник, который сообщил, что англичане и шотландцы не будут сражаться и перейдут на польскую сторону[589]. В результате на поле боя, как сообщает Ю. Видекинд, «очень многие французы и немцы без всякой необходимости позорнейшим образом перешли на сторону врагов», более того, «они в неистовстве кинулись к обозу, разграбили все запасы главнокомандующего (т. е. Я. Делагарди)», который сам едва спасся от их ярости, а затем стали грабить русский лагерь[590]. Что касается царской казны, то Я. Демидов сумел ее сохранить и передал победителям[591], за что получил пожалования от Сигизмунда III[592]. По заключенному на поле битвы соглашению часть наемников перешла на королевскую службу, а другие получили возможность уйти, дав обязательство не участвовать в войне против Речи Посполитой[593].

Русская армия была разбита, весь обоз и артиллерия попали в руки победителей. Дорога на Москву была открыта, но гетман не мог по ней двинуться, пока у него в тылу находился окруженный в укрепленном остроге у Царева Займища русский корпус. Как отмечает С. Жолкевский в своих записках, штурм сильно укрепленного острога привел бы к большим потерям в войске, а ждать, пока голод заставит русские войска сдаться, не было времени, поэтому он решил вступить в переговоры с русскими воеводами. На переговоры с ними он отправил Ивана Михайловича Салтыкова[594] и своего племянника Адама. О ходе переговоров ни из записок гетмана, ни из его донесений королю узнать ничего нельзя; имеется только краткое указание, что сначала переговоры проходили трудно. Завершились они, по утверждению Жолкевского, тем, что защитники острога принесли присягу на верность королевичу Владиславу и заключили с гетманом соглашение, повторявшее условия февральского договора[595].

Однако в научной литературе уже отмечалось, что содержание этого договора определенно расходится с этой оценкой гетмана[596]. Правда, многие условия этого соглашения действительно сходны с условиями февральского договора: так, и в нем провозглашалось сохранение под властью нового государя традиционного порядка отношений, характерного для русского общества. Все «чины», и прежде всего «служилые люди», должны были сохранить свои земельные владения и жалование. Обнаруживается сходство и в стремлении оградить Русское государство от вмешательства в его внутренние дела: «В Московское государство на городы полских и литовских людей на воеводство не посылати и в староство городов не отдавать». В соглашении содержалось также обязательство со стороны королевича, гетмана и полковников «московских людей» «чтить ведлуг московского звычаю, государства не нищчить (т. е. не разорять)». Следует, однако, отметить, что пункт о сохранении за служилыми людьми их владений сопровождался в соглашении важной оговоркой: «Опрочь того, что кому вор давал, который тераз (т. е. теперь) назывался царевичем Димитром». Выдвижение такого условия со стороны служилых людей, находившихся в остроге и принадлежавших к числу противников Лжедмитрия II, вполне понятно, но важно то, что гетман принял его, хотя это противоречило интересам бывших тушинцев, которых король и его окружение склонны были рассматривать как свою главную опору в русском обществе. Не вызывает удивления и то, что соглашение фиксировало обязательства сторон действовать совместно против Лжедмитрия II: «И на того стояти, битися и промышляти над ним заодно» и «до вора о жадном (т. е. ни о каком) деле не посылать».

Определенно противоречил февральскому договору тот пункт соглашения, где указывалось: «Костелов Римских в Московском государстве не строити». В этом отношении гетман также проявил готовность пойти навстречу пожеланиям русских служилых людей.

Наконец, в соглашение было включено подробное установление о будущей судьбе Смоленска. После того как Смоленск принесет присягу королевичу Владиславу, королю Сигизмунду следует «идти от Смоленска прочь со всеми ратными польскими и литовскими людьми и порухи и насильства на посаде и в уезде никакие не зделать и поместья и вотчины смольяном и в иных городех, которые государю королевичу добили челом, очистити, и городом всем рубежным быти к Московскому государству по-прежнему».

Таким образом, договор содержал важное обязательство польско-литовской стороны, что под властью польского королевича Русское государство сохранится в своих прежних границах. Во избежание всяких сомнений в соглашении было добавлено, что города, которые еще находятся под властью Лжедмитрия II, следует «очищати к Московскому государству».

В февральском договоре вопрос о будущих границах Русского государства был оставлен открытым, поэтому С. Жолкевский как будто имел формальное право дать русским служилым людям подобное обязательство. Однако гетман не мог не знать, что одной из главных целей войны Сигизмунд III, выступая в поход, провозгласил возвращение Речи Посполитой некогда утраченных ею областей — Смоленщины и Северской земли. Позднее, обращаясь в марте 1610 г. к сенаторам, король указывал, в частности, на то, что именно поэтому он смог заключить лишь предварительное соглашение об избрании Владислава. Гетман не мог не отдавать себе отчета в том, что заключенное им соглашение находилось в резком противоречии с этими публичными заявлениями короля в Люблине и в Вильне, но все же пошел на такой шаг.

Можно было бы полагать, что С. Жолкевский просто обманывал русских служилых людей, чтобы заручиться их поддержкой в своем походе на Москву. Однако наблюдения над последующими действиями гетмана вплоть до его самоустранения от русских дел весной 1611 г. показывают, что Жолкевский следовал определенной политической линии, которая, по его мнению, отвечала подлинным интересам Речи Посполитой. Следует согласиться с В. Собесским, что, с точки зрения гетмана, происходившие в России события давали возможность решить вопрос об исторических судьбах Восточной Европы, установив прочные дружеские и даже союзнические отношения между Россией и Польско-Литовским государством (при таком подходе вопрос о судьбе той или иной территории становился второстепенным). В отличие от короля и его окружения, ориентировавшихся на подчинение России непосредственной власти Сигизмунда III, Жолкевский, как представляется, со всей серьезностью воспринял предостережения, высказанные на переговорах под Смоленском, что приход к власти Сигизмунда III приведет к большому кровопролитию. Поэтому с его точки зрения единственным реальным решением было возведение на русский трон королевича Владислава как самостоятельного государя, который связал бы Русское государство союзническими отношениями с Речью Посполитой. Для достижения этой цели гетман полагал нужным идти навстречу пожеланиям русского общества («za inklinacją narodu tego iść»). В перспективе с избранием Владислава на польский трон установилась бы династическая уния между Россией и Речью Посполитой, открылись бы возможности для воздействия социальных и культурных традиций польско-литовского общества на русское и последующего сближения двух обществ, как это произошло после установления династической унии между Великим княжеством Литовским и Польшей. «Ведь не сразу же может быть так, как мы (бы) себе желали и хотели, — писал С. Жолкевский в своих записках, — сначала будет ребенок, потом со временем человек. Сначала малый росток, а со временем из него — большое дерево. Прошло 160 лет со времени унии короля Ягайло, прежде чем Великое княжество Литовское к такой общности с Короной пришло, как теперь»[597]. Как и многие публицисты «Золотого века» польского Возрождения, гетман был уверен, что при расширении контактов между Россией и Речью Посполитой русское общество должно было подчиниться влиянию польской культуры.

Первым ближайшим результатом политики С. Жолкевского стало установление сотрудничества между ним и русскими служилыми людьми из острога под Царевым Займищем. Они присоединились к войску гетмана и «вели себя верно и дружески, приносили часто гетману многие сообщения из столицы, сносясь со своими»[598].

