Польско-литовская интервенция в России и русское общество

Нарастание напряженности и кризис

В августе-сентябре 1610 г. значительная часть населения России поддержала ту программу «умиротворения» страны, которая была зафиксирована в тексте августовского договора. На условиях этого договора — «по московской записи» — приносили присягу Владиславу и города юга России после смерти Лжедмитрия II. К этому времени, когда пошел четвертый месяц с момента заключения соглашения, стало становиться все более ясным, что ожидания, которые связывало с ним русское общество, не оправдываются.

Русские люди связывали надежды на прекращение Смуты и восстановление порядка со скорым приездом нового государя, но к началу 1611 г. новый государь не только не приехал, но и не было известно, когда это произойдет. В январе 1611 г. даже Боярская дума решилась обратить внимание Сигизмунда III на такое положение. Бояре писали, что «такова тяжка времени долго терпети не могут. И вам бы, великому государю… свое государское милостивое обещание делом совершите», королевича «отпустите вскоре, покаместа Московское государство конечно не разорится»[1139].

Московские «чины» рассчитывали, что польско-литовские войска помогут поскорее покончить с «калужским вором» и затем покинут русскую территорию, но и эти ожидания не оправдались. Никакого похода против Лжедмитрия II предпринято не было. Король и его окружение были даже заинтересованы во временном существовании Самозванца на южных окраинах государства, угроза с его стороны заставляла московских бояр искать поддержки у короля. Все ограничилось посылкой на границу с владениями Лжедмитрия II войск Яна Петра Сапеги, которые никаких серьезных военных действий не вели[1140].

Польско-литовские войска не только не отошли на запад, как это предусматривалось в августовском договоре, но разместились в самом центре страны — Москве. 14 октября н. ст. на содержание войска были выделены приставства на территории Замосковного края[1141]. О том, как отправленные из Москвы отряды собирали средства на свое содержание, сохранилось свидетельство в грамоте из Ярославля в Вологду: «И к нам в Ярославль с Москвы паны приезжали и кормы на нас правили нещадно»[1142]. По свидетельству С. Маскевича, сбор кормов сопровождался многочисленными актами насилия: «Вели себя так, как кому хотелось, и у самого большого боярина, если хотели, жену или дочь брали насильно»[1143]. Таким образом, офицеры и солдаты королевской армии вели себя ничуть не лучше, чем действовавшие на той же территории в недалеком прошлом войска из Тушина.

На юге, в городах по верхней Оке, стояли войска Я. П. Сапеги, вымогавшие у населения поборы, как привыкли это делать в Тушине[1144]. Во время пребывания в приокских городах, как вспоминали в начале 1611 г. князья Юрий и Дмитрий Трубецкие, эти войска «Алексин высекли и сожгли, к Крапивнеи к Белеву приступали»[1145].

В западных уездах страны содержание королевской армии также возлагалось на местное население. Так, 20 ноября 1610 г. Сигизмунд III передал полку Павла Руцкого, стоявшему в Иосифо-Волоколамском монастыре, сбор в свою пользу доходов с дворцовых сел в Волоцком и других уездах[1146]. В материалах, подготовленных для переговоров под Смоленском, отмечалось, что «Рутцкои с товарыщи и черкасы, стоя около Москвы на Волоке… многих Московского государства всяких людей побивали и грабили»[1147]. Очевидно, насилия солдат этого полка произвели особенно сильное впечатление. Для армии, стоявшей под Смоленском, также были выделены «приставства». В результате даже те местные дети боярские, которые получили грамоты на поместья от Сигизмунда III, не могли пользоваться доходами со своих владений. Один из них, И. И. Зубов, обращаясь к королю и к Владиславу, в своей челобитной писал: «наше поместейцо держат в приставстве поляки и литва… велите, государи, то наше поместейцо из приставства очистити»[1148].

Положение усугубил приход зимой 1610/11 г. на русскую территорию больших отрядов запорожских казаков, которые стали разорять южные города, присягнувшие Владиславу[1149].

Русские люди рассчитывали, что договор обеспечит не только скорый уход иноземных войск, но и сохранение территориальной целостности Русского государства в тех границах, в каких оно существовало до Смуты. Но и эти ожидания не оправдались. И после подписания договора королевская армия продолжала осаждать и штурмовать Смоленск, хотя население и власти города неоднократно выражали готовность принести присягу королевичу.

Росту напряженности содействовали, как увидим далее, проникновение в русское общество слухов, что Сигизмунд III сам хочет взять в свои руки власть над Россией, а это ставило под угрозу ее существование как самостоятельного государства.

Вызывая раздражение в обществе, действия новой власти одновременно вели к тому, что стала ослабевать поддержка, которую до сих пор ей оказывал правящий слой. Стоит отметить, что, как наиболее вопиющий пример беззакония новой власти в материалах, подготовленных для переговоров под Смоленском, приводились произведенные в начале 1611 г. назначения в приказы. Такими назначениями «достойных отецких детей… всех изо всех приказов зринули», а на их место поставили «самых худых людей, торговых мужиков детей, молодых детишек боярских»[1150]. Особенно возмущало пожалование думных чинов выходцам из купеческой среды. На переговорах 1615 г. послы с возмущением говорили, что «прислали… в казначеи кожевника детину Фетку Ондронова, в думные дьяки овчинника Степана Соловецкого да замошника Важенка да суконника Кирилка Скробовицкого, Васку Юрьева поповича и иных таких же простых худых людей»[1151]. Все эти назначения делались за взятки: «Хто даст Лву (Сапеге. — Б. Ф.) пару соболей, то дьяк думный, а хто сорок — тот боярин и окольничий»[1152]. Хотя подношения, конечно, имели место, решающей роли они, разумеется, не играли. Речь шла о передаче органов управления в руки бывших сторонников Лжедмитрия II, в преданности которых новая власть была уверена. Но это одновременно означало и оттеснение на второй план тех групп правящей верхушки, в руках которых эти органы ранее находились. Как отмечалось в тех же материалах для смоленских переговоров, А. Госевский «старых дьяков, которые были при прежних царех, всех отженул прочь, а иным ничего делать не велел»[1153]. Такое одностороннее покровительство бывшим тушинцам вело к расколу в правящем слое, часть его, оттесненная на второй план, в случае конфликта между новой властью и обществом уже могло и не оказаться на стороне власти.

О том, какой силы достигло напряжение к началу 1611 г., говорят события, происходившие в это время в Казани. 7 января в город приехал дьяк Афанасий Евдокимов, по-видимому присланный сюда на службу из Москвы[1154]. От него здесь узнали, что власть в городе находится в руках командующего польско-литовским войском А. Госевского, а не Боярской думы, и сама столица фактически оккупирована иноземным войском: пушки с городских стен перенесены в Кремль, литовские люди заняли дворы в Кремле, а их владельцев «ссылали… за Деревянной город», на воротах в Кремле, Китай-городе и Белом городе «стоят литовские люди», по улицам также «ездят на конех литовские люди, а русским людям по утру рано и в вечеру поздо ходить не велят». Одновременно дьяк сообщил, что «королевича под Смоленским нет», а бояре уговаривают патриарха, чтобы он «благословил» целовать крест Сигизмунду III.

