Польско-литовская интервенция в России и русское общество

Лагерь под Смоленском и Тушино

Следовало искать новые пути решения проблемы. Из них четко намечались два. Во-первых, следовало привлечь на королевскую службу польско-литовское войско в Тушине, тем самым размеры военных сил в распоряжении правительства Речи Посполитой значительно возросли бы, благодаря чему увеличились бы возможности воздействия на русскую сторону. Во-вторых, следовало попытаться вступить в контакты с разными группами русского общества, чтобы попытаться мирным путем склонить их к подчинению власти польского короля.

Попытку решения этих проблем должно было предпринять посольство во главе с перемышльским каштеляном С. Стадницким, отправленное из королевского лагеря в Тушино 12 ноября (н. ст.) 1609 г. По более позднему свидетельству Льва Сапеги, соответствующее решение принял сам король со своими ближайшими советниками, подкоморием Анджеем Боболой и подканцлером Феликсом Крыйским[371]. Анализ врученных послам инструкций показал[372], что перед ними был поставлен ряд задач, а они, ориентируясь на месте на свое знание реальных условий, должны были определить, на решение какой из задач следовало направить свои усилия.

Что касается польско-литовского войска в Тушине, то здесь речь шла о том, чтобы добиться перехода этого войска на королевскую службу на обычных условиях, обещая им более значительное вознаграждение лишь после подчинения Москвы власти Сигизмунда III. При этом, следуя обычной практике обращения с войском, требовавшим жалованья и наград, послы должны были обещать наиболее популярным среди военачальников пожалования в Речи Посполитой, чтобы они воздействовали на войско в нужном духе.

Послы должны были также побуждать подчиниться власти короля «московских людей» как в Москве, так и в Тушине. Им следовало обещать сохранение их прежних обычаев «как в церковных обрядах, так и в судах», а также владений и доходов, которые в будущем могли бы быть и умножены. С этой целью послам были вручены два «листа». Один из них был адресован «патриарху и всему духовному чину». В нем король обещал в случае их подчинения его власти сохранить «веру вашу православную» и не только сохранить, но и увеличить все пожалования церкви. Другой «лист» был адресован «до бояр думных, детей боярских и всех людей московских». И действительно, король обращался в нем не только к боярам и детям боярским, но также к торговым людям, стрельцам и казакам. Очевидно, исторический опыт предшествующих лет убедил правящие круги Речи Посполитой в том, что при проведении своей политики необходимо принимать во внимание позицию разных социальных групп в составе русского общества. Им король также обещал не только сохранить за ними все права и имущество, но «и выш того всякою честью, вольностью и многим жалованьем… подарити»[373]. «Листы» эти были составлены так (без указания имен), что могли быть использованы при переговорах как в Москве, так и в Тушине.

Положение королевской армии, застрявшей под Смоленском, было нелегким, поэтому не исключалась и возможность переговоров с Василием Шуйским и даже заключение мирного соглашения с ним. Насчет возможных условий такого соглашения послы получили вполне конкретные указания. Царь Василий должен был уступить Речи Посполитой Смоленщину, Северскую землю, Великие Луки и Опочку, возместить ущерб, нанесенный в его стране полякам, и выплатить большую сумму денег польско-литовскому войску в Тушине за его согласие покинуть русскую территорию. Инструкции не давали послам никаких полномочий для ведения переговоров с Лжедмитрием II. Очевидно, их составители исходили из того, что соглашение послов с польско-литовским войском и «московскими людьми» в Тушине приведет к устранению Самозванца из русской политической жизни. Послы сами на месте должны были решить, склонять ли русских людей подчиниться власти короля или искать соглашения с Шуйским.

В Тушино посольство прибыло 17 ноября (н. ст.) и сразу же, игнорируя Лжедмитрия II, вступило в переговоры с польско-литовским войском.

История контактов королевского лагеря под Смоленском с польско-литовскими отрядами в Тушине получила свое отражение в широком круге разнообразных источников (различные документы, мемуарные свидетельства участников событий) и неоднократно подробно рассматривалась в научных исследованиях. Вступление королевской армии на русскую территорию было воспринято польско-литовским войском с явной враждебностью как попытка отнять у него награду, завоеванную «кровавым трудом». Направленные под Смоленск послы войска угрожающе заявляли: «Если кто-либо кровавые наши заслуги отважится у нас вырвать, то мы тогда не будем ни государя государем, ни братьев братьями, ни отечество отечеством признавать»[374]. Несмотря на это, открытого разрыва отношений между сторонами не произошло, а когда в Тушино прибыли королевские послы, войско было вынуждено отнестись к их предложениям перейти на королевскую службу с гораздо более серьезным вниманием, чем ранее.

За время с сентября по декабрь 1609 г. положение тушинского лагеря серьезно ухудшилось. Армия М. В. Скопина-Шуйского постепенно продвигалась к Москве, и попытки тушинских войск остановить ее были безрезультатными. Совсем незадолго до начала переговоров в Тушине сам командующий тушинским войском кн. Роман Ружинский в боях под Александровой Слободой пытался нанести поражение войскам русского полководца, но вынужден был вернуться в Тушино, не добившись успеха[375]. Перспектива захвата Москвы и находившихся в ней царских сокровищ становилась все более нереальной. К тому же наемники не собирались постоянно оставаться в России, их будущие планы удобного устройства жизни с захваченной добычей неизменно связывались, как уже говорилось выше, с Речью Посполитой, поэтому открытый конфликт с королем и сенаторами мог поставить их планы под угрозу. В таких условиях переход на королевскую службу мог оказаться удобным выходом из создавшегося положения. Однако само принципиальное согласие на службу королю не устраняло всех трудностей. Польско-литовских тушинцев не устраивали те скромные условия службы, которые им предлагали королевские послы, и они добивались, чтобы Речь Посполитая выплатила им то вознаграждение, которое ранее обещал Лжедмитрий II[376]. 27 декабря (6 января) Самозванец, которого королевские послы демонстративно игнорировали, бежал из Тушина в Калугу. Тем самым возникла новая ситуация в отношениях послов не только с польско-литовским войском, но и с находившимися в тушинском лагере русскими сторонниками Лжедмитрия. Как отмечено в отчете послов, польско-литовское войско в Тушине первоначально препятствовало каким-либо переговорам между послами и русскими людьми в тушинском лагере[377]. После бегства Лжедмитрия II это препятствие отпало. Его бывшие русские сторонники собрались для встречи с королевскими послами, вручившими им письма, адресованные патриарху и русским «чинам»[378]. Первой реакцией русских людей в Тушине на новую ситуацию было заключение соглашения («конфедерации») с польско-литовским войском. В его составлении с русской стороны участвовали все «чины», находившиеся в Тушине, не только бояре и дети боярские, но также атаманы, казаки и стрельцы. В документе констатировалось, что царь, которому они служили, отъехал неизвестно куда и неизвестно по какой причине. В связи с этим стороны договаривались во всем поддерживать друг друга и действовать совместно. Обращает на себя внимание заключительная фраза документа: «Шуйского, и братьи его, и племянника, и из бояр наших московских никого на государство не хотеть»[379]. Появление такой фразы косвенно указывает на то, что русские «чины» в Тушине склонялись к тому, чтобы возвести на трон иноземного, в данной ситуации — польского кандидата.