Уже детальная разработка в соглашении вопроса о будущей судьбе Смоленска позволяет предполагать, что смоленские дети боярские принимали участие в выработке этого договора. В настоящее время обнаружены два документа, которые позволяют составить представление о роли смольнян в переговорах под Царевым Займищем.

Первый из них — письмо Ивана Михайловича Салтыкова королю Сигизмунду III. В письме сообщается об услугах, которые оказала ему при заключении соглашения группа смоленских дворян, выехавшая «из полков» кн. Д. И. Шуйского во главе с дворовым сыном боярским Лаврентием Андреевичем Корсаковым. Именно Корсаков ездил по поручению Салтыкова «под острожек» убеждать находившихся в нем смольнян принести присягу на верность Владиславу. В письме также отмечено, что Лаврентий Корсаков послал в Москву своего сына, чтобы склонять к такому же решению смольнян, находившихся в столице.

По приказу гетмана этой группе дворян разрешили выехать в королевский лагерь под Смоленском, очевидно, чтобы они могли получить от короля вознаграждение за службу. Всего под Смоленск отправилось 12 смоленских детей боярских и 18 детей боярских «разных городов»[599]. Сравнение второго из перечней со смоленской десятней и реестром пожалований Сигизмунда III показывает, что часть этих людей также были смоленскими детьми боярскими.

Их имена читаются в заголовке другого документа — коллективной челобитной Сигизмунду III и Владиславу от 220 смоленских дворян, сидевших в осаде под Царевым Займищем. В ней говорилось, что дворяне, узнав от Ивана Михайловича Салтыкова о том, что король Сигизмунд по просьбе бояр обещал дать «на Московское государство и на все великие господарства Российского царства» королевича Владислава, поддались «под вашу (Владислава) государскую высокую руку» и целовали крест «веселыми серци и чистеми душами». Одновременно дети боярские просили разрешения послать в Смоленск «до своей братии до дворян и детей боярских», чтобы они также целовали крест Владиславу. Челобитная была скреплена рукоприкладствами 30 детей боярских, ставивших во многих случаях свою подпись «за братьев» или «за братию»[600].

Среди детей боярских, выехавших из полков вместе с Лаврентием Корсаковым, были дворовые дети боярские с высокими поместными окладами, такие как Иван Иванович Чихачев, Федор Микифорович Ефимьев, Осип Семенович Неелов[601]. К числу дворовых детей боярских принадлежали и инициаторы подачи челобитной — Неупокой Кокошкин, Прокофий Бестужев, Афанасий Дивов[602] и ряд лиц, поставивших под ней рукоприкладства, такие как Федор Шушерин, Петр Корсаков, Иван Меньшой Бестужев[603] и выборный дворянин Федор Языков.

Таким образом, на сторону польского кандидата перешла часть верхушки смоленской дворянской корпорации. В таком изменении поведения смольнян, традиционно верных в предшествовавшие годы царю Василию, была своя логика. Смольняне требовали от этого правителя похода на Смоленск, чтобы получить возможность вернуться в свои поместья. После битвы под Клушином это явно стало невозможным, и смольняне стали переходить к поискам соглашения с польским кандидатом на русский трон. Тем самым царь Василий стал утрачивать одну из традиционных опор своей власти. Положение было для него тем опаснее, что отряды смоленских детей боярских составляли значительную часть московского гарнизона.

В королевском лагере уже в конце июля 1610 г. начали выдавать грамоты смоленским детям боярским, просившим о пожалованиях. Одним из первых получил такую грамоту Лаврентий Андреевич Корсаков[604]. Получили грамоты Сигизмунда и такие инициаторы коллективной челобитной, как Прокофий Бестужев и Неупокой Кокошкин[605]. Первоначально речь шла о подтверждении прав на прежние владения, затем все чаще стали появляться ходатайства о пожаловании чужих поместий. Идя навстречу таким просьбам, королевская канцелярия давала подчас такие пожалования, которые существенно меняли имущественное положение помещика, а следовательно, и его статус на иерархической лестнице, тесно связанный с размером землевладения. Так, Иван Афанасьевич Кошелев, городовой сын боярский с окладом в 250 четвертей, получил чужие поместья размером в 200 четвертей[606], Осип Семенович Неелов, один из тех, кто отъехал из полков с Лаврентием Корсаковым, дворовый сын боярский с окладом 450 четвертей, получил чужие поместья размером в 400 четвертей[607].

По подсчетам В. П. Мальцева, за время от битвы под Клушином до заключения договора об избрании Владислава пожалования от Сигизмунда III получили 52 смоленских сына боярских, половину из них составляли помещики с высокими окладами (450–600 четвертей), которых ранее среди присягавших Сигизмунду смольнян совсем не было[608].

Однако успех не был столь значительным, как можно было бы подумать. Сравнение рукоприкладств под коллективной челобитной с реестром пожалований Сигизмунда III показывает, что далеко не все из детей боярских, принесших присягу Владиславу, обращались к Сигизмунду III с просьбой о пожалованиях. К тому же и характер этих пожалований воспринимался обеими сторонами по-разному. Если, по мнению короля, принося присягу и получая грамоты, дети боярские поступали к нему «в подданство», то сами смоленские дети боярские, как показывает выработанный при их участии текст соглашения под Царевым Займищем, считали свой уезд частью Русского государства, которую в скором времени польско-литовские войска должны будут оставить.

Еще более существенно то, что летом 1610 г. смоленские помещики оказались единственной значительной группой местных землевладельцев, которая ходатайствовала перед королем о подтверждении своих прав на владения. Кроме них просили о пожалованиях отдельные люди из состава тушинского посольства и немногочисленная группа дворян «разных городов», отъехавшая из русских полков после битвы под Клушином. И те, и другие особенно активно добивались у короля передачи им чужих поместий и вотчин в разных уездах. Хотя после битвы под Клушином, как увидим далее, довольно значительный круг «городов» принес присягу на верность Владиславу, местные землевладельцы не торопились просить короля о подтверждении своих прав на землю. Их всех, очевидно, волновало то, какую позицию займет столица, находящиеся в ней войска и представители сословий.

Понимая опасность положения, царь Василий попытался спешно собрать в Москву все войска, не принимавшие участия в походе на Смоленск[609], но гетман не дал ему на это времени.

Армия С. Жолкевского двигалась к Москве по смоленской дороге. Военных действий не было. 12 июля (н. ст.) войско подошло к Можайску. Как отметил в своих записках Жолкевский, кн. Д. И. Шуйский, проезжая через Можайск, советовал жителям сдаться, так как защитить он их не может. Город открыл ворота, польско-литовское войско встретили священники с крестами и хлебом-солью[610]. Окрестные города стали приносить присягу на верность Владиславу. Так поступили Борисов, Верея, Руза, Ржева[611]. Под Можайском армия на неделю остановилась. Место войны занимала теперь дипломатия. С помощью дипломатии гетман рассчитывал добиться низложения царя Василия и сформировать сильную «партию» приверженцев польского королевича. Только после этого имело смысл идти с войском к Москве.