Эти рассказы произвели такое впечатление, что «всякие казанские служилые и жилецкие люди» приняли решение разорвать связи с Москвой и перейти под власть Лжедмитрия II. В составленном в связи с этим тексте присяги — «крестоцеловальной записи» — помимо высказываний о повиновении этому правителю читалось: «И от литовских людей нам никаких указов не слушати и с ними не ссылатися и против их стояти и битись до смерти»[1155].

События в Казани, к которой присоединилась Вятка, оказались локальным эпизодом, не вызвавшим каких-либо отзвуков в других русских центрах, тем более что через несколько дней после принятия казанцами такого решения в город пришло известие об убийстве Лжедмитрия II.

Совсем другой резонанс в обществе получило выступление патриарха Гермогена против короля Сигизмунда III и боярского правительства в Москве. Патриарх стоял у истоков освободительного движения в Москве и на территории Замосковного края[1156]. Патриарх, последовательно поддерживавший во время Смуты царя Василия, первоначально разделял вместе с ним его непопулярность. При низложении царя Василия, а затем при избрании Владислава с его мнением не посчитались. Однако отношение к нему стало меняться, когда ход событий стал подтверждать правильность его предостережений, что польско-литовская сторона не станет выполнять взятые на себя обязательства. Патриарх согласился на избрание Владислава с большими колебаниями и лишь при условии, что королевич примет православную веру[1157]. Гермоген обратился к Владиславу с особым посланием, убеждая его перейти в православие[1158]. Во время переговоров под Смоленском польско-литовская сторона дипломатично заявила, что вопрос о крещении — личное дело королевича[1159]. Однако для патриарха и других духовных лиц, несомненно, имело значение, что одновременно Лев Сапега заявил, что Владислав, как христианин, не нуждается в повторном крещении[1160]. Запись споров по этому поводу между Львом Сапегой и Филаретом была послана Филаретом Гермогену[1161], и это не могло не оказать влияния на позицию последнего. В отличие от членов Думы Гермоген не искал сотрудничества с Сигизмундом III: он не просил короля о подтверждении прав патриархии на ее владения[1162].

В конце ноября 1610 г. произошло первое резкое столкновение между Боярской думой и патриархом. Когда Сигизмунд III потребовал от Боярской думы дать указания послам относительно нужного решения вопроса о Смоленске и Думой были подготовлены тексты грамот, в которых послам предлагалось «во всем положиться на короля»[1163], то была предпринята попытка добиться одобрения этих грамот патриархом и духовными «властями». С этой целью патриарха на его дворе посетили Михаил Глеб. Салтыков и Федор Андронов, а, когда попытка кончилась неудачей, «на утрее» к нему прибыл сам глава Боярской думы кн. Ф. И. Мстиславский. Патриарх не только отказался скрепить своей подписью такие грамоты, но и заявил: «А будет такие грамоты писати, что во всем положитца на королевскую волю и послом о том королю бити челом и клясться на ево волю, и то ведомое стало дело, что нам целовати крест самому королю, а не королевичю и я таких грамот не токмо, что мне руки приложити, и вам не благословляю писати и проклинаю, хто такие грамоты напишет»[1164].

Составление грамот патриарх воспринял как подтверждение уже распространявшихся слухов, что Сигизмунд III желает сам занять русский трон, отсюда — такая острая реакция на представленные ему документы. Но этим патриарх не ограничился, он собрал в Успенском соборе посадских людей Москвы, и здесь приняли решение, «что им королю креста не целовати»[1165]. Тем самым патриарх вступил в открытый конфликт и с королем Сигизмундом, и с группой его русских сторонников, которые готовили почву к переходу в его руки всей власти над Россией, и его действия получили поддержку со стороны московского посада. От более активных действий патриарха удерживал страх перед опасностью со стороны Лжедмитрия II. С его смертью поведение патриарха резко изменилось.

По мнению ряда исследователей, после смерти Лжедмитрия II патриарх открыто призвал население Русского государства к восстанию против польско-литовских интервентов и боярского правительства в Москве.

Уже русские современники по-разному описывали действия, предпринятые патриархом на рубеже 1610/1611 гг. По мнению одних, патриарх лишь «обличал» действия «литовских людей» и «московских изменников», но не призывал к восстанию против них, по утверждениям других, «города» поднялись на восстание именно по призыву патриарха. Споры современников получили продолжение в спорах исследователей[1166].

Как представляется, решению вопроса могут способствовать известия современных событиям польских источников, которые не были известны участникам дискуссии. Прежде всего здесь следует назвать письмо Я. Задзика, отправленное из лагеря под Смоленском 8 января н. ст. 1611 г. В этом письме Задзик сообщал своему патрону, что, узнав о смерти Лжедмитрия II, патриарх публично заявил: «Легко теперь этих поганых и разбойников истребить можем, когда у нас согласие будет и один только в земле неприятель». Тогда же он выразил свое убеждение, что обещания прислать королевича — один обман, а власть над Россией хочет захватить король[1167]. Таким образом, к этому времени в лагере под Смоленском было известно, что после смерти Лжедмитрия II патриарх публично говорил, что следует восстать против незваных пришельцев.

Несколько позже, в конце января, Задзик уже мог сообщить новые известия о положении дел в России. Положение это, по его словам, серьезно ухудшились, так как «патриарх взбунтовал людей», указывая на то, что король не выполняет свои обещания. Так как далее в письме говорится, что «отпали» Нижний Новгород и Рязань[1168], очевидно, что патриарх, как стало известно в смоленском лагере, «взбунтовал» именно население этих городов. Сделать это он мог, лишь посылая туда своих гонцов или свои грамоты.

Сообщения этих современных событиям писем заставляют со всей серьезностью отнестись к заявлению А. Госевского на переговорах под Смоленском, что 8 января 1611 г. патриарх отправил с Василием Чертовым[1169] «смутную грамоту» в Нижний Новгород, откуда ее списки рассылались в Кострому, Галич и другие города[1170]. Текст документа, попавший в руки Госевского, был им предъявлен русским представителям на переговорах («и мы вам грамоту читаем»), поэтому можно отнестись с доверием к его пересказу содержания грамоты: «Князь Федор Иванович Мстиславский со всеми иными боярами и думными людьми Москву Литве выдали, а вора, дей, в Калуге убито, и они б… собрався все в збор, со всеми городы шли к Москве на литовских людей»[1171]. Содержание этого сообщения находится в полном соответствии с тем, что сообщают о действиях и настроениях патриарха другие источники. Опыт контактов с Боярской думой в ноябре 1610 г. должен был убедить патриарха в том, что бояре «Москву Литве выдали», а сообщение о «смерти вора» должно было показать русским людям, что в стране остался «только один неприятель», против которого следует выступить с оружием в руках.