Прямым ответом на королевские предложения стал официальный ответ патриарха Филарета и русских «чинов»[380]. В нем выражалось их согласие подчиниться власти польского короля или кого-либо из членов польской королевской семьи: «Его королевское величество и его потомство милостивым господаром видети хотим». Но вместе с тем здесь констатировалось, что по этому вопросу нельзя принять окончательного решения «без совету Московского господарства и из городов всего освешчоного собору и бояр и думных и всяких станов людей». Таким образом, к 1610 г. в сознании русского общества уже достаточно прочно утвердилось представление, что новый правитель не может быть возведен на трон без согласия «всей земли» — представителей разных «чинов», собранных для решения этого вопроса со всей территории государства[381].

Однако в определенном противоречии с ответом из Тушина под Смоленск для переговоров с Сигизмундом III и сенаторами было отправлено большое посольство. В состав посольства входили четверо бояр: М. Г. Салтыков, кн. В. М. Масальский, кн. Ф. П. Засекин и Д. Вельяминов, три окольничих: Т. В. Грязной, Ф. Ф. Мещерский, М. А. Молчанов, и большая группа дьяков и «дворян»[382]. Такой состав посольства говорит о его высоком ранге и важности вопросов, которые оно должно было обсуждать. Еще до приезда послов 24 января (н. ст.) Лев Сапега писал жене, что послы «хотят иметь государем королевича»[383].

Послы везли с собой «статьи» с изложением условий, на которых русские «чины», собравшиеся в Тушине, готовы были признать королевича Владислава, старшего сына Сигизмунда III, своим государем. Хотя текст «статей» был опубликован достаточно давно[384], он пока не привлек к себе внимания исследователей. Между тем текст этот в ряде пунктов отличается от текста окончательного соглашения тушинцев с Сигизмундом III, известного под условным названием «февральского договора».

Прежде чем обращаться к анализу этого документа, следует попытаться ответить на два вопроса: какие социальные группы участвовали в составлении этих условий и интересы какого круга территорий они представляли? В дневнике похода Сигизмунда III сохранилось свидетельство о составе того собрания, на котором королевские послы вручили патриарху Филарету и «чинам» королевские грамоты: на нем присутствовали патриарх с духовенством, бояре и дворяне во главе с М. Г. Салтыковым и казаки во главе с И. М. Заруцким[385], казачьим атаманом, который при Лжедмитрии II стал боярином и главой особого, ведавшего казаками Казачьего приказа[386]. Можно было бы поэтому предполагать, что и в составлении условий также должны были участвовать представители духовенства, дворянства и казачества. Однако уже к этому времени между дворянами и казаками были налицо серьезные противоречия. Если дворяне готовы были поддержать кандидатуру Владислава, то о казаках сохранились известия, что в январе 1610 г. они пытались уйти к Лжедмитрию II, но натолкнулись на противодействие польско-литовского войска[387]. Глава этих казаков, И. М. Заруцкий, остался командовать войсками в лагере после отъезда посольства[388]. Все это заставляет думать, что составление условий было прежде всего делом дворян, находившихся в тушинском лагере.

Большие сложности представляет выяснение вопроса, интересы каких региональных группировок дворянства представляли бояре и дворяне в тушинском лагере. К зиме 1609/1610 г. большая часть Замосковного края перестала подчиняться Тушину. Вместе с тем после бегства Лжедмитрия II в Калугу утратили связь с тушинским лагерем заокские города и Северская земля. Продолжали считать Лжедмитрия своим законным государем Псков и новгородские пригороды, а также ряд территорий в Поволжье[389]. Вместе с тем поспешным было бы утверждение, что бояре и дворяне в Тушине представляли только самих себя. Так, обращает на себя внимание то, что в числе членов посольства, получавших содержание от короля во время пребывания в смоленском лагере, отмечены кн. Леонтий Иванович Шаховской и Гаврила Хрипунов[390], известные по другим источникам как воеводы Ржевы-Володимировой и предводители местной дворянской корпорации[391]. Эта деталь говорит за то, что в совещаниях в Тушине участвовали не только бояре и дворяне, составлявшие верхний слой «двора» Лжедмитрия II и постоянно находившиеся в тушинском лагере, но и люди, выступавшие от имени местных дворянских объединений. Можно указать и другой факт, свидетельствующий о сохранении определенной связи между тушинским лагерем и территориями, лежащими за его пределами. Так, в письме кн. Романа Ружинского Сигизмунду III от 27 февраля 1610 г. встречаем упоминание о жалобах бояр и «патриарха» на действия запорожцев, разоряющих Зубцовский уезд, в то время как жители Зубцова больше других расположены к королю[392]. Стоит отметить, что и Зубцов, и Ржева относятся к одному и тому же региону — западной части Замосковного края, оказавшейся в стороне и от действий польско-литовского войска, и от военных действий 1609 г. Есть основания полагать, что по крайней мере интересы дворянства этого региона могли найти соответствующее отражение в тексте условий, представленных Сигизмунду III.