Положение царя Василия Шуйского никогда не было прочным. Сочувствовавший этому правителю автор «Пискаревского летописца» записал: «А житие его царьское было на престоле царском всегда з бедами, и с кручины, и с волнением мирским; зачастые миром приходяше и глаголаша ему снити с царьства и за посох имаше, и позориша его многажды»[612]. С. Ф. Платонов в своем классическом труде о Смуте дал тщательный анализ известий о тайных заговорах и попытках низложения царя Василия, неоднократно предпринимавшихся во время осады Москвы войсками Лжедмитрия II в 1608–1609 гг.[613]

К этим собранным исследователем разнообразным сообщениям следует добавить еще одно свидетельство, которое показывает, что деятельность эта не прекратилась и после освобождения Москвы от блокады. 19 июня 1610 г. Я. Задзик сообщал своему патрону Ш. Рудницкому, что царь Василий приказал доставить в Москву чудотворное изображение Николы Можайского. Царя убедили, что, чтобы показать свое почтение к святому образу, он должен выйти навстречу ему за пределы города. Замысел заговорщиков заключался в том, чтобы закрыть за ним ворота и не пустить его обратно в Москву. Узнав по дороге о заговоре, царь Василий вернулся, казнил заговорщиков и конфисковал их имущество[614]. Неожиданная смерть М. В. Скопина-Шуйского была еще одним ударом по репутации царя. Сведения современных событиям польских источников не оставляют сомнений в том, что встречающиеся во многих русских памятниках о Смуте обвинения братьев царя в отравлении популярного полководца получили распространение в русском обществе уже в то время, когда русская армия готовилась к походу на Смоленск[615]. Вскоре в королевский лагерь пришли известия о том, что после смерти Скопина дети боярские из Великого Новгорода поспешили отъехать домой, не принимая участия в походе[616]. В начале июня сын боярский, взятый в плен в одной из стычек, сообщал о Шуйском, что «против него восстала Рязанская земля и много областей ему не повинуются»[617].

Хорошо известно то объяснение постоянной непрочности положения царя Василия, которое предложил С. Ф. Платонов. По мнению исследователя, Василий Шуйский пришел к власти как ставленник группы наиболее знатных аристократических родов и проводил политику, соответствующую их интересам. Эта политика вызвала недовольство со стороны более широких кругов населения. Вместе с тем «аристократический кружок» (выражение С. Ф. Платонова) раздирали внутренние противоречия, и он оказался неспособным к солидарным действиям[618].

Следует отметить, однако, что в исследованиях последних лет (прежде всего в работе И. О. Тюменцева) был сделан ряд наблюдений, заставляющих пересмотреть такую оценку внутренней политики Василия Шуйского, в особенности по отношению к периоду 1608–1610 гг., когда власть в Москве очень нуждалась в поддержке населения на местах. Благодаря И. О. Тюменцеву был введен в научный оборот важный документ, составленный сразу после низложения царя Василия, — «Московского государства ушники, которые Московское государство в разорение и в Смуту привели при князи Василье Шуйском»[619]. Этот документ дает хорошее представление о ближайшем окружении правителя. Помимо братьев, особо близкими из представителей знати к царю людьми были бояре кн. И. С. Куракин и кн. Б. М. Лыков. К его окружению принадлежал и целый ряд представителей княжеских родов, служивших стольниками и занимавших другие придворные должности. Однако лицами, принадлежавшими к знати, круг людей, пользовавшихся особым доверием царя, отнюдь не ограничивался. Так, по сведениям списка сторонников, особо близким к Шуйскому лицом был Артемий Васильевич Измайлов, член доброго рязанского рода, но не принадлежавшего к верхам русской политической элиты. Царь Василий сделал его окольничим, ряд его родственников стали стольниками и стряпчими, выполнявшими поручения, требовавшие особого доверия. В окружении царя были и люди, куда менее знатные, чем Измайловы. Так, сын боярский из Твери Иванис Григорьевич Адодуров стал сначала стряпчим с ключом, а затем постельничим царя[620]. Эти примеры, как и ряд других, показывают, что царь Василий, подобно своим предшественникам на троне, старался опираться на детей боярских, не принадлежавших к знати, щедро вознаграждая их за преданность.

Как убедительно показано И. О. Тюменцевым, царь Василий пошел и навстречу представителям местной дворянской верхушки, заполнявшей нижние слои «государева двора». Так, он широко жаловал им высокий ранг «дворян московских», что привело к значительному количественному увеличению этой группы к концу правления Василия Шуйского[621]. Что касается более широких кругов дворянства, то здесь большое распространение получила практика пожалования новых, более высоких поместных окладов за заслуги в боях с тушинцами[622]. Важным шагом навстречу интересам дворянства был указ, разрешавший детям боярским, доказавшим свою верность власти, превратить в вотчину 20 четвертей земли из 100 четвертей их поместного оклада[623]. Изданный в конце весны 1610 г.[624], указ действовал практически всего три месяца, но за это время были сделаны сотни пожалований. По подсчетам О. А. Шватченко, на территории 34 уездов Замосковного края появилось 595 новых вотчин[625], но лиц, получивших пожалования, было заведомо больше. Так, ряд таких грамот получили от царя Василия смоленские помещики[626].

Все это, разумеется, не означает, что сведения источников о постоянном недовольстве разных групп населения царем Василием недостоверны, следует лишь искать конкретные причины такого недовольства.

Для такого недовольства существовали, разумеется, прежде всего общие причины, связанные с особенностями психологии людей Средневековья. Неудачи, преследовавшие Шуйского, воспринимались как проявление «Божьего гнева», от последствий которого можно было бы избавиться, низложив вызвавшего гнев правителя. В этом смысл высказываний о том, что на землю обрушился «глад и меч царева ради несчастия». Однако помимо этого у целого ряда слоев населения были свои причины для недовольства. Если, как показали исследования последних лет, характеристика внутренней политики царя Василия, данная С. Ф. Платоновым, нуждается в коррективах, то его вывод об отсутствии единства среди аристократии, составлявшей верхушку правительственного лагеря, получил новые подтверждения.

Уже С. Ф. Платонов отметил, что в самом начале правления царя Василия получила распространение практика посылки на дальние воеводства представителей знати, вызвавших его недовольство[627]. К этому следует добавить, что, по наблюдениям И. О. Тюменцева, царь препятствовал возвышению аристократической молодежи из кланов, вызывавших его подозрения, что привело к отъезду целой группы молодых аристократов в Тушино[628]. При этом поддержка царя Василия со стороны этого слоя со временем сокращалась. Летом 1608 г. наметился конфликт с кланом Романовых и кругом их приверженцев, весной 1609 г. наступил разрыв отношений с не менее влиятельным кланом Голицыных[629].

В среде недовольной аристократии могли организовываться заговоры против царя Василия, но серьезная опасность для его власти могла возникнуть лишь в том случае, если бы действия недовольных бояр нашли поддержку более широких кругов населения — посада Москвы и находившихся в столице дворянских отрядов, присланных туда уездными дворянскими корпорациями. Сведения о неоднократных выступлениях против Шуйского московского «мира» во время осады столицы уже анализировались С. Ф. Платоновым[630]. Исследователь справедливо отметил, что одной из главных причин этих волнений было тяжелое положение посадских людей, которые не могли продать продукты своих промыслов и купить резко подорожавший после установления блокады столицы хлеб. Однако, как увидим далее, источники более позднего времени говорят не только о недовольстве московского «мира» царем Василием, но и о симпатиях посадских низов по отношению к Лжедмитрию II. При нынешнем состоянии источников можно лишь высказать предположение, что, защищая Москву от польско-литовских войск второго Самозванца, посадские люди одновременно симпатизировали тем порядкам, которые сложились (о чем уже говорилось выше) в ряде крупных городов тушинского лагеря, в которых, как в Пскове или в Великих Луках, «меньшие люди» получили возможность влиять на положение в городе в гораздо большей степени, чем ранее.