И. А. Хворостинин в 20-е гг. XVII в. оставил свидетельство о спорах, которые вызвали эти действия патриарха в русском обществе. Как писал ученый князь, «недостоит духовну человеку суще дерзати на кровопролитие поучением и отбегати и удолятися от мирских»[1172]. Однако для патриарха война, к которой он призывал, вовсе не была обычной войной. Хотя в пересказе А. Госевского вопрос о причинах похода к Москве, к которому призывал Гермоген, был обойден молчанием, в иных источниках, как об этом будет сказано ниже, содержатся ясные указания, что Гермоген призывал изгнать пришельцев, от которых исходит опасность не только для страны, но и для веры. К войне за сохранение «истинной веры» от опасности, грозящей со стороны латинских еретиков, патриарх, конечно, считал себя вправе призывать.

Существенно дополняют рассказ А. Госевского пересказ патриарших грамот в записках С. Маскевича[1173]. Очень важным представляется его сообщение, что в этих грамотах патриарх освобождал русских людей от присяги, принесенной Владиславу. По своему положению в русском обществе Гермоген был тем единственным лицом, которое было правомочно совершить этот акт, снимавший важный психологический барьер, удерживавший русских людей от противодействия избранному государю и лицам, представлявшим на русской почве его интересы.

Другое важное дополнение — это сообщение С. Маскевича о целях того похода к Москве, к которому призывал патриарх. Это — очищение страны от неприятеля и избрание государя «из своей крови», при котором в стране сохранится истинная вера. Лучше поступить так, чем принимать «царя из латинского рода, которого силой суют нам в руки, вслед за королем придет упадок всей земли и народа нашего, разорение храмов и веры христианской».

Когда грамоты патриарха попали в руки А. Госевского, последовали репрессии. «Дьяки, подьячие и всякие дворовые люди» патриарха были арестованы, «а двор его весь разграблен», но это не привело к разрыву его связей с городами Замосковного края. 12 января в Нижний Новгород вернулись его посланцы к патриарху, который «приказывал с ними… речью» идти походом на Москву[1174].

Грамоты и обращения патриарха ориентировали русское общество на безусловную и последовательную конфронтацию с Речью Посполитой как с частью латинского мира, от которого исходила угроза существованию государства, народа и истинной веры.

Обоснованию такой ориентации служили и другие тексты, возникшие в кругу жителей Москвы, разделявших взгляды патриарха. Здесь прежде всего следует назвать так называемую «грамоту смольнян», присланную в Нижний Новгород в конце января 1611 г.[1175] Как убедительно показал С. Ф. Платонов, грамота представляла собой своеобразное агитационное произведение, которое должно было поднять русское общество на борьбу с «литовскими людьми»[1176].

Грамота содержала обращение от имени присягнувших Владиславу смоленских помещиков к населению Москвы. Грамота начиналась с констатации того, что и они, и жители Москвы «дались без всякого противления литовским людям», чтобы сохранить свою веру, жизнь и имущество. Но эти ожидания не осуществились. Православная вера «поругана», храмы «разорены», смольняне, приехавшие в королевский лагерь под Смоленском, чтобы выкупить из плена своих близких, лишь потеряли свои деньги и ничего не добились. От «литовских людей» и нельзя ожидать ничего хорошего, так как «вас же всех Московских людей… зовут себе противниками и врагами себе». Заключенный договор не будет выполнен, и королевич в Москву не приедет: «Все люди в Польше и Литве никако того не поступятца, что дать королевича на Московское государство мимо своего государства». Более того, в грамоте далее говорилось, что по решению «всей земли» на сейме «положено о том, чтоб вывесть лучших людей и опустошить всю землю и владети всею землею Московскою». В действительности подобных решений принято не было: на сейме 1609 г. вопрос о войне с Россией не обсуждался, а следующий сейм собрался лишь в сентябре 1611 г. Однако эти утверждения появились не на пустом месте, в них есть все основания видеть реакцию на появившиеся в польской публицистике тех лет предложения превратить Россию в колонию Речи Посполитой по образцу испанских колоний в Америке.

Если патриарх Гермоген лишь в обшей форме говорил о том, что не следует полагаться на уверения польско-литовской стороны, то создатели воззвания подкрепили эти утверждения конкретными доводами. Подчинившись, подчеркивалось в воззвании, русские люди «в вечную работу и в латинство пошли». Если они не хотят оказаться в порабощении и утратить свою веру, они должны «всею землею общею стати за православную крестьянскую веру, покаместа еще свободны, а не в работе и не в плене разведены».

Одновременно с этим призывом к восстанию ради спасения страны и веры воззвание содержало и обличение находящихся в Москве «предателей крестьянских», которые готовы служить завоевателям «для своего ненасытного грабления». Именно они призывают короля прийти и захватить Москву: «Только, де, не притти самому королю со многими людми к Москве и не вывести с Москвы лучших людей и Московскою, де, землею не владети». Очевидно, планы московских сторонников Сигизмунда III получили огласку, и это способствовало утверждению представления о боярском правительстве в Москве как силе, готовой ради своих корыстных интересов способствовать покорению России захватчиками.

Со сторонниками освободительного движения в Москве было связано появление, по-видимому уже в феврале 1611 г.[1177], еще одного агитационного произведения — «Новой повести о преславном Российском царстве». Ее автор снова (и еще более подробно) обосновывал положения, содержавшиеся в «воззвании смольнян». Как и авторы воззвания, автор «Новой повести» подробно доказывал, что не следует надеяться на то, что Речь Посполитая станет выполнять условия августовского договора, «понеже от давных лет мыслят на наше великое государство все они окаянники и безбожники»[1178]. Вопреки договору в стране находится и разоряет ее иноземное войско, которое одних убивает, а с других взимает «безмерный и неподъятныя кормы», а в Москве иноземный гарнизон притесняет горожан, силой отбирая у них приглянувшееся имущество: посаженный на Казенном дворе «смерд» Федор Андронов пересылает к Сигизмунду «великое царское сокровище», собранное «от многих лет многими государи — самодержцы, великими князи и цари всеа Русии»[1179].

Все это, по мнению автора «Повести», свидетельствовало о том, что Сигизмунд III не только не желает прислать сына в Москву, но «и сам зде жити не хощет». Тяжелым положением, в котором оказалась Россия, когда «извелся» «царский корень» и начались смуты, король хочет воспользоваться, чтобы разорить и поработить Московское государство. Король хочет, говорилось в «Повести», «нас конечно погубити и под меч подклонити, и подружил наши и отроды в работу и в холопи поработити и прижитие наше пограбити». Власть над покоренной и разоренной страной он хочет передать в руки своих «подручников», которые будут собирать для него «дани-обраки всякия тяжкия»[1180].