Первое, что следует констатировать, обращаясь к разбору этих условий, это предложение русского трона старшему сыну Сигизмунда III королевичу Владиславу. Если учесть, что и сам король, и его послы предлагали русским боярам и детям боярским в Тушине подчиниться власти польского короля, то следует согласиться с В. Поляком, что они по существу отклонили предложение Сигизмунда III[393]. Даже в том стесненном положении, в каком оказались русские тушинцы после побед М. В. Скопина-Шуйского и бегства Лжедмитрия II, они выступали за сохранение Русского государства как особого политического целого.

Что касается самого содержания предложенных этому кандидату условий, то по отношению к ним во многом сохраняют силу наблюдения С. Ф. Платонова, анализировавшего текст договора, в который вошла большая часть этих условий.

Так, вслед за С. Ф. Платоновым[394] следует констатировать, что согласие на избрание государя из польского королевского дома было связано с надеждами на то, что с помощью Речи Посполитой удастся восстановить традиционный общественный порядок, подавив сопротивление тех сил, которые нарушают стабильность в обществе. Стремления эти в первоначальных условиях нашли даже более яркое выражение, чем в окончательном тексте. Так, запрещение крестьянских переходов в проекте мотивировалось тем, что с помощью переходов «холопи (т. е. крестьяне. — Б. Ф.) могут искать своеволеньства». Сходным образом мотивировался и запрет освобождения холопов: «Если бы им была воля, то они могут, отшедши на дальней край и собрався люди много и обравши посреди себя господаря такова ж, как они сами, будут поседать замки и места, чому вже нине не новина». Очевидно, что именно в освободившихся холопах — военных слугах бояр и детей боярских, опытных воинах, недовольных своим положением в обществе, составители условий видели главную опасность для существующего порядка, ту силу, которая хочет захватить власть в России, выдвигая из своей среды самозванцев — претендентов на трон.

В условиях нашлось место и для казачества: новый правитель — королевич — вместе «з бояры и з думными людми» должен был решить, нужны ли казаки на Волге, на Дону, на Яике и на Тереке. Уже сам характер употребленных формулировок показывает, что речь шла не только об удалении отрядов «вольных казаков» с русской территории, но и о принятии мер, которые привели бы вообще к ликвидации казачества даже в районах его расселения за пределами этой территории.

По отношению к рассматриваемому документу сохраняет силу и наблюдение С. Ф. Платонова, что русские тушинцы добивались сохранения под властью нового государя традиционных обычаев и институтов русского общества.

Статьи предусматривали, что будущий государь должен «звычаи вси давные добре заховати», что должны быть подтверждены пожалования земель и доходов боярам, детям боярским и церкви, по традиционным нормам («како было при прежних господарех») должно было выплачиваться жалование и тем, кто получал его «з городов», суды должны были вершить правосудие, «как было изначала по Судебнику». Наконец, на нового государя налагалось обязательство сохранить и традиционную систему налогообложения, «яко было за прошлых великих господарей».

Ряд статей проекта, составленных явно при участии Филарета, предусматривал целый комплекс мер, направленных на сохранение позиций православия как единственного официально признанного вероисповедания. Сам текст условий открывался предложением, чтобы Сигизмунд III своему сыну «произволил бы[ти] греческое веры» и короноваться при участии патриарха «по древнему чину». С этим установлением связано и другое, определявшее будущие отношения нового государя и православных архиереев: он должен был «духовне им усвоятися и нарицать отцы и учители». Одновременно «учителем… римские и лютерские и иных вер» закрывался доступ на русскую территорию. Полякам из свиты будущего государя предписывалось «служба своя отправляти в дому». Лишь «для самые нужи» можно было бы согласиться «учинить костел за городом». Все это свидетельствует о сознательных намерениях русского дворянства и духовенства сохранить не только само Русское государство как особое политическое целое, но и основы традиционного общественного строя.

Вместе с тем уже С. Ф. Платонов обратил внимание на наличие в февральском договоре определенных ограничений «единоличной власти Владислава», однако он не придавал им какого-либо значения. «Это ограничение, — писал он, — имело целью не перестройку прежнего политического порядка, а, напротив, охрану и укрепление "звычаев всех давных добрых" от возможных нарушений со стороны непривычной к московским отношениям власти»[395]. К иному выводу пришел при изучении февральского договора Л. В. Черепнин. Он расценил этот документ как важный «памятник правовой мысли», где «впервые законодательно определена роль "земли" как верховного сословного органа»[396], т. е. желательное политическое устройство Русского государства было определено как сословно-представительная монархия. Обращение к подготовленному тушинцами тексту условий, положенному затем в основу февральского договора, дает ряд веских доводов в пользу правильности точки зрения Л. В. Черепнина.

Рассмотрим подробнее, какие ограничения «единоличной власти государя» предусматривались в тексте этого документа. Целый ряд вопросов государь должен был решать, «нарадившися з бояры». Так, вместе с боярами он должен был пересматривать пожалования, которые раздавались во время Смуты «не от властных господарей», если кого-либо пожаловали «не водлуг их достойности» или если «у которых убавлено без вины».

Особенно широкие права должна была получить Дума при решении вопросов, касавшихся личности и имущества бояр и детей боярских: новый государь обязывался никого не казнить, не заключать в тюрьму, не лишать поместий и вотчин, «не осудивши судом з бояры всими». В этом же разделе запрещалось за измену карать невиновных родственников, «которые того учинку не помогали и не ведали». Кроме того, в условиях подчеркивалось, что после смерти бояр или детей боярских «старинные их родственные и купленые и жаловалные» вотчины «у родства их не отнимати, а отдавать вотчины родству их». Государь должен был взять также на себя обязательство «великих станов людей невинне не понижати, а меншие станы подносите водлуг заслуг».

Именно перечень всех этих установлений завершался утверждением, сформулированным в категорической форме: «А делать то все по совету з бояры и з думными людми, а без совету бояр и думных людей того не делать».