Выше уже говорилось о тех важных шагах, которые предпринял царь Василий, чтобы обеспечить себе поддержку широких кругов дворянства. Однако можно отметить один важный аспект этой политики, который мог создавать и создавал конфликтные ситуации. В тушинском лагере широкое распространение получила практика, когда воеводами часто становились местные землевладельцы, тесно связанные с интересами местных дворянских обществ. Царь Василий и те круги аристократии, на которые он опирался, следовали в этом отношении традиционной практике, посылая на воеводства представителей аристократии, не связанных с местным дворянством. Это могло порождать и порождало конфликты в отношениях с наиболее сплоченными и активными дворянскими корпорациями, желавшими быть хозяевами в своих административных округах.

Можно привести в связи с этим определенный материал о взаимоотношениях царя Василия с влиятельной и активной рязанской корпорацией, отношения с которой, по данным и польских, и более поздних русских источников, к весне 1610 г. стали напряженными.

После перехода рязанских дворян на сторону Василия Шуйского во время боев под Москвой в 1606 г., когда Рязань стала одной из опор власти на территориях к югу от Оки, воеводами стали к декабрю 1606 г. (подобно тому, как это было позднее в тушинском лагере) представители местной дворянской верхушки Григорий Федорович Сумбулов и Прокопий Петрович Ляпунов[631]. Прокопий Ляпунов, ставший признанным лидером рязанского дворянства, удостоился целого ряда милостей со стороны царя Василия. В марте 1607 г. царь увеличил поместный оклад П. Ляпунова с 550 четвертей до 800, пожаловав ему и его сыну Владимиру дворцовое село Исады в Рязанском уезде[632]. К ноябрю 1607 г. П. Ляпунов был уже думным дворянином, и царь прислал к нему его сына Владимира с ценными подарками и похвалами в его адрес («а службы твоей и дородства и разума нам и всему Московскому государству нет числа»)[633]. В грамоте от ноября 1608 г. говорится о дополнительных пожалованиях царя Василия, увеличивших рязанское поместье П. Ляпунова, в котором уже было свыше 1.000 четвертей земли[634]. В рамках традиционной системы отношений поместья такого размера могли иметь только члены Боярской думы.

Однако, хотя чин думного дворянина определял высокое место П. Ляпунова на лестнице сословной иерархии, он имел скорее престижное значение. Находившийся постоянно в Рязани П. Ляпунов не мог реально использовать те возможности, которые как будто давало ему такое высокое назначение.

Прокопий Ляпунов и местная верхушка, которую он представлял, были заинтересованы в том, чтобы быть полными хозяевами в Рязанском крае. Однако на это правительство царя Василия не хотело идти. В октябре 1607 г. воеводой на Рязани был московский дворянин Юрий Григорьевич Пильемов из боярского рода Сабуровых[635]. В мае 1608 г. воеводой в Рязани был кн. Иван Андреевич Хованский. Хотя он не имел думного чина, в грамоте, адресованной в Рязань, он поставлен на первое место, а воевода Прокопий Петрович Ляпунов — на второе[636]. После прихода под Москву войск Лжедмитрия II удержание Рязанской земли под властью царя Василия приобрело особое значение, так как в течение длительного времени это была единственная территория, откуда в Москву поступал хлеб[637]. В грамотах августа 1608 — сентября 1609 г.[638] на Рязани упоминается лишь один воевода — Прокопий Ляпунов. В одной из грамот снова обнаруживаются пространные похвалы по его адресу со стороны царя[639]. Однако, когда опасность столице уменьшилась, в декабре 1609 г. первым воеводой в Рязани стал боярин кн. Федор Тимофеевич Долгорукий, снова оттеснивший П. Ляпунова на второе место. Грамота, в которой упоминается этот новый воевода, содержит уже не похвалы, а выговор: воеводам предписано было выслать 500 или 600 человек дворян и детей боярских, а они прислали «всего полтораста человек, и те обычные»[640]. Кн. Ф. Т. Долгорукий оставался первым воеводой в Рязани еще в мае 1610 г.[641] По сообщению «Нового летописца», после смерти кн. М. В. Скопина-Шуйского П. Ляпунов открыто выступил против царя Василия, обвиняя его в смерти полководца, «и от Москвы отложися и не нача царя Василья слушати»[642]. Это свидетельство, достоверность которого подкрепляется краткой записью в дневнике похода Сигизмунда III, приведенной выше, может быть подкреплено еще одним конкретным наблюдением над текстом «Нового летописца». В рассказе этого источника о событиях в Коломне летом 1610 г. как второй воевода в этом городе фигурирует кн. Ф. Т. Долгорукий[643]. Очевидно, после разрыва между Москвой и рязанской дворянской корпорацией присланный Шуйским воевода должен был покинуть Рязань.

Как отмечено в «Новом летописце», после смерти М. В. Скопина-Шуйского П. Ляпунов начал переговоры о низложении царя Василия с боярином кн. Василием Васильевичем Голицыным[644]. Это сообщение, которое, как увидим, находит серьезное подтверждение в современных событиям донесениях С. Жолкевского, говорит о начале складывания направленного против царя Василия соглашения между враждебными ему боярскими кланами и недовольными его политикой кругами провинциального дворянства.

Положение усугублялось переменами в позиции смоленских детей боярских после битвы под Клушином, о которых говорилось выше. Некоторые особенности положения, сложившегося в Москве после Клушинской битвы, делали эти перемены особенно опасными для царя Василия. В донесении о битве под Клушином С. Жолкевский сообщал Сигизмунду III, что дети боярские, участвовавшие в сражении, разошлись по своим «городам».

По сообщению «Нового летописца», царь пытался собрать их для защиты Москвы, «они же не поидоша»[645]. Однако можно отметить одно важное исключение. Бежавший из русского плена шляхтич сообщил гетману Жолкевскому, что служилые люди действительно разошлись по своим уездам, кроме «стрельцов смольнян», возвратившихся в Москву[646]. Смольняне вернулись в Москву, потому что им больше некуда было ехать. Теперь из них состояла значительная часть войска, находившегося в Москве. От их позиции зависела теперь в очень сильной степени судьба царя Василия, а смена настроений в их среде после битвы под Клушином не обещала ему ничего хорошего.

Первые шаги к тому, чтобы побудить русских людей в Москве к выступлению против Василия Шуйского, были предприняты гетманом Жолкевским сразу после капитуляции корпуса Валуева-Елецкого под Царевым Займищем. Как сообщалось в письме И. М. Салтыкова Сигизмунду III, один из предводителей сдавшихся смольнян, Лаврентий Андреевич Корсаков, послал в Москву своего сына «к смольнянам, которые ушли с князем Дмитрием Шуйским», чтобы «они вам, господарям, служили»[647]. Сын Л. А. Корсакова — молодой, не обладавший каким-либо авторитетом человек, был лишь одним из членов посланной в Москву делегации, а во главе ее был поставлен один из представителей верхушки смоленского дворянства — Федор Шушерин[648]. С ними в Москву были отправлены тексты соглашения, заключенного гетманом с воеводами под Царевым Займищем, и письма, адресованные «самому Шуйскому и боярам и миру», скрепленные подписями как бывших тушинцев во главе с И. М. Салтыковым, так и ратных людей, находившихся в остроге под Царевым Займищем[649].