Сейчас, пока королевская армия задержана под Смоленском, король скрывает свои намерения и обманывает русских людей, но, как только ему удастся овладеть городом и он сможет со своим войском прийти к «царствующему граду», все эти зловещие планы начнут осуществляться[1181].

Автор не только стремится развеять все возможные иллюзии читателя относительно польского короля и его политики, он одновременно убеждает читателя, что тот не должен рассчитывать и на то, что боярское правительство в Москве сможет защитить его интересы. Эти «земледержцы» «растлилися умы своими и восхотеша в велицей славе быти… не по своему достоиньству саны честны достигнути»[1182] и поэтому согласились стать орудием в осуществлении планов польского короля. Эти люди, боярин М. Г. Салтыков и его сторонники, «многих маловременным богатством и славою прельстили и иных закормили и везде свои слухи и доброхоты поистоновили и поизнасадили»[1183]. С иронией и возмущением писал автор «Повести» о «смерде» Федоре Андронове, за которым «полцы велицы всяких чинов люди… ходят и милости и указа от него смотрят»[1184]. Правда, некоторые из «высоких чинов и боярских родов», которые находятся в Москве «по всех по нас жалеют и радят», но они «не могут ничево учинити и не смеют стати»[1185].

Из всего этого следует один главный вывод: русские люди, не полагаясь ни на кого, должны взяться за оружие и стать «храборъски за православную веру и за все великое государство, за православное христианство». Примером для них должны служить защитники Смоленска, отказывающиеся сдать город королевской армии, «великие послы», требующие от короля выполнения условий августовского договора, патриарх Гермоген, один противостоящий проискам изменников в Москве.

«Новая повесть» представляет особый интерес, в частности потому, что, высказывая мысли и соображения, очень близкие к тем, которые излагались в грамотах патриаршего круга, автор этого произведения явно не был в контакте с этим кругом людей. Характерно, что он призывал русских людей подняться на восстание, даже не имея от патриарха «словесного повеления и ручного писания». Такого «повеления» и не могло быть, так как патриарх по своему положению не мог «повелевати на кровь дерзнути»[1186]. Следовательно, о рассылавшихся по стране с начала 1611 г. патриарших грамотах он ничего не знал[1187].

Этот пример показывает, что наблюдения за событиями, происходившими после августовского договора, приводили разных людей к сходным выводам о том, что от польско-литовской стороны не приходится ждать ничего хорошего, и русские люди, не рассчитывая на правительство в Москве, должны взяться за оружие, чтобы изгнать из страны иноземные войска.

Особого внимания заслуживают признания автора в заключительной части его сочинения, что он сам принадлежит к тем верхам русского общества, которые еще недавно искали милостей от короля, и что ему такие милости были оказаны («Аз же у них ныне зело пожалован»)[1188]. Тем самым появление «Повести» следует рассматривать как важный симптом зарождающегося раскола в среде столичных «чинов», ранее вместе с членами Боярской думы искавших милостей Сигизмунда III.

Патриарх был не единственным, кто зимой 1610/1611 г. нашел нужным обратиться к русским людям. По свидетельству А. Госевского, и Филарет «с под Смоленска смутные грамоты писал, будто король королевича на Московское государство дати не хочет, и они ж бы от Москвы на время отложилися»[1189]. Это свидетельство говорит о том, что ростовский митрополит был настроен не так радикально, как глава русской церкви. Он не исключал, по-видимому, того, что августовский договор еще мог вступить в силу. «Кампания неповиновения», когда города отказались бы выполнять приказы Москвы, должна была заставить Сигизмунда III выполнить условия соглашения.

На таких же, более умеренных позициях стоял первоначально и центр сопротивления, возникший на южных окраинах России, на Рязанщине. Его деятельность была связана с Прокопием Ляпуновым. Положение П. Ляпунова, как авторитетного лидера рязанского дворянства еще более упрочилось осенью 1610 г., когда его власть утвердилась над вторым по значению центром Рязанской земли — Пронском. Подобно многим другим представителям верхов русского общества, Прокопий Ляпунов первоначально выступил в поддержку августовского договора. По свидетельству С. Жолкевского, П. Ляпунов привел Рязанскую землю к присяге на верность Владиславу и присылал продовольствие для польско-литовского войска в Москве. Между ним и С. Жолкевским завязалась оживленная переписка («писал часто письма пану гетману, а пан гетман к нему»)[1190]. Когда брат Прокопия Захар отправился под Смоленск как один из дворян «великого» посольства, С. Жолкевский по просьбе братьев рекомендовал их вниманию короля[1191].

Из упоминаний о Захаре Ляпунове в публикации И. И. Голикова, видно, что под Смоленском рязанский сын боярский жаловался, что послы «все делают собою», а от дворян «все таят»[1192]. Благодаря такой ловкости он не только добился подтверждения прав на прежние владения, но и сумел получить от короля целый ряд пожалований: 20 ноября 1610 г. он получил грамоту на подмосковное поместье кн. Д. И. Шуйского с. Океево, а 13 декабря — на с. Дегтяное в Рязанском уезде[1193]. Однако в отличие от своего брата Прокопий не обращался к королю с подобными просьбами, хотя, как человек для русской политической элиты новый, он был более, чем многие другие, заинтересован в закреплении за ним и его семьей крупных пожалований царя Василия.

К сожалению, в нашем распоряжении нет никаких данных о деятельности Прокопия Ляпунова после капитуляции Пронска[1194]. В некоторых русских нарративных источниках, написанных уже после окончания Смуты, указывалось, что к активным действиям для изменения положения, сложившегося в стране, лидера рязанского дворянства побудила грамота патриарха Гермогена. Так считал, например, кн. Семен Иванович Шаховской[1195]. Это сообщение получает определенное подтверждение в свидетельствах Баима Болтина, упоминавшего о посылке патриаршей грамоты в Переяславль-Рязанский[1196], и И. А. Хворостинина о патриаршей грамоте, посланной рязанскому архиепископу[1197]. Ту же точку зрения можно обнаружить и в источнике, близком по времени к происходившим событиям. Так, из Ярославля писали в Вологду во второй половине февраля 1611 г., что патриарх обратился «на Рязань к Прокопию Ляпунову и во все Украинские городы и в Понизовые», и после этого Прокопий Ляпунов стал искать контактов с городами Замосковного края[1198]. Как увидим далее, разбор грамоты Ляпунова позволяет выявить в ней места, которые указывают на знакомство с патриаршей грамотой. Однако из создавшегося положения Прокопий Ляпунов видел первоначально иной выход, чем патриарх.