Хотя составители условий принадлежали к числу политических противников царя Василия Шуйского, но такие важные установления проекта, как запрет казнить и отбирать земли без суда и посягать на имущество невиновных родственников преступников, были очевидно заимствованы из записи, данной царем Василием при его вступлении на престол в 1606 г.[397] По форме это был односторонний акт пожалования правителя своим подданным. Текст записи, по свидетельству «Нового летописца», был публично зачитан в Успенском соборе и скреплен крестоцелованием[398]. Как отмечено в том же источнике, «бояре, же и всякие люди» просили царя, «чтоб он в том креста не целовал, потому что в Московском государстве тово не повелося»[399]. Отнесясь с доверием к этому свидетельству, С. Ф. Платонов писал: «Между новым царем и его подданными выходило недоразумение: царь предлагал обязательства в пользу подданных, а они не только стеснялись их принять, но и не совсем их уразумели»[400]. Однако воспроизведение основных норм записи в составленном в тушинском лагере проекте условий, определявших характер власти нового государя, говорит за то, что появление записи было делом неслучайным, и царь Василий, предпринимая такой шаг, шел навстречу пожеланиям тех социальных групп (прежде всего населения столицы), которые способствовали возведению его на трон[401]. В появлении такой записи следует видеть стремление верхов общества получить от государственной власти элементарные гарантии сохранения жизни и имущества. В этом, разумеется, проявилась реакция на террор времени Ивана Грозного, память о котором отчетливо прослеживается в памятниках первой половины XVII в., возникших в дворянской среде (примером может служить «Летописная книга» кн. С. И. Шаховского), и на возобновление практики опал, ссылок и коллективных наказаний в последние годы правления царя Бориса Годунова[402]. Можно с определенным основанием полагать, что инициатива внесения таких норм в условия, предложенные новому государю, исходила от членов романовского кружка, которые во главе с патриархом Филаретом занимали весьма видное место в тушинском лагере[403] и в свое время пострадали от гонений со стороны царя Бориса.

Между записью царя Василия и тушинскими условиями можно отметить одно важное отличие. Гарантии, предоставлявшиеся Шуйским своим подданным, распространялись не только на бояр и детей боярских, но также на гостей, торговых и черных людей, которым была обещана сохранность их дворов, лавок и «животов». В условиях тушинцев об этом ничего не говорилось. В отличие от Москвы весны 1606 г., где составлялась запись царя Василия, в Тушине гости и торговые люди влиянием не пользовались, и их интересы можно было не принимать во внимание.

Следует также отметить, что в отличие от записи Шуйского в условиях подчеркнута роль Боярской думы как силы, которая должна обеспечить соблюдение новым правителем предоставленных гарантий.

Если пункты условий, говорящие о роли Боярской думы, можно было бы с натяжкой истолковать так, как предлагает С. Ф. Платонов, т. е. как ссылку на необходимость соблюдать обычай — обсуждать все дела вместе с боярами, то такому истолкованию никак не поддаются те пункты условий, в которых говорится о роли «всей земли» в решении разных вопросов. Уже в начальной части документа говорится, что вопрос о том, можно ли разрешить католикам построить костел в Москве, новый государь должен решать, «советовав о том… з бояры и со всею землею». Здесь же указано, что при внесении поправок и дополнений в текст свода законов — «Судебника» — правитель должен принимать решения, «советовав з бояры и з землею». Наконец, «всей земле» предоставлялись важные права и в области налогообложения. Именно при участии «всей земли» должны были приниматься решения о предоставлении податных льгот разоренным местностям и о повышении налогов для тех земель, которые «не возвоеваны».

Какое содержание вкладывалось в тушинском лагере в понятие «вся земля», позволяет выяснить уже цитировавшийся ответ королю Сигизмунду, где ему объяснили, что «такое великое дело» «без совету Московского господарства и из городов всего освешчоного собору, и бояр, и всяких разных станов людей постановити и утвердити немочно»[404]. Таким образом, «вся земля» — это орган, включающий в себя представителей разных социальных групп-«станов» из «городов», т. е. из различных центров, расположенных по всей территории Русского государства. Поскольку при участии «всей земли» должны были решаться вопросы о пополнении и изменении законодательства и об изменении традиционных ставок налогообложения, то очевидно, что с утверждением предполагаемых порядков Русское государство должно было принять форму сословно-представительной монархии, т. е. его политический строй должен был измениться существенным образом.

Изучение условий позволяет выявить отражение в их отдельных пунктах особых, специфических интересов отдельных групп дворянства, участвовавших в их выработке.

Так, недавно В. Н. Козляков обратил внимание на то, что проект предусматривал ежегодную выплату денежного жалования из четверти «лучшим» служилым людям, а что касается основной массы провинциальных дворян — дворян «из городов», то им следовало «государево жалованье давать по верстанию, а не ежелет». Исследователь делает правильный вывод, что составители условий хотели прекратить практику ежегодных раздач жалования городовым дворянам, чем стирались различия между ними и верхушкой дворянского сословия — «четвертинками»[405]. Очевидно, что в этом тексте отразились интересы круга лиц, входивших в верхний слой тушинского «двора». Наблюдения В. Н. Козлякова можно продолжить, подвергнув анализу еще один пункт проекта: «А естли его господарская милость вместо денежного жалованья бояром, окольничим и всем думным, ближним и приказным людем для укрепленья мелких людей похочет давати воеводства и староства, и в том его господарская воля». «Лучшие» служилые люди, собравшиеся в Тушине, явно рассчитывали использовать отсутствие денег в государственной казне, чтобы получить в виде компенсации за жалованье важные административные посты. Упоминание о «староствах», которых в России не было, говорит за то, что появление этого пункта было результатом бесед с польскими шляхтичами в Тушине, от которых, очевидно, и узнали о практике пожалования административных должностей как форме погашения финансовых обязательств. При выдвижении такого предложения могли совпадать между собой интересы членов «думы» Лжедмитрия II, находившихся в Тушине, и получивших от Самозванца думные Чины предводителей местных дворянских корпораций, заинтересованных в том, чтобы таким образом упрочить свое автономное положение по отношению к центру.

Эта деталь важна и потому, что указывает на один из возможных источников формирования новых представлений о желательном политическом устройстве Русского государства, на который предположительно указывал Л. В. Черепнин[406], — это знания польско-литовских шляхтичей в Тушине об институтах польско-литовской сословной монархии, знания, которые в той или иной мере становились достоянием их русских партнеров. Другим, главным и решающим, фактором стала нараставшая активность разных социальных групп русского общества и неспособность государственной власти в условиях раскола общества и гражданской войны править страной, не обращаясь к их поддержке. Отсюда — практика созыва сословных собраний для решения отдельных важных политических вопросов, что имело место как в Москве Василия Шуйского[407], так, вероятно, и в Тушине. Влияние контактов с польско-литовской шляхтой, вероятно, проявилось в том, что был поставлен вопрос о постоянном участии представителей «всей земли» в осуществлении важнейших функций государства, связанных с установлением новых законов и введением новых налогов.