В лагере под Можайском гетман Жолкевский ждал результатов предпринятых им действий. Здесь 16 июля (н. ст.) он получил неприятную новость о выступлении Лжедмитрия II в поход на Москву. По оценке Жолкевского, собственно русского войска в составе армии Самозванца было немного: вместе с донцами всего 3.000 человек[650], но к лету 1610 г. ему удалось привлечь на свою сторону большую часть польско-литовских войск, ушедших из Тушина[651].

С. Жолкевский не исключал того, что Лжедмитрий II может попытаться использовать в своих интересах ослабление лагеря Шуйского после битвы под Клушином. Чтобы предотвратить такую опасность, он вступил в переписку с Яном Петром Сапегой, который к этому времени стал главой польско-литовского войска Лжедмитрия II. Копии этой переписки 20 июля (н. ст.) 1610 г. Жолкевский отправил королю. Содержание ее неизвестно, но, судя по комментарию, которым сопроводил ее пересылку гетман (у Я. П. Сапеги хорошие намерения, но он «должен приспосабливаться ко времени и людям, которые при нем»)[652], добиться нужного результата не удалось. Польско-литовское войско, собравшееся на Угре, твердо намерено было воспользоваться сложившимся положением, чтобы посадить Лжедмитрия II на русский трон и получить доступ к находившейся в Москве царской казне, и выбранный войском гетман не мог противостоять этим намерениям.

Кроме польско-литовского войска к Лжедмитрию II присоединились отряды запорожских казаков во главе с полковником Бурляком[653]. Сигналом для выступления в поход послужили сообщения из Москвы «от патриарха и других бояр» о расположении населения столицы к Самозванцу[654]. Очевидно, эти сообщения исходили от «патриарха» Филарета и других бывших приверженцев Лжедмитрия II, которые оказались в Москве после сражения под Иосифо-Волоколамским монастырем. Почему, некогда порвав с Лжедмитрием II, они решились снова обратиться к нему, остается неясным. В дальнейшем связь этого круга людей с Самозванцем не прослеживается.

Двигаясь на север, войско Лжедмитрия заняло Медынь и Козельск, откуда после битвы при Клушине ушли гарнизоны Шуйского, затем Боровск, взяло приступом и разграбило Пафнутьев-Боровский монастырь[655]. Отсюда войско направилось к Серпухову и Коломне. Обеспокоенный положением дел гетман С. Жолкевский направил к Я. П. Сапеге Я. Гридина с просьбой не сопровождать Лжедмитрия II в его походе к Москве[656].

Так как войско Жолкевского все еще стояло под Можайском, в эти дни армия Лжедмитрия II стала представлять первостепенную опасность для царя Василия и его приверженцев. После битвы под Клушином войска, которое можно было бы послать против Самозванца, в распоряжении Шуйского не было, но он попытался направить против него своих союзников — крымских татар. Как известно, в 1608 г. царю Василию удалось заключить с ханом Казы-Гиреем соглашение о союзе против Лжедмитрия II, и в 1608–1609 гг. крымские войска дважды приходили на помощь Шуйскому[657]. Летом 1610 г. снова пришел большой отряд татар во главе с князем Богатырь-Гиреем, который стал недалеко от Серпухова на реке Лопасне. Царь Василий направил к татарам посольство во главе с кн. И. М. Воротынским. Вместе с ним ехали также такие особо близкие к царю люди, как кн. Б. М. Лыков и А. В. Измайлов. Их сопровождал отряд стрельцов (370 человек) с пушками[658]. За выступление против войск Лжедмитрия II царь Василий обещал выплатить татарам 30.000 рублей и посылать ежегодно в Орду «поминки» — по 20.000 рублей. В качестве аванса мурзам было выплачено 7.000 рублей[659]. Отправившись в поход, мурзы напали на войско Лжедмитрия II в Боровском уезде на р. Наре 20 июля (н. ст.). Развернувшееся сражение продолжалось весь день и часть ночи[660] и, по сообщению «Нового летописца», «едва вор усиде в таборах»[661]. Однако, столкнувшись с серьезным сопротивлением, татары утратили интерес к продолжению похода и ушли за Оку, так что сопровождавшие их бояре «едва наряд увезоша от воровских людей»[662]. В течение нескольких дней для военачальников Лжедмитрия II положение оставалось неясным: они не решались идти к Москве, опасаясь нападения татар с тыла, но к 25 июля (н. ст.) ситуация прояснилась, и войско Самозванца двинулось к столице[663].

Все происходившее оказывало свое влияние и на положение дел в Москве, и на ход тайных переговоров С. Жолкевского с московскими «чинами». Первые известия о положении в столице, которыми Жолкевский располагал к 20 июля (сообщения лазутчиков и выходцев из плена), рисовали положение в Москве как благоприятное для планов гетмана. После поражения под Клушином царь не решился выйти к народу: «Мир кричал ему: ты нам не государь». Одновременно лазутчики сообщали о расположении «мира» к королевичу Владиславу[664]. Впрочем, на этом первом этапе переговоров не исключалась полностью и возможность соглашения с Шуйским. Неслучайно Я. Гридич в письме Л. Сапеге от 20 июля выражал надежду на то, что «скоро до трактатов с Шуйским или с боярами придет»[665]. Однако по ходу событий этот вариант отпал. Уже через несколько дней С. Жолкевский мог сообщить королю о первых результатах предпринятых им шагов. Его гонцы вернулись в лагерь под Можайском с сообщением о том, что в Москве среди «бояр» (детей боярских?) много сторонников королевича, которые были намерены публично зачитать присланные гетманом грамоты на Лобном месте, а затем вместе с «миром», который их поддерживает, арестовать Шуйского и отослать к Жолкевскому. Осуществлению этого плана помешал приезд А. В. Измайлова с сообщением о победе татар над войском Лжедмитрия II (очевидно, имелось в виду сражение на р. Наре 20 июля). Одно место в заключительной части донесения говорит о том, что среди лиц, вступивших в сношения с Жолкевским, были члены Боярской думы. По-видимому, получив известия о победе, царь Василий решил послать к татарам (с войском?) своего брата Ивана и кн. Ивана Семеновича Куракина, а с ними ряд других бояр, которые, как сообщал Жолкевский, вступили с ним в переговоры, но те ехать отказались[666].

Следующим важным шагом в переговорах гетмана с московскими «чинами» стал приезд к нему посольства от находившихся в Москве детей боярских из Смоленска и Брянска. Хотя грамота, переданная С. Жолкевскому[667], исходила от детей боярских только этих двух корпораций, и ее вручили Жолкевскому 10 детей боярских из Смоленска и один — из Брянска, в самом документе говорится о том, что тексты соглашения под Царевым Займищем и «ответа» Сигизмунда III на предложения бывших тушинцев «читать давали» детям боярским «разных городов». По-видимому, смольняне выступали в данном случае в роли своеобразных посредников между властями Речи Посполитой (в лице гетмана Жолкевского) и находившимися в Москве дворянскими отрядами.