В самом конце 1610 г. (или в начале 1611 г.) П. Ляпунов обратился с посланием к Боярской думе в Москве. Более подробное сообщение об утраченном тексте сохранилось лишь в записках С. Жолкевского. Как отметил гетман, это был обширный текст, содержавший много цитат из Священного Писания. От Боярской думы Ляпунов требовал ясного ответа на вопрос, прибудет ли королевич в Москву согласно договору или нет. Одновременно он заявил, что Рязанская земля, следуя присяге, готова признать Владислава государем, но никогда не признает правителем Сигизмунда III[1199]. И дело не ограничилось словесными заявлениями. В конце декабря[1200] бояре из Москвы с тревогой сообщали королю: Ляпунов «со всею Рязанью отложился, и вашего государского повеления ни в чем не слушает и слушати не велит… а ваши государские денежные доходы и хлеб збирает к себе»[1201]. Прокопий Ляпунов сделал то, что должна была сделать, но не сделала Боярская дума: он объявил, что до приезда в Москву (в соответствии с условиями договора) избранного государя Рязанская земля не будет выполнять распоряжений Сигизмунда III, не имеющего никаких прав на власть над Россией, и не будет давать никаких средств правительству, которое подчиняется этим распоряжениям.

Вопрос о кандидатуре королевича тем самым не снимался с повестки дня (в сохранившемся кратком пересказе послания читаем, что с приездом королевича Ляпунов выражал готовность лично прибыть в Москву и засвидетельствовать ему свою преданность)[1202], но и Боярской думе, и Сигизмунду III, и его окружению ясно давалось понять, что, если они хотят видеть на русском троне польского принца, то королевичу следует поскорее приехать в Москву, а королю отказаться от попыток управлять Россией. Опасность для бояр и Сигизмунда III не ограничивалась отпадением Рязанской земли. Как сообщали бояре королю, Ляпунов «воевод и голов с ратными людьми от себя посылает и городы и места заседает, и в городех дворян и детей боярских прельщает»[1203].

В краткой записке о событиях в России сообщается, что перед тем, как обратиться к боярам, Ляпунов с отрядом посетил Калугу[1204]. Неудивительно, что, принеся присягу на верность Владиславу, жители Калуги и находившееся в городе отряды служилых людей и казаков заявили, что до приезда нового государя не будут подчиняться московскому правительству. Его посланец кн. Ю. Н. Трубецкой был вынужден бежать из города[1205].

Распространявшаяся по стране кампания неповиновения создала большие трудности при снабжении продовольствием польско-литовского войска в Москве. В новой грамоте, отправленной к королю с ловчим Иваном Ром. Безобразовым[1206], бояре сообщали, что в Москву привезли мало продовольствия, так как одни места разорены, а в других «посадские и волостные люди отвечают, что живности полякам и литве давать не хотят», и «польским и литовским людям почал быть недостаток и нужда великая»[1207].

Вслед за обращением к Боярской думе Прокопий Ляпунов стал рассылать по стране воззвания, в которых уже был поднят вопрос о переходе от неповиновения к активным действиям. Текст воззвания попал в руки Александра Госевского около 20 января н. ст., когда грамоту передал ему один из людей круга М. Г. Салтыкова, кн. Василий Фед. Масальский, находившийся с военным отрядом в Муроме: он задержал рязанских детей боярских, которые везли грамоты Прокопия и всех рязанских «чинов» в Муром и Нижний Новгород[1208]. Грамота в Нижний Новгород сохранилась в польском переводе[1209]. После вступления, в котором говорилось о несчастьях, постигших Русскую землю, и о заключении августовского договора, составители грамоты излагали свое понимание этого документа. Владислав, по этому соглашению, должен быть принять православие, чтить церковь и править страной, как прежние московские государи: «И никаким способом обычая нашей земли не отменять и польским людям в Московском государстве не быть». Эта вступительная часть грамоты — еще одно яркое свидетельство того, какие ожидания связывало русское общество с августовским договором. Однако, констатировалось далее в тексте грамоты, договор не был выполнен, и возникла опасность подчинения иноземной власти и утраты истинной веры. Главные свои обвинения рязанцы направляли не против польского короля (как следовало ожидать), а против «первых людей Московской земли», которые, прельстившись суетной славой мира сего, отступили от истинной веры, «приложившись к западным». Они — подобны Иуде, подобны волкам в овечьей шкуре, которые бросаются на свою паству, чтобы ее погубить. Беспрецедентная острота этих обвинений показывает, как низко пал авторитет московского правительства, послушно подчинявшегося Сигизмунду III. Составители грамоты призывали всех православных христиан объединиться и совместно выступить против «противных спасению нашему неприятелей Бога». В отличие от основной части документа, выдержанной в стиле высокой риторики, изобилизующей выражениями и цитатами из Писания, заключительная часть, содержащая конкретные предложения, написана языком, близким к языку деловых документов. Прокопий Ляпунов призывал идти «всей землей к царствующему граду Москве»: там «все православные христиане, вся земля Московского государства, учиним совет, кому быть на Московском государстве государем».

Идея похода к Москве была, очевидно, заимствована из патриарших грамот, как и возможная цель похода. Но П. Ляпунов был еще далек от непримиримой позиции патриарха. Этот шаг не означал еще полного отказа от кандидатуры Владислава. В грамоте говорилось, что если король выведет свои войска из России, пришлет королевича в Москву и согласится на его переход в православие, то «мы ему, государю, вся земля рады и крест ему, государю, целуем». Однако составители грамоты не исключали того, что развитие событий может пойти совсем по другому пути. Если король, говорилось в ней, «захочет силой своей нас подчинить без правды, изменив своему крестному целованию», то против него выступят «все православные християне», «все края Российской земли». По мысли создателей грамоты, «вся земля», отказав в повиновении московскому правительству, должна была, собрав под Москвой свое войско, поставить Сигизмунда III перед четким выбором: или возведение его сына на русский трон в соответствии с условиями, предложенными русскими послами под Смоленском, или война со всем другим обществом, которое отдаст предпочтение другому кандидату.

21 января н. ст. А. Госевский информировал Сигизмунда ІІІ о мерах, принятых им для подавления возникшего на Рязанщине локального очага восстания. В Рязанскую землю он направил полк во главе с М. Струсем, но сам признавал, что этот полк слишком мал, чтобы добиться успеха. Положение серьезно улучшилось бы, если бы к нему присоединились войска Я. П. Сапеги. Госевский дважды писал к нему, предлагал выступить против Рязани, обратились к нему и бояре[1210]. Как сообщал позднее сам Я. П. Сапега, 14 января он получил от бояр из Москвы грамоту «с великим прошением», чтобы «шел на рязанские места»[1211]. Бояре также пытались направить против Ляпунова находившегося в Туле Ивана Заруцкого[1212].