Наряду с определением характера будущего политического строя Русского государства, проект включал в себя и ряд статей, определявших характер отношений между Речью Посполитой и Россией после возведения королевича Владислава на русский трон. Два государства должны были заключить между собой союз против всех врагов, на юге должна была быть организована совместная оборона обоих государств от татарских набегов. Купцам обоих государств позволялось свободно торговать всякими товарами на территории и России, и Речи Посполитой. Составители условий ожидали даже, что король позволит русским купцам ездить торговать «до чужих земль через Польшу и Литву».

Вместе с тем условия предусматривали, что польские и литовские паны не должны получать в России никаких воеводств и «урядов», и люди из свиты будущего государя могут получать от него только деньги и земельные пожалования. Допускалась лишь временная передача некоторых «украинных» городов во временное управление жителей Речи Посполитой «до досконалого успокоения государства» по соглашению «з бояры думными».

Есть основания полагать (о чем уже говорилось выше), что контакты с польско-литовской шляхтой в Тушине оказали определенное влияние на составителей условий. Установившиеся контакты они явно считали полезными и стремились к их продолжению. Об этом свидетельствует помещенное среди условий установление, на которое исследователи неоднократно обращали внимание[408], предусматривавшее, что «для науки вольно кождому з народу Московского людем ездити в иншые господарства хрестиянские». Однако все это не побудило русских «служилых людей» в Тушине искать каких-либо более тесных связей с Речью Посполитой. Русское государство, по их представлению, должны были связывать с Польско-Литовским государством лишь отношения военного союза, и они специально предусматривали препятствия, которые помешали бы уроженцам Речи Посполитой оказывать влияние на русские внутренние дела.

Все же осуществление на практике тушинского проекта привело бы к реализации ряда традиционных положений программы восточной политики Речи Посполитой. На русском троне оказался бы польский принц, были бы обеспечены свободные и беспрепятственные контакты между государствами (включая и поездки русской молодежи «для науки» в Речь Посполитую), что сделало бы русское общество доступным для польско-литовского культурного влияния. Имело значение и то, что в случае осуществления намеченных преобразований произошло бы заметное сближение политического строя Русского государства и Речи Посполитой, что могло облегчить установление между ними более тесных отношений в будущем. Вместе с тем очевидно, что о каком-либо включении Русского государства в политическую систему, во главе которой стояла бы Речь Посполитая, речи не шло. Самое большее — создавались некоторые условия для возможного достижения такой цели в будущем.

27 января (н. ст.) 1610 г. тушинское посольство прибыло в лагерь под Смоленском, а 31-го король торжественно принял послов в присутствии сенаторов[409]. Сохранился текст речей, зачитанных тушинскими послами на этом публичном приеме[410]. Речи, которые поочередно зачитывали М. Г. Салтыков, его сын Иван, кн. В. М. Масальский и думный дьяк И. Т. Грамотин, начинались с благодарностей королю за «господарское милосердие» и согласие взять русских людей под свою опеку и защиту. Затем послы пространно говорили о несчастьях, постигших Россию после пресечения законной династии. Послы подчеркивали, что не признают законным правителем Василия Шуйского, так как он вступил на трон «без совету бояр и всее земли», «никем же не избранный». Но главное место в речах занимала характеристика положения, сложившегося в стране, «когда в многих городех по совету с казаками и з ыными служивыми людми безъименники учали называться воры худые люди господарскими детьми». Эти самозванцы, опираясь на поддержку казаков и других социальных групп, недовольных своим положением, «Московского государства часть немалую в запустение положили и боар, и дворян, и приказных людей безчисленно по городом побили, а умыслили для грабежу Московское государство до конца разорити».

Таким образом, тема опасности, угрожающей общественному порядку со стороны социальных низов, занявшая видное место в проекте соглашения, получила в посольских речах дальнейшее продолжение вплоть до общего вывода, что эта деструктивная деятельность грозит гибелью всему Русскому государству. Характерно, что в речах, произносившихся на значительном удалении от Тушина, как главная среди этих угрожавших самому существованию Русского государства сил были прямо названы казаки, часть которых под командой И. М. Заруцкого продолжала находиться в Тушине.

Речь Посполитая должна была стать той силой, которая помогла бы русским людям «в розрухах и в невшчастливых упадках», прекратила бы смуту, укрепила бы зашатавшийся общественный порядок.

Следует особо отметить пассаж посольских речей (часть, зачитанная дьяком И. Т. Грамотиным), где выражалось желание, чтобы русские люди получили такие права и вольности, которых ранее не было в Московском государстве. Речь явно шла об одобрении тех новшеств, которые предлагались в тушинском проекте.

На чтении речей, однако, аудиенция не закончилась. Как отмечено в дневнике похода, глава посольства боярин М. Г. Салтыков снова взял слово «и повторил снова с плачем, чтобы Король его милость полностью сохранил, ни в чем не нарушая, их веру, церемонии и обряды». Специальное обращение к этому вопросу имело свои причины. К этому времени в России уже хорошо было известно о начавшихся в Речи Посполитой после заключения в 1596 г. Брестской унии гонениях на православных, которые не желали признать законность унии и подчиниться власти папы. Во время пребывания короля в Вильне перед выступлением в поход там были силой отобраны храмы у православных священников, не желавших подчиняться униатскому митрополиту[411]. 11 сентября 1609 г. на пути к Смоленску Сигизмунд III основал в пограничной Орше коллегию иезуитов и наделил ее землями[412]. Сведения о гонениях на православных в Речи Посполитой и планах правящей элиты Польско-Литовского государства обратить жителей России в католицизм приходили в Россию от православных подданных Речи Посполитой. Так, во время пребывания королевского посольства в Тушине один из послов, С. Домарадский, узнал от лазутчиков, которых он посылал в Москву, что «купцы наши (т. е. из Речи Посполитой. — Б. Ф.), Русь злодейская, дали знать миру и духовенству, что Король его милость на веру и церкви тотчас наступать хочет»[413]. Такие слухи, конечно, доходили и до русских служилых людей в Тушине. Бояре из тушинского лагеря несомненно понимали, что распространение таких слухов серьезно понизит шансы польского кандидата занять русский трон. Именно поэтому глава посольства М. Г. Салтыков нашел нужным специально обратить внимание короля на необходимость гарантировать русским людям сохранение их православной веры. В ответ литовский канцлер Лев Сапега торжественно заверил, что король обещает русским людям ни в чем не нарушать их веры, а церковь не только защищать, но и приумножить ее владения. Прием завершился просьбой М. Г. Салтыкова выслать сенаторов на переговоры с послами[414].