Дети боярские, от которых исходила эта грамота, выражали желание обсудить с гетманом вопрос об условиях, на которых королевич Владислав мог бы вступить на русский трон. Уже само согласие смольнян вести с гетманом переговоры на эту тему ясно говорило об их отказе от поддержки царя Василия и желании найти соглашение с польским кандидатом. Такой сдвиг в настроениях детей боярских, наиболее тесно связанных с Василием Шуйским, делал положение этого правителя безнадежным.

Все это, однако, не означало, что смольняне хотели соглашения на любых условиях. Их представители передали гетману текст условий-«кондиций», которыми они предлагали дополнить предшествующие соглашения, предлагая Жолкевскому скрепить их своей присягой. Очевидно, после этого они готовы были бы содействовать возведению Владислава на русский трон. К сожалению, текст «кондиций», приложенных к грамоте, не сохранился. Правда, одно из этих условий упоминается в самой грамоте, а о другом речь идет в ответной грамоте гетмана[668]. В своей грамоте смольняне, ссылаясь на общее мнение детей боярских «разных городов», добивались того, чтобы «польским бы и литовским людям всем не быть насильством в Московском государстве в городах». Здесь могли бы остаться лишь «ближние» нового государя, которые приедут с ним в Москву. Другое условие, которое упоминается уже в ответе гетмана, это выдвигавшееся еще во время переговоров под Смоленском требование, чтобы новый русский государь принял православную веру. Так в самом начале серьезных переговоров обозначились два условия будущего соглашения, принципиально важные для русской стороны, — сохранение территориальной целостности государства и принятие новым государем религии своих подданных.

Надо отметить одну характерную особенность полученной гетманом грамоты — в ней ничего не говорилось о каких-либо контактах ее авторов с недовольными царем Василием боярами, сами бояре в этом документе ни в какой связи не упоминаются. Находившиеся в Москве дворянские отряды считали себя вправе самостоятельно вступать в переговоры с высокопоставленным представителем чужой власти и предлагать ему условия, на которых иноземный принц мог бы занять русский трон. Вместе с тем очевидно, что эти переговоры никак не были связаны с теми переговорами, которые Жолкевский вел с недовольными царем Василием боярами. И те, и другие развивались независимо друг от друга.

С. Жолкевский не дал прямого ответа на вопросы, поставленные перед ним детьми боярскими, и не стал присягать на предложенных ему «кондициях». Он предложил обсудить условия, которыми дети боярские хотели дополнить предшествующие соглашения, «боярам со всеми духовными людьми и гостями, и с торговыми и с черными людьми» и направить с принятым на таком собрании текстом «великих послов от всей земли» к Сигизмунду III под Смоленск[669]. Ответ гетмана представляет немалый интерес. По существу, он отказывался заключать какое-либо соглашение с посланцами социальной группы, представлявшей интересы лишь части русского общества, и указывал на то, что органом, единственно полномочным для решения таких вопросов, является собрание представителей всех «чинов» Русского государства — «всей земли». Сам ли гетман пришел к такому выводу, или его подсказали русские советники — Г. Валуев и И. М. Салтыков, но очевидно, что в общественном сознании уже сложилось представление, что наиболее важные вопросы, касающиеся судеб страны, должна решать «вся земля» — собрание представителей разных «чинов» со всей территории государства.

26 июля Ян Гридич сообщал Льву Сапеге, что большой отряд смольнян и брянчан («700 коней») покинул Москву и направился в лагерь гетмана[670].

Однако наряду с достигнутым успехом события принесли и новую неприятность. После ухода татар войска Лжедмитрия II, не встречая сопротивления, в тот же день по коломенской дороге подошли к Москве[671]. Получив 28 июля под Можайском известие об этом, гетман констатировал, что Я. П. Сапега ввел его в заблуждение, обещав через Я. Гридича, что польско-литовское войско не подойдет к самой Москве. Теперь возникала опасность того, что русская столица может попасть под власть Самозванца. Поэтому гетман прямо обратился к главе Боярской думы кн. Ф. И. Мстиславскому, обещая помощь в борьбе со сторонниками Лжедмитрия II[672].

Еще ранее, чем этот шаг мог привести к каким-либо результатам, царь Василий был низложен.

Наиболее подробное описание событий, приведших к низложению, а затем и пострижению царя Василия, находится в «Новом летописце»[673]. Согласно этому источнику, Прокопий Ляпунов прислал гонца к кн. Василию Голицыну, своему брату Захарию «и ко всем советником», «чтоб царя Василья з государства ссадить». По сведениям, которые сразу после переворота стали известны С. Жолкевскому, Прокопий Ляпунов действовал по соглашению с Лжедмитрием II, который обещал «навечно» передать под его власть Рязань[674]. После этого Захарий Ляпунов и Федор Хомутов, выехав со своими «советниками» на Лобное место, стали призывать население Москвы низложить царя Василия[675]. Захарий Ляпунов выступал от имени находившихся в Москве отрядов рязанских дворян, что касается другого предводителя недовольных — Федора Хомутова, то составитель «Бельской летописи» называет его «лучанином»[676], сыном боярским из Великих Лук. Ф. Хомутов, очевидно, выступал от имени находившихся в Москве детей боярских западных уездов, которым лишь низложение царя Василия могло открыть доступ к их поместьям. Все это позволяет думать, что выступивших против Шуйского детей боярских объединяло общее желание избавиться от него, представления же о том, что последует затем, у разных групп дворянства могли существенно расходиться.

По-иному начало событий описано в записках С. Жолкевского. По его сведениям, события начались с того, что «несколько тысяч» детей боярских во главе с Захарием Ляпуновым явились в царские палаты, и от их имени Ляпунов потребовал, чтобы царь Василий оставил трон («положи посох свой»). На это царь ответил ругательствами и попытался ударить Ляпунова ножом. Но ругательствами Шуйский не ограничился. Он указал пришедшим, что среди них нет бояр. После этого дети боярские и направились на Лобное место[677].

Таким образом, противники царя Василия с самого начала опирались на поддержку большого количества недовольных детей боярских, постаравшихся добиться добровольного отречения царя Василия. Когда это не удалось, дети боярские стали искать поддержки у посадского «мира»

Составитель «Нового летописца» не говорит о том, с помощью каких доводов ораторы стремились привлечь «мир» на свою сторону. Этот пробел позволяет восполнить рассказ К. Буссова. По его словам, они говорили о том, что у царя Василия нет «ни счастья, ни удачи в правлении», что он и его братья постоянно терпят неудачи на поле боя, «отчего страна разоряется и приходит в упадок». Все это говорит о том, что такой правитель неугоден Богу, следует низложить его и выбрать другого царя, «который был бы предназначен для этого и дан Богом»[678].

Выступления эти имели успех. По признанию «Нового летописца», к детям боярским присоединилась «вся Москва и внидоша во град (т. е. в Кремль) и бояр взяша и патриарха Ермогена насильством и ведоша за Москву-реку к Серпуховским воротам». В главном это сообщение подтверждается рассказом К. Буссова, отметившего, что это «многим важным персонам и купцам не слишком понравилось».

Если об этом, первом этапе событий, сведения сохранились только в двух текстах, то о действиях созванного таким образом собрания представителей «чинов», находившихся в Москве, говорится уже в целом ряде источников.