В королевском лагере под Смоленском сведения о начавшихся волнениях восприняли первоначально с известным удовлетворением. Происшедшее воспринималось как возможность подавить последние очаги недовольства в стране и тем окончательно упрочить власть Сигизмунда III[1213]. «Не перестаем, — писал король 8 февраля 1611 г. Я. К. Ходкевичу, — стараться о том, чтобы эта едва ли не последняя сила здешних изменников могла быть людьми нашими как можно скорее уничтожена и подавлена»[1214]. 27 января король сам обратился к Я. П. Сапеге, предлагая ему двинуться на Рязань[1215]. Туда же был направлен 3-тысячный отряд казаков во главе с полковником Наливайко, разорявший ранее бывшие владения Лжедмитрия II на юге[1216].

Предпринятые шаги по большей части не принесли тех результатов, на которые рассчитывали. Полк Струся, по-видимому, не выступил в поход, так как не двинулось с места войско Я. П. Сапеги. Вместо того чтобы начинать серьезную войну, войско наемников, озабоченное тем, чтобы дороже продать свои услуги, стало вести переговоры, чтобы выяснить, не выплатит ли ему жалованье новый царь, которого выберут русские «чины»[1217]. Что касается Заруцкого, то он просто отослал «боярскую грамоту» в Рязань[1218]. Был осуществлен лишь набег казаков Наливайко на Рязанскую землю. Вместе с ним, по сообщению «Нового летописца», был послан отряд русских служилых людей во главе с Исаем Сунбуловым[1219]. Этот выходец из знатного рязанского рода, вероятно, должен был убедить местных служилых людей отказаться от поддержки Ляпунова. Прокопий Ляпунов был осажден в Пронске, и его выручил воевода Зарайска кн. Дмитрий Мих. Пожарский, пришедший на помощь, «собрася с Коломничи и с Рязанцы». После этого кн. Дмитрий Мих. Пожарский был отозван в Москву, а на его место послан Никита Дм. Вельяминов[1220]. Посылка в небольшой городок воеводой боярина и одновременно человека, принадлежавшего к кругу сторонников М. Г. Салтыкова, показывает, какое значение придавали в Москве сохранению контроля над этим центром Рязанской земли. Однако вряд ли Вельяминову удалось создать серьезные затруднения для Ляпунова.

Важным шагом по пути развития освободительного движения стало соглашение между рязанским дворянством и бывшими сторонниками Лжедмитрия II, не только теми, которые находились в Туле с Иваном Заруцким, но и теми, которые находились в Калуге с князем Д. Трубецким. Начало такому сближению положила, вероятно, поездка Ляпунова в Калугу. Свидетельством того, что в начале 1611 г. такое соглашение уже существовало, может служить написанная в это время грамота князей Юрия и Дм. Трубецких Я. П. Сапеге, где прямо указывалось, что «вся земля Российского государства в одном добром совете». В той же грамоте указывалось, что о полученных от Я. П. Сапеги предложениях князья писали в Тулу и Прокопию Ляпунову и ожидают приезда детей боярских от «Прокофья и от всей земли», чтобы обсудить ответ на предложения гетмана[1221].

Основой для соглашения послужили условия, изложенные Прокопием Ляпуновым в рассылавшихся им по стране грамотах, которые почти дословно пересказываются в грамоте князей: «А ныни мы всею землею о том же стоим, чтоб Жигимонт король… сына своего… на Московское государство… дал и сам бы от Смоленска отшел, изо всей бы земли Российского государства польских и литовских людей вывел, а земли пустошить и разорять не велел». Правда, о том, как поступит «вся земля» в случае отказа короля выполнить условия, в грамоте не говорилось[1222]. Составители грамоты с особым ударением подчеркивали, что позиция, которой они придерживаются, — это позиция всей страны: «За то, господине, встала вся земля, а от Московского государства нихто не отставает и дурна не заводит нихто»[1223]. Эти настойчивые утверждения позволяют предполагать, что объединение, во главе которого встал Прокопий Ляпунов, во второй половине января 1611 г. не ограничивалось только Рязанщиной и приокскими городами. Подтверждения этому обнаруживаются в самом тексте грамоты. В ней указывается, что для обсуждения предложений Я. П. Сапеги князья просили прислать представителей не только Ляпунова, но и «понизовых ратных воевод»[1224], что позволяет думать, что уже в это время к союзу Рязани и приокских городов присоединились и города Поволжья.

Об авторах «боярской» грамоты, присланной Я. П. Сапеге, князья высказались, что ее писали «отступники, забыв Бога и души свои, истинной крестиянской веры отметники»[1225], «Вся земля» объединялась, помимо Боярской думы, сидевшей в Москве, и против нее.

Из грамоты, посланной 27 января из Рязани в Нижний Новгород, выясняется, что рязанцы и со «всех Северских и Украинных городов со всякими людьми давно крест целовали, что» им «за Московское государство… со всею землею стояти вместе заодин и с литовскими людьми битись до смерти»[1226]. Таким образом, по-видимому, к середине января русские земли к югу от Оки уже объединились против боярского правительства в Москве и польско-литовских войск на русской территории.

Как отмечалось выше, уже на раннем этапе развития движения Прокопий Ляпунов стремился установить связи с городами на север от Оки и прежде всего с таким наиболее близким к Рязанской земле крупным центром, как Нижний Новгород. Наряду с Рязанью Нижний Новгород в январе 1611 г. стал другим крупным русским центром, отказавшим в повиновении боярскому правительству в Москве[1227]. Предпринятая попытка, как уже отмечалось выше, не удалась, и контакты завязались по инициативе Нижнего Новгорода. 24 января Рязань посетили нижегородские послы, сообщившие об устных приказаниях Гермогена, в которых, по-видимому, речь шла о необходимости как можно скорее организовать поход на Москву[1228]. Они извещали, что жители Нижнего Новгорода и Балахны приняли решение об организации такого похода, скрепив его коллективной присягой — «крестоцелованием». Послы передали рязанцам текст «крестной записи», предлагая принести по ней присягу и «стати за Московское государство заодин». Они хотели также узнать, где им с рязанцами «сходитца»[1229]. Само обращение с таким вопросом показывает, что нижегородцы были уверены в успехе своего обращения, и они не ошиблись.

В ответ на это обращение Прокопий Ляпунов в грамоте от 27 января изложил планы похода на Москву, выработанные на юге. Войска должны были двигаться к Москве по разным направлениям из Тулы, Калуги и Рязани. Вместе с рязанским ополчением на Коломну должна была двигаться «понизовая сила», стоявшая под Шацком — еще одно свидетельство участия в освободительном движении городов Поволжья.

Последние слова грамоты характеризовали положение в Коломне — городе, откуда для ополчений южных городов открывалась прямая дорога на Москву. Здесь сидел воеводой уже упоминавшийся неоднократно Василий Бор. Сукин, которому король дал «Коломну в путь», но, сообщалось в грамоте, «коломенские, господа, дворяне и дети боярские и черные люди, с нами в одной мысли». Эти слова проливают свет на положение на тех территориях, где население еще подчинялось Боярской думе и где еще сидели присланные из Москвы воеводы.