Переговоры начались 1 февраля. Из сохранившейся краткой записи о первом дне переговоров видно, что с самого начала заметное место занял вопрос о том, кто должен занять русский трон — Сигизмунд III или Владислав. Доказывая, что польским кандидатом может быть только Владислав, послы использовали два аргумента: во-первых, став правителем ряда государств, король не сможет постоянно находиться в России и, во-вторых, если Сигизмунд III хочет сам сесть на русском троне, ему придется пролить море крови[415]. Само обращение к этим аргументам говорит за то, что на встрече была предпринята попытка убедить послов согласиться на кандидатуру Сигизмунда. Из приведенных доводов против первый носил стереотипный характер — он часто использовался, чтобы избавиться от неугодного кандидата[416]. Зато очень интересен второй — он показывает, что послы отдавали себе отчет в том, что попытка польского короля сесть на русском троне столкнется с категорическим неприятием со стороны русского общества, и старались дать это понять своим собеседникам. Эта цель в известной мере была достигнута. Король ответил согласием на предложение

06 избрании Владислава при условии, что при общем согласии всех наступит «совершенное успокоение государства Московского» и сейм даст на это свое согласие[417].

После устранения этой трудности дело должно было перейти к рассмотрению других условий возможного соглашения, однако о ходе дальнейших переговоров нет практически никаких сведений. Можно привести лишь две краткие записи в дневнике:

7 февраля (н. ст.) король вновь принял послов и устроил в их честь банкет, а 16-го послы просили сенаторов, чтобы они, наконец, получили ответ на свои предложения[418]. Итогом переговоров стал датированный 14 февраля (н. ст.) «Отказ» (т. е. ответ) Сигизмунда III на предложения бывших русских сторонников Лжедмитрия II[419]. В этом документе излагались предложения русских послов, которые Сигизмунд III выражал готовность принять. Сопоставление текста «Отказа» с текстом первоначального проекта показывает, что в нем русские предложения подверглись ряду изменений. Выявление и анализ этих изменений позволяет выяснить, какие части представленного русскими тушинцами проекта стали предметом переговоров и чего добивались на переговорах король и его советники.

Изменения касались прежде всего ряда статей в начальной части проекта. Если проект начинался с пожелания, чтобы будущий монарх принял «греческую веру», то в «Отказе» вопрос о вере будущего царя был обойден молчанием. В соответствии с этим из проекта исчезло обязательство будущего монарха относительно православных архиереев — «духовне им усвоятися». Исчез и запрет учителям «иных вер» появляться на русской территории, от них теперь лишь требовалось, чтобы они «розорванья церковного не чинили». Вместе с тем король настаивал на том, что в Москве «для людей Римское веры потреба меть костел». Правда, при этом, очевидно реагируя на распространившиеся слухи о гонениях на православных в Речи Посполитой, король заверял, что ни он, ни его сын не станут «отводити теж от Греческой веры в Римскую и ни в которую иную веру». Смысл внесенных изменений состоял в том, что король и его советники стремились создать такую ситуацию, в которой под эгидой монарха-католика оказалась бы возможной, сначала хотя бы в ограниченных размерах, деятельность католической церкви на территории Русского государства. Очевидна связь такой позиции со всей политикой Сигизмунда III, направленной на упрочение и распространение католицизма не только в Речи Посполитой, но и за ее границами. Само подчинение России власти польского короля должно было стать прологом к попыткам реставрации католицизма на территории Скандинавии, прежде всего в Швеции, откуда Сигизмунд был изгнан своими протестантскими подданными.

Другая группа изменений, на которую следует обратить внимание, касалась участия «всей земли» в решении важных вопросов управления государством. В «Отказе» говорилось лишь об участии представителей «всей земли» в принятии новых законов. В тех местах, где проект говорил об участии «всей земли» в решении вопроса о строительстве в Москве костела, предоставлении податных льгот или, напротив, в принятии решений о повышении налогов, в «Отказе» говорилось лишь о решении монархом всех этих вопросов вместе с «бояры думными». Таким образом, «вольности», которые хотели получить русские служилые люди — бывшие сторонники Лжедмитрия II, в результате обсуждения оказались сильно урезанными. О причинах этого можно высказывать лишь предположения. Как представляется, тут могло иметь место совпадение интересов двух разных сил. С одной стороны, Сигизмунд III, вероятно, хотел, чтобы в руках будущего монарха сохранилась бы как можно большая часть той власти, которой пользовались московские государи, в особенности в том, что касается финансов. Неслучайно незадолго до начала Смуты в 1605–1606 гг. король настойчиво добивался того, чтобы сейм Речи Посполитой согласился на установление постоянных налогов, не зависящих от решений той или иной парламентской сессии[420]. С другой стороны, верхушка тушинского двора, бояре и «думные люди», которые вели переговоры с королем, могли быть заинтересованы в как можно более широком объеме компетенции Думы, хотя бы и за счет интересов «всей земли». Здесь сказались особенности положения разных слоев формирующегося дворянского сословия России, когда у верхов и низов этого сословия часто могли быть совсем разные интересы.