Как отметил С. Ф. Платонов, само место созыва собрания в различных источниках указано по-разному. Если «Новый летописец» говорит о том, что оно собралось за пределами города на поле у Серпуховских ворот, то, по свидетельству «Карамзинского хронографа», московские «чины» собрались «у Арбатских ворот»[679], между стеной Деревянного города и берегом Москвы-реки. Нельзя не согласиться с С. Ф. Платоновым, что московские «чины» должны были собраться именно в последнем, хорошо защищенном природой и укреплениями месте[680].

В научной литературе живо обсуждался вопрос о том, имели ли право находившиеся в Москве представители «чинов» русского общества без участия представителей от «городов» решать вопрос о судьбе русского трона[681]. Как же относились к этому собранию и его решениям современники?

Составитель «Нового летописца» писал об этом собрании с явной, нескрываемой неприязнью. По его словам, среди участников этого собрания были «многие воры», а бояр и патриарха для участия в нем «взяша… насильством», на нем «заводчики» «начаша вопити, чтоб царя Василья отставити». По-видимому, под влиянием этих высказываний и С. Ф. Платонов назвал собрание у Арбатских ворот «народным скопищем»[682]. Составитель Хронографа редакции 1617 г., резко порицая низложение Шуйского, также представлял его как результат действий каких-то «мятежников»[683].

Однако стоит отметить, что авторы других сочинений о Смуте пишут об этом собрании в ином, гораздо более спокойном тоне, не выражая сомнений в законности его решений. Правда, по большей части авторы, писавшие о Смуте, говорят о низложении Шуйского кратко, не высказывая своего отношения к происходящему. Так поступают кн. С. И. Шаховской[684] и Авраамий Палицын[685]. Однако сохранился и ряд подробных сообщений с конкретной характеристикой собрания у Арбатских ворот. Так, по сообщению автора «Бельской летописи», «за Москвою рекою в обозе» собрались «бояре князь Федор Иванович Мстиславский с товарыщи со всеми служивыми и с чорными людми»[686], т. е. представители всех основных «чинов» русского общества. Аналогичным образом характеризует это собрание составитель «Карамзинского хронографа», сын боярский из Арзамаса Баим Болтин. Обращения участников собрания к царю Василию он называет «челобитьем всей земли»[687]. Такую же характеристику находим и в разных редакциях разрядных книг, где указывается, что царь Василий оставил трон «по прошенью всех людей Московского государства»[688].

Из этого круга текстов резко выделяется составленная в среде смоленских дворян «Повесть о победах Московского государства». В ней «государевы бояре и ближние люди», приложившие руку к отстранению Шуйского, охарактеризованы как люди, находящиеся во власти дьявола, подобные Иуде[689]. Этот текст заставляет вспомнить словаки. С. И. Шаховского: «Смоляне же о том немало в тайне поскорбеша, а пособие учинити не возмогли»[690]. Очевидно, среди находившихся в Москве смольнян произошел раскол: часть из них отъехала в лагерь к гетману Жолкевскому, а другая до конца сохраняла верность своему царю.

Таким образом, хотя в собрании участвовали лишь находившиеся в Москве бояре, дети боярские и московский посадский «мир», в глазах современников оно было представителем «всей земли», вполне правомочным решать вопрос о судьбе избранного царя.

О том, что происходило на собрании у Арбатских ворот, краткое сообщение имеется только в «Новом летописце». Патриарх Гермоген и «немногие бояре» (очевидно, те, кто принадлежал к близкому окружению царя) пытались возражать против низложения Шуйского, но вынуждены были уступить давлению остальных участников собрания.

Изложение решений собрания у Арбатских ворот одновременно с их мотивировкой находим в грамотах, рассылавшихся из Москвы по городам[691]. Характерно, что решение об отстранении царя Василия от власти не сопровождалось ссылкой на какие-либо недостойные поступки царя. Просто говорится, что «всяких чинов люди всего Московского государства… услыша украинных городов ото всяких людей», что царя Василия «на Московском государстве не любят и к нему, государю, не обращаются и служить ему не хотят», постановили «бить челом» ему, «чтоб государь государство отставил для междоусобныя брани». Таким образом, достаточным основанием для низложения правителя было то, что часть его подданных — жители «украинных городов» (очевидно, прежде всего рязанцы) не хотят видеть его на троне. Такое обоснование решения о низложении царя говорит о глубоком падении авторитета носителя высшей государственной власти.

Вежливые обороты грамот о «челобитье всех чинов» царю Василию лишь маскируют для их читателя принятое решение о его низложении. В этом отношении гораздо более прямо и определенно решения совещания были сформулированы в составленном тогда же тексте присяги о временном подчинении (до появления нового царя) «всех чинов» Боярской думе как высшему органу государственной власти[692]: «Бывшему государю… Василию Ивановичу всеа Русии отказати и на государеве дворе не быти и вперед на государьстве не сидети». Таким образом, независимо от реакции царя на «челобитье» он должен был быть лишен трона. Одновременно братья царя, Дмитрий и Иван, должны были оставить свои места в Боярской думе («с бояры в приговоре не сидети»). Вместе с тем собрание готово было предоставить бывшему царю и его братьям гарантии безопасности («и нам над государем и над государынею и над его братьями убивства не учинити и никаково дурна»).

Последующие события в разных источниках описаны по-разному. Если составитель «Нового летописца» стремился (хотя и не прямо) зародить у читателя сомнения в законности действий противников Шуйского, то неизвестные составители разрядных записей, напротив, описывали события, последовавшие за принятым на собрании решением, так, чтобы у читателя не было никаких сомнений в том, что все протекало законно и по обоюдному согласию сторон. Согласно этому источнику, с просьбой оставить трон к царю Василию направились «патриарх со всем собором да бояре князь Иван Михайлович Воротынской да Федор Иванович Шереметев и по прошенью всех людей Московского государства царь Василей государство отставил и съехал на свой двор». Одновременно «бояре ему и все люди крест целовали по записи, что над ним никакова дурна не учинити и тесноты никакой не делать»[693]. Составитель «Карамзинского хронографа» Баим Болтин ничего не знает о крестоцеловании, но в остальном рисует происходящее аналогичным образом: царь «по боярскому и всея земли челобитью и совету Гермогена патриарха… государство оставил»[694]. Такое освещение событий восходит, как представляется, к официальным грамотам о низложении Шуйского[695].

Сообщения других источников рисуют существенно иную картину. Так, согласно «Новому летописцу», действительно к царю Василию с собрания у Арбатских ворот был послан кн. Иван Михайлович Воротынский, но вместе с ним к царю отправились «заводчики», т. е. те дети боярские во главе с Захарием Ляпуновым, которые первыми потребовали его низложения. Они «царя Василья и царицу сведоша с престола» — очевидно, против их желания. Составитель «Нового летописца» подчеркивает, что патриарх Гермоген не имел отношения к этому «злому совету»[696]. В «Бельской летописи» также читаем, что, когда царь Василий в ответ на обращение к нему кн. И. М. Воротынского отказался оставить трон, тогда «ево с царства ссадили»[697].

По-видимому, именно эта, вторая версия соответствует действительной картине событий. В этом следует искать объяснение того, почему создатели летописных текстов ничего не знают о «записи» с гарантиями безопасности для Шуйского. Вероятно, запись эта утратила свою силу, когда царь отказался оставить трон по своей воле.