Нижегородцев просили сообщить о походе ратей с юга «в понизовские города и поморские и к Андрею Просовецкому» — главе казацкого войска, служившего ранее Лжедмитрию II, которое к этому времени стояло на территории Замосковного края[1230]. 31 января рязанские послы прибыли в Нижний Новгород «для договору»[1231].

Заключение соглашения о походе на Москву между двумя центрами освободительного движения имело особое значение для развития освободительного движения на север от Оки. Правда, первые усилия по объединению областных миров для похода на Москву здесь стали предпринимать еще до установления контактов с Рязанью, но теперь эта деятельность резко активизировалась и, побуждая другие «города» к походу на Москву, нижегородцы уже могли ссылаться на соглашение, заключенное с южными городами.

Еще до вступления в сношения с Рязанью нижегородцы писали в Вологду, предлагая «собрати всяких ратных людей конных и с лыжами и велети им со всею службою готовым быти в поход к Москве». Теперь, извещая жителей Вологды о грамотах Ляпунова и приезде рязанских послов, нижегородцы снова настойчиво призывали вологжан «государству Московскому помочь на польских и литовских людей учинити вскоре»[1232].

Тогда же встал вопрос о присоединении к восстанию такого важного центра, как Ярославль[1233]. Столкновения с «польскими и литовскими людьми» начались, когда посланцы стоявшего в Москве войска стали вымогать у жителей города «кормы», не ограничиваясь какими-либо рамками. В итоге «панам в кормех отказали… крест целовали на том, что было панам на Москве и во всех городех не быти». Однако каких-либо новых шагов за этим решением не последовало[1234]. После получения грамот от Ляпунова нижегородцы предложили жителям Ярославля, «свестяся с окольными городы», выставить войско для участия в походе на Москву. Пунктом для сбора войск был назначен Владимир. Это обращение в Ярославль имело место в начале февраля 1611 г. Тогда же, 7 февраля в другой город Верхнего Поволжья, Кострому, была прислана грамота из Нижнего Новгорода «о добром совете»[1235]. Присоединение к восстанию Ярославля имело большое значение, так как теперь этот крупный центр взял на себя в значительной мере задачу привлечения к восстанию Поморских городов и Великого Новгорода.

Соглашение между Рязанью и Нижним Новгородом привело и к изменению положения в приокском районе. Так, в упоминавшейся выше отписке из Нижнего в Вологду указывалось, что к Москве «из Мурома идет окольничий воевода князь Василий Федорович Масальский, а с ним многие городы»[1236]. Совсем недавно кн. В. Ф. Масальский перехватил и передал А. Госевскому грамоту Ляпунова в Нижний Новгород, а теперь он стоял во главе ратных людей, готовившихся к походу на Москву. Так, высланные из Москвы для управления городами воеводы стали покидать боярское правительство и переходить на сторону восставших. Как увидим далее, в числе руководителей формировавшейся армии оказался в феврале 1611 г. и Артемий Вас. Измайлов, еще недавно выпрашивавший пожалования у Сигизмунда III.

Наконец, следует отметить, что началось восстание и в центральной части Замосковного края. Прокопий Ляпунов писал в Нижний Новгород: «А Володимир, господа, и иные городы с нами одномысленны»[1237].

Картину, которая вырисовывается на основании отдельных грамот, посылавшихся из одних центров движения в другие, можно сопоставить с общей оценкой положения в стране в грамоте, отправленной Боярской думой Сигизмунду III во второй половине января 1611 г. Обеспокоенные бояре, кратко пересказав содержание грамот Ляпунова, сообщали, что от короля отступили не только Ляпунов с Рязанской землей, но и понизовые и северские города, перестали подчиняться Москве Казань и Астрахань. В некоторых городах продолжали сидеть присланные из Москвы «приказные люди», но добиться выполнения распоряжений Боярской думы они были не в состоянии. «Приказные люди», как говорилось в грамоте, сообщали в Москву, что «в тех городах у всех людей такое слово: пока великий государь королевич… на свой царский маестат на Москву не придет, и до тех часов ваших государских листов ни в чем слушать не хотят и денежных доходов до Москвы не везут и вперед до вашего государского королевича приходу не хотят давать». Если же король не пришлет сына, «то им, сославшися со всеми городами, против вас, великого государя, стать и польских и литовских людей из Московского государства высылать и с ними биться»[1238]. Как показал Л. М. Сухотин, анализируя пометы на боярском списке 1610–1611 гг., такие воеводы, как суздальский — окольничий Иван Петр. Головин, ярославские — Василий Петр. Головин и Третьяк Корсаков, вологодский — Гаврила Григ. Пушкин, не присоединились к ополчению: вместо них были выбраны другие воеводы, возглавившие позднее войско в походе на Москву[1239].

Сопоставление свидетельств, исходящих от разных сторон, рисует одну и ту же картину. В течение месяца Боярская дума полностью утратила контроль над значительной частью страны, где власть перешла в руки объединений местного населения. Между ними была достигнута договоренность о совместных действиях, об организации похода к Москве, который тем или иным способом должен был вывести Московское государство из того тяжелого кризиса, в котором оно оказалось.

Важно, что договоренность между отдельными объединениями опиралась на широкое согласие в русском обществе. Из Рязани в Нижний Новгород обращались «всякие служилые люди и торговые и черные Рязанские области». В соответствии с этим и в состав рязанского посольства в Нижний Новгород входили люди «всяких чинов». Сама грамота Ляпунова в Нижний Новгород, повторявшая, очевидно, соответствующий текст нижегородской грамоты в Рязань, была адресована духовенству, «дворянам и детям боярским, головам литовским и стрелецким и казачьим, и земским старостам, и целовальником и всем посадским людем, и пушкарем, и стрельцом, и казаком». Анализ этого перечня показывает, что в принятии важного решения о поисках соглашения с Рязанью помимо местного дворянства и духовенства приняли участие разные группы «служилых людей по прибору» (включая в их состав и казаков) и посадское население Нижнего Новгорода.

Ряд наблюдений, сделанных в научной литературе при анализе переписки между отдельными центрами начинавшегося движения, подкрепляет такой вывод[1240]: в посольствах, направлявшихся из одного центра в другой, участвовали на равных правах дети боярские и посадские люди, об участии в принятии решений широкого круга людей, принадлежавших к разным социальным слоям, говорит и характер рукоприкладств на грамотах из одного центра в другой. Начинавшееся освободительное движение с самого начала выступало как движение, осуществлявшееся при активном участии всего общества ради решения важнейшей задачи — сохранения России как самостоятельного государства и освобождения ее территории от иностранных войск.