Польский исследователь В. Поляк, обратившийся недавно к изучению февральского договора, справедливо обратил внимание на то, что обе стороны вкладывали в достигнутое соглашение разный смысл[421]. Для представителей русской стороны это было соглашение, определявшее условия, на которых сын Сигизмунда III, королевич Владислав, мог бы занять русский трон. Соглашение носило предварительный характер. В его заключительной части указывалось, что окончательно такие условия будут определены, когда «его королевская милость будет под Москвою и на Москве» и обсудит там такие условия на созванном Земском соборе «с патрыархом и со всим освященным собором и с бояры и со всею землею». На данном этапе переговоров роль короля, с русской точки зрения, по-видимому, состояла в том, что Сигизмунд III как отец будущего монарха как бы гарантировал, что тот примет предложенные условия.

В. Поляк привел ряд важных доводов, говорящих за то, что Сигизмунд III оценивал положение иначе. Неслучайно в первой статье соглашения король давал свое согласие на просьбу о возведении на русский трон Владислава, но лишь «за успокоеньем досконалым того господарства». Текст соглашения не отвечал прямо на вопрос, в чьих руках будет находиться власть над Россией до прибытия Владислава и кто будет осуществлять это «успокоение». Однако Сигизмунд III понимал дело таким образом, что этим временным правителем будет он сам. Об этом определенно говорит текст присяги, которую принесли Сигизмунду III члены тушинского посольства. Они обязывались верно служить Владиславу и не иметь никаких сношений ни с Шуйским, ни с Лжедмитрием II. Однако текст присяги заканчивался словами: «А пока нам того господаря Бог даст на Московское государство, нам служить и прямить и во всем добра хотеть отцу его, господарю нашему нынешнему, наяйснейшему королю польскому и великому князю литовскому Зигмунту Ивановичу»[422].

Такие итоги переговоров позволяют сделать некоторые важные заключения относительно характера восточной политики Сигизмунда III и круга его ближайших советников. Эта группа политиков явно не хотела удовлетвориться заключением соглашений, которые в духе традиционных представлений обеспечили бы возможности для польско-литовского влияния на русское общество. Главная цель восточной политики Речи Посполитой теперь все более вырисовывалась как подчинение Русского государства власти польского короля. При этом если первоначально предполагалось, что это произойдет благодаря добровольному согласию русского общества, которое король освободит от власти «тиранов» и наделит «правами», то теперь обозначилась тенденция добиваться цели, несмотря на то что русское общество, соглашаясь на выбор королевича, вовсе не желало подчиняться власти короля, которому прямо указывали на опасность подобных планов. Этой цели предполагалось добиться с помощью различных обходных маневров, которые привели бы к фактическому сосредоточению власти над Россией в руках Сигизмунда III.

Параллельно переговорам между королевской ставкой и Тушином протекали переговоры между стоявшим под Белой А. Госевским и одним из дворянских объединений Северо-Запада России. Важную информацию о начальном этапе этих переговоров содержит письмо группы русских детей боярских велижскому старосте[423]. 22 декабря 1609 г. запорожские казаки из отряда А. Госевского во время одного из своих набегов взяли в плен кн. Ивана Леонтьевича Шаховского, сына воеводы Ржевы-Володимировой. А. Госевский распорядился освободить пленника и отослать в Ржеву. Этот инцидент велижский староста использовал для того, чтобы отправить с князем письмо к его отцу воеводе. В этом письме Госевский (как узнаем из его пересказа в ответе дворян) писал, что Сигизмунд III пришел в Русскую землю, чтобы прекратить кровопролитие и установить мир, и что он хотел бы возвести на русский трон своего сына королевича Владислава.

Как видим, предложения Госевского заметно расходились с инструкциями, данными королевским послам в Тушино, где речь шла об установлении над русскими людьми власти и опеки самого Сигизмунда III. Трудно сказать, ориентировался ли велижский староста в настроениях в русском обществе лучше, чем окружение короля под Смоленском, или уже знал, какой оборот приняли дела в тушинском лагере. Князь Леонтий, как отмечалось выше, находился в Тушине, и письмо А. Госевского было отправлено к нему. Однако не дожидаясь его возвращения, группа местных дворян сочла нужным ответить на обращение велижского старосты.

Письмо было отправлено от имени князей Ивана и Семена Шаховских, Федора Бутурлина и Афанасия Головленкова. Афанасий Васильевич Головленков отмечен в боярских списках 80-х — начала 90-х гг. XVI в., как выборный дворянин по Ржеве-Володимировой с достаточно высоким окладом в 500 четвертей[424]. Вероятно, за прошедшие 20 лет его положение на лестнице социальной иерархии повысилось, и он стал одним из предводителей ржевского дворянства[425]. В отличие от А. Головленкова, Федор Михайлович Бутурлин был сравнительно молодым человеком. Впервые он упоминается в списке жильцов 1602/1603 г.[426] Однако когда ржевские дворяне приносили присягу Владиславу, в их списке Ф. М. Бутурлин был поставлен на первом месте в группе из немногих лиц, внесенных в этот перечень с «вичем»[427]. Все это дает основания видеть в нем также одного из предводителей ржевского дворянства Кроме них в составлении письма приняли участие двое князей Шаховских, назвавших Ивана Леонтьевича своим «братом» — кн. Иван Андреевич Шаховской, выборный дворянин по Зубцову[428], и его сын Семен, в будущем известный писатель. Они представляли, очевидно, круг зубцовских детей боярских, связанных с кн. Леонтием.

В ответ на обращение Госевского эти дворяне выражали свою радость по поводу того, что «Бог… по своему благосердию дал» им «на Московское государство такова великего господара». Со своим ответом они отправили к велижскому старосте «доброго дворянского сына» Прокопа Языкова[429]. Дворяне просили принять меры для прекращения нападений запорожцев на их владения и дать им возможность посетить королевский лагерь под Смоленском. Когда нападениям казаков будет положен конец, они просили прислать приставов «на Бельскую границу», чтобы с их помощью они могли безопасно проехать в лагерь Госевского под Белой. «А когда, — заверяли авторы письма, — мы будем при вельможносте королевской, и иных много бояр (детей боярских?) пойдет за нами».

Еще до приезда тушинского посольства под Смоленск, 21 января (н. ст.) Сигизмунд III получил от Госевского сообщения об этом обращении дворян, на которое король ответил согласием и назначил приставов, которые должны были проводить дворян в королевский лагерь[430].