В связи с низложением царя Василия в двух наиболее авторитетных повествованиях о Смуте — «Новом летописце» и «Сказании» Авраамия Палицына — рассказывается одна и та же история, пользующаяся доверием у исследователей. Согласно этому рассказу, выступлению детей боярских против царя Василия предшествовала их негласная договоренность с пришедшими под Москву сторонниками Лжедмитрия II об одновременном низложении обоих соперничающих правителей. Когда на следующий день после низложения Шуйского представители сторон встретились у Данилова монастыря, сторонники Лжедмитрия II «посмеяшеся московским людем и позоряху их» и категорически отказались низлагать своего правителя[698].

Принять эту историю за действительный факт мешает то обстоятельство, что о такой договоренности ничего не знают ни приближенный Яна Петра Сапеги, составлявший дневник его похода, ни служивший в войске Сапеги ротмистр Й. Будзила. Записи в дневнике Я. П. Сапеги рисуют иную картину событий. Под 26 июля (н. ст.) в дневнике отмечены лишь стычки под стенами столицы. 27 июля, узнав о начавшихся в Москве волнениях, Лжедмитрий II отправил туда грамоту, адресованную «всем боярам и миру» с предложением прекратить сопротивление и подчиниться его власти. Вечером из Москвы к войску Лжедмитрия II вышло двое думных бояр, сообщивших о низложении Шуйского и временной передаче власти в руки Боярской думы. «Когда наши подъехали к самым воротам, — записано в дневнике, — Москва обращалась с ними любезно, стрелять не приказали. С нашими здоровались и вечером просили к себе, обещаясь завтра вступить с нами в переговоры». 28-го Лжедмитрий II, ожидая начала переговоров, поехал сам утром к Москве, но другая сторона переговоров вести не стала, а вместо этого последовало обращение к сопровождавшим Самозванца русским людям: «Мы своего царя сбросили, (так) сбросьте и вы своего». После полудня московские пушки стали стрелять по тем местам, где ездил Лжедмитрий II[699]. Из контекста повествования ясно следует, что после низложения Шуйского Самозванец рассчитывал на подчинение Москвы его власти, и последовавшее заявление оказалось и для него, и для его гетмана Я. П. Сапеги неприятной неожиданностью. Как представляется, данным этого современного событиям и хорошо информированного обо всем, что происходило в лагере Лжедмитрия II, источника, следует отдать предпочтение.

Вместе с тем это не означает, что история, рассказанная А. Палицыным и составителем «Нового летописца», должна рассматриваться как плод вымысла этих авторов. По-видимому, на собрании у Арбатских ворот в качестве одного из аргументов в пользу низложения царя Василия приводился тот довод, что в этом случае сторонники Лжедмитрия II также откажутся от своего царя. Неслучайно в грамотах, сообщавших о низложении царя Василия, говорилось, что, пока он сидит на троне, его противники «к Московскому государству не обращаются», а когда он уйдет, то «б все были в соединенье и стояли за православную крестьянскую веру все заодно». Но задуманный план оказался нереализованным: сторонники Лжедмитрия II отказались его низложить. Тем самым один из важных доводов в пользу детронизации царя Василия терял силу, его положение объективно улучшалось, и появлялись возможности для его возвращения к власти.

Некоторые сведения о попытках царя Василия вернуть себе трон обнаруживаются в записках С. Жолкевского. По его словам, Шуйский, хотя и находился на своем дворе под стражей, имел возможность поддерживать связь со своими сторонниками в столице[700]. Как рассказывал гонец гетмана в лагере под Смоленском, для надзора за низложенным правителем к нему приставили двоих бояр — Лыкова и Нагого[701]. Как следует из доноса, поданного после принесения присяги на имя королевича Владислава, боярин кн. Борис Михайлович Лыков был одним из наиболее близких к царю Василию людей среди членов Боярской думы[702], и через него эти контакты и могли осуществляться. А бывшие приближенные Шуйского, возвышенные им, готовы были содействовать его возвращению к власти («чтоб опять сидеть на Москве»), В доносе названы их имена: кн. Данило Мезецкий, Измайловы, Василий Борисович Сукин, постельничий бывшего царя Иванис Григорьевич Адодуров и некоторые другие[703]. Кроме того, по словам Жолкевского, Шуйский пытался привлечь на свою сторону стрельцов, которых, по его оценке, в Москве было около 8 тысяч[704]. В связи с этим стоит вспомнить о том, что царь Василий в 1609 г. освободил стрельцов от уплаты судебных и части торговых пошлин[705]. Поэтому у него были известные основания надеяться, что стрельцы могут выступить в его защиту.

По сведениям, которыми располагал Жолкевский, обеспокоенные активностью низложенного правителя бояре приняли решение принудительно постричь его в монахи[706]. Однако русские источники дают иную характеристику событий. Особенно показательно то, что составители разрядных записей, старательно подчеркивавшие законный характер и собрания у Арбатских ворот, и принятых там решений, и последовавшей затем процедуры низложения царя Василия, давали совсем иную характеристику последовавшим событиям. Пострижение царя Василия, по их утверждениям, произошло «самовольством», «без патриаршего ведома и боярского приговора»[707]. В качестве организаторов насильственного пострижения выступили дети боярские, инициаторы первых выступлений против Шуйского[708], среди них называют уже знакомых Захария Ляпунова и Федора Хомутова[709]. Естественно, что эти люди стремились не допустить возвращения царя на трон. Вместе с ними действовал ряд других детей боярских — один из князей Оболенских Василий Тюфякин, кн. Федор Иванович Волконский, выборный дворянин из Алексина, дорогобужанин Гаврило Григорьевич Пушкин[710]. Биографические данные об этих лицах подтверждают сообщения грамот, что царем были недовольны дети боярские «украинных городов». По оценке составителей разрядных записей, в выступлении участвовали «немногие дворяне» (дети боярские, входившие в состав государева двора), основную же массу участников составляли «дети боярские городовые и всякие московские земские люди»[711].

Сообщение об активном участии московского посада в выступлении против Василия Шуйского подтверждается и польскими источниками. В своем донесении Сигизмунду III от 23 июля/2 августа 1610 г. С. Жолкевский сообщал, что Дмитрий и Иван Шуйские также оказались «в опасности от мира» и обратились к гетману с просьбой о защите[712].

Согласно наиболее подробному сообщению «Нового летописца», толпа дворян и горожан, недовольных Шуйским, ворвалась к нему на двор и потребовала, чтобы он постригся в монахи. Когда Шуйский отказался, обряд пострижения был совершен насильно, а иноческие обеты произносил за него кн. Василий Тюфякин. После этого монаха поневоле отвезли в Чудов монастырь. Все это вызвало резкое недовольство патриарха. Он «царя… Василья нарицаше мирским имянем, царем, а тово князь Василья проклинаше и называніе его иноком»[713], но этот протест ничего уже изменить не мог. С планами возвращения Василия Шуйского к власти было покончено, и русский трон окончательно стал вакантным.

В приписке к письму Сигизмунду III от 28 июля, сделанной 30 числа, сразу по получении первых известий о низложении Шуйского, гетман Жолкевский оценивал положение как исключительно благоприятное для польского кандидата. По его словам, после низложения царя Василия «бояре и все простые люди принесли присягу никому не подчиняться, кроме королевича его милости»[714]. Скоро, однако, гетману пришлось убедиться, что дело обстоит далеко не так благоприятно, как он первоначально думал, и что ему придется вести весьма напряженную и сложную борьбу, чтобы добиться согласия русских «чинов», собравшихся в Москве, избрать королевича Владислава своим государем.