Посещение группой дворян королевского лагеря состоялось 18 февраля, т. е. уже после того, как переговоры с тушинским посольством завершились заключением февральского договора. Несмотря на это, дворяне нашли нужным добиваться особой встречи с королем. Сведения об их приезде и об этой встрече сохранились в дневнике похода Сигизмунда III[431], в итальянском донесении из Флорентийского архива[432] и в более подробной записи в одном из рукописных сборников[433]. Хотя в дневнике похода говорится о приезде «князей Шаховских», в действительности круг участников посольства не исчерпывался князьями Шаховскими, которых действительно приехало много — их возглавлял сам воевода Ржевы кн. Леонтий Шаховской со своими тремя сыновьями, Семен Иванович, названный «спальником» Лжедмитрия, и Дементий[434]. Однако кроме Шаховских прибыл и второй воевода Ржевы — Гаврила Хрипунов, и его родственник, Афанасий, ржевские дети боярские Федор, Андрей[435] и Павел[436] Тютчевы, зубцовский сын боярский Афанасий Лошаков. Вместе с ними приехали вязьмич Тимофей Шушерин[437] и бельский сын боярский Иван Бехтеев[438], а также Прокофий Квашнин и Прокофий Садыков, чья уездная принадлежность не определяется.

Хотя в состав посольства входили землевладельцы целого ряда уездов северо-запада России, из дальнейшего мы увидим, что оно представляло прежде всего интересы дворянства Ржевского и Зубцовского уездов. Выше уже отмечалось, что кн. Леонтий Шаховской и Гаврила Хрипунов были членами официального посольства из Тушина к Сигизмунду III. Это, однако, не помешало им уже после официального отпуска «московских послов» возглавить приехавших дворян при их встрече с Сигизмундом III. На этой встрече состоялось принятие Ржевы и Зубцова под защиту и опеку короля, и дворяне принесли ему присягу. Кн. Леонтий просил, чтобы был положен конец нападениям запорожских казаков и чтобы воеводы Зубцова и Ржевы были оставлены на своих постах. Поскольку, судя по записи его выступления, кн. Леонтий назвал воеводу Зубцова своим «братом», не исключено, что этим воеводой был один из авторов письма А. Госевскому кн. Иван Андреевич Шаховской, которого в составе посольства представлял его сын. Отвечая от имени короля, литовский канцлер обещал исполнить эти просьбы, и на этом переговоры завершились[439].

Этот эпизод представляет интерес с разных точек зрения. Во-первых, перед нами яркий пример внутреннего распада лагеря бывших сторонников Лжедмитрия II, когда отдельные входившие в этот лагерь группировки стали самостоятельно искать выход из создавшейся ситуации. Во-вторых, перед нами пример того, как локальное объединение дворян двух уездов русского северо-запада считает возможным самостоятельно вести переговоры с отцом будущего государя и договариваться с ним об условиях, на которых оно готово подчиниться его власти — это свидетельство того, сколь высокого уровня достигла самостоятельность дворянских объединений в годы Смуты.

Но у сложившейся ситуации была и другая сторона. Само проявившееся в этих событиях отсутствие единства в русском обществе было, несомненно, для короля и его советников обнадеживающим стимулом для попыток осуществить задуманный план. Достижение цели, несомненно, должно было казаться более реальным, когда открывалась возможность использовать противоречия между различными группировками русского общества и заключать с ними сепаратные соглашения.

Особого внимания заслуживает вопрос о характере присяги, которую принесли ржевские и зубцовские дворяне на встрече с Сигизмундом III. О характере этой присяги записи о встрече ничего не сообщают. Определенный свет на эту сторону дела проливают тексты сохранившихся книг, по которым в марте 1610 г. приводили к присяге население Зубцова и Ржевы-Володимировой. Дворяне и дети боярские «целовали крест королю полскому Жикгимонту Ивановичю и ево сыну королевичю, государю, царю и великому князю Владиславу Жикгимонтовичю всеа Русии»[440]. Ясно, что, ведя переговоры отдельно от тушинского посольства, ржевские и зубцовские дворяне добивались того, чтобы Русское государство сохранилось как самостоятельное политическое целое во главе с особым государем, хотя и из польского королевского рода. Не менее очевидно также и то, что королю удалось навязать ржевским и зубцовским дворянам, как он ранее сумел навязать посольству из Тушина, признание его временным правителем Русского государства до его «успокоения». Это был еще один важный шаг на пути подчинения Русского государства власти польского короля.

Сигизмунд III и его ближайшие советники были довольны достигнутым результатом. Однако не все политики, находившиеся в королевском лагере, разделяли эти оценки. Так, С. Жолкевский, оценивая деятельность королевских послов в Тушине, писал в своих записках: «Наше посольство больше злого, чем доброго там нам наделало»[441]. Поскольку С. Жолкевский писал свои записки, когда конечный итог событий был уже известен, можно было бы предположить, что к такому заключению он пришел позднее. Однако аналогичные, еще более резко выраженные мысли обнаруживаются в доверительном письме Л. Сапеги своей жене, которое он отправил 27 февраля (н. ст.), через неделю после «отпуска» тушинского посольства.

Оценивая достигнутые успехи, литовский канцлер писал: «Все это пустяки, пока столицы и Смоленска не имеем, а этого достать трудно с таким недостатком денег, пушек, пороха, пуль, и людей мало, войско разбежалось». Послы добились бегства Лжедмитрия II из Тушина, а к чему это привело? Теперь войско из тушинского лагеря от короля «домогается многих миллионов. А где взять? А у них справедливая причина [требовать]: вы у нас нашего государя выгнали». Кроме того, те крепости, которые поддерживали Самозванца, теперь перейдут на сторону Шуйского, а это может иметь для польской политики в России самые отрицательные последствия. «Нашим [удобным] случаем, — заключал свои размышления канцлер, — был разрыв между ними (т. е. русскими. — Б. Ф.), когда согласятся [между собой] — нам удобный случай — прочь». Сапега с удовлетворением писал жене, что «тайные советники» короля — Бобола и Крыйский, ранее так радовавшиеся известию о бегстве Лжедмитрия II, теперь вынуждены согласиться с его оценкой ситуации[442].

Если цели, которых стремился достичь король Сигизмунд, к началу 1610 г. вполне определились, то путь к их достижению сколько-нибудь определенно еще не вырисовывался.