К началу февраля приобрел четкие очертания план похода на Москву, выработанный на юге. Здесь же был создан какой-то общий орган для руководства движением, так как, излагая Артемию Вас. Измайлову и Никите Васильевичу, воеводам Владимира, принятые решения, Прокопий Ляпунов ссылался на «приговор всей земли». Войска для походов на Москву должны были собираться в двух городах — в Коломне и Серпухове. Войска из Тулы, Калуги и северских городов должны были собираться в Серпухове, а войска из Владимира, Нижнего Новгорода, Рязани, Шацка — в Коломне. Из Шацка должно было подойти войско во главе с Иваном Кернозицким, а с ним «Мордва и Черемиса Луговая и Нагорная, и Темниковцы, и Алатарцы». Войско это было собрано на землях Среднего Поволжья, еще недавно подчинявшихся власти Лжедмитрия II. Таким образом, не только верховские города и Северская земля, но и земли Поволжья, стоявшие ранее на стороне Лжедмитрия II, присоединились к восстанию.

Прокопий Ляпунов принял меры к тому, чтобы занять оба города, где должны были собираться войска для похода. В Коломне, где Василия Бор. Сукина сменил воевода Иван Вас. Плещеев, как извещал Ляпунов владимирских воевод, уже находились «многие рязанские люди», а в Серпухов 1 февраля был послан с отрядом стрельцов из Переяславля голова Иван Можаров[1241].

Однако, несмотря на ссылки предводителя рязанцев на «приговор всей земли», принятые на юге решения не могли быть обязательными для городов на север от Оки. Здесь продолжали выполнять намеченный уже ранее план, по которому войска из замосковных и поморских городов должны были собираться во Владимире. Сюда пришли ратные люди из Мурома во главе с кн.

В. Ф. Масальским[1242], сюда уже 8 февраля из Нижнего Новгорода отправили «голов с сотнями», вслед за которыми должны были выступить главные силы, собравшиеся в Нижнем Новгороде[1243]. Сбор войск во Владимире не противоречил плану Ляпунова, но, как показывает дальнейший ход событий, собравшиеся во Владимире войска направились затем не к Коломне, а по «большой московской дороге» к Переяславлю-Залесскому[1244].

Все это показывает, что какого-либо единого центра, руководившего восстанием в целом, не существовало. По крайней мере, главные центры к северу от Оки, такие как Нижний Новгород или Ярославль, должны были договариваться с другими «мирами» о совместных действиях, не обладая по отношению к ним какими-либо средствами воздействия, кроме «доброго совета». Отдельным «мирам» приходилось самим принимать важные политические решения, собирая информацию о положении в стране и выясняя позицию соседей. Так, в Костроме, получив 7 февраля грамоту из Нижнего Новгорода о «добром совете», постарались договориться о «добром совете» с соседним Галичем, одновременно обратились в Вологду, добиваясь, чтобы вологжане не только прислали к ним «ратных людей», но и побудили Белоозеро и другие города «нас не подати, стояти вместе заодин»[1245]. Вместе с тем очевидно, что при всей раздробленности движения налицо было сильное стремление отдельных «миров» объединить свои действия на основе «доброго совета».

Как бы то ни было, несмотря на имевшиеся разногласия, была начата подготовка к походу на Москву, и целый ряд крупных городов перешел на сторону восставших без серьезного сопротивления[1246]. Все это не обещало ничего хорошего ни боярскому правительству в Москве, ни властям Речи Посполитой.

Если относительно конкретного плана действий существовали определенные разногласия, то в феврале 1611 г. была достигнута общая договоренность относительно целей движения. Договоренность эта отразилась в тексте «крестоцеловальной записи», по которой стали приводить к присяге население отдельных центров. Текст «записи» был прислан в Ярославль из Нижнего Новгорода, и 16 февраля по нему принесло присягу и население города, и прибывшие в Ярославль татары из Романова. Затем текст «записи» был отправлен из Ярославля в Вологду. При тексте этой грамоты текст «записи» и сохранился[1247]. Участники движения принесли клятву «от Московского государства не отстати, а королю польскому и литовскому креста не целовати и не служити и не прямити ни в чем… Московское государство от польских и литовских людей очищати». Так, главной целью движения провозглашалось освобождение от подчинения России иноземной власти и очищение русской территории от иноземных войск.

Вместе с тем даже в этой напряженной ситуации в обстановке всеобщего неповиновения, перераставшего в восстание, вопрос о возведении польского принца на русский трон еще не был окончательно снят с повестки дня. В заключительной части «крестоцеловальной записи» говорилось: «А буде король не даст нам сына своего на Московское государство, и польских и литовских людей с Москвы и изо всех московских и украинных городов не выведет, и из-под Смоленска сам не отступит, и воинских людей не выведет, и нам битися до смерти». Таким образом, участники движения были готовы выполнить свои обязательства, принятые по августовскому договору, и возвести королевича на русский трон, если бы такой ценой удалось добиться прекращения интервенции, вывода иностранных войск и сохранения территориальной целостности Русского государства. Тем самым перед правящими кругами Речи Посполитой еще в феврале 1611 г. оставался выбор: или выполнение условий августовского договора, или война со всем русским обществом.

Происходившее в стране не могло не оказать влияния на позицию Боярской думы. В сложившейся ситуации вынашивавшиеся тайными сторонниками Сигизмунда III планы похода на Москву стали нереальными. Решительный перевес получили взгляды тех, кто связывал надежды на восстановление традиционного порядка (с Боярской думой как верховным органом власти в стране) с приходом в Москву нового государя. В возможно более быстром приезде этого государя бояре видели единственный выход из создавшейся ситуации. Его приезд опроверг бы распространявшиеся Ляпуновым слухи об опасных, направленных против России замыслах короля и привел бы к прекращению волнений. Через своего посла ловчего Ивана Ром. Безобразова Дума просила как можно скорее прислать в Москву Владислава[1248].

Происходившее в стране вызывало глубокое беспокойство и наместника Сигизмунда III в Москве Александра Госевского. Уже в середине января 1611 г. он писал, имея в виду недавние планы похода короля в Москву: «Я теперь из-за такой перемены в людях предостерегаю и прошу ради Бога, чтобы сюда король его милость без королевича не ехал, ибо, если бы без королевича приехал, несомненно, должно бы дойти до великого и неисчислимого кровопролития»[1249]. К началу февраля в лагере под Смоленском было уже хорошо известно и о размахе начавшегося восстания, и о требованиях восставших[1250]. Тогда же прибыли послы от Боярской думы с просьбой как можно скорее прислать в Москву королевича.

Король и его советники оказались перед трудным выбором. Войска для того, чтобы попытаться силой подавить восстание, в их распоряжении не было, а посылать королевича в Москву и выполнять условия августовского договора они также не собирались. Выход из положения видели в обращении к дипломатическому искусству С. Жолкевского. Уже 16 января 1611 г. более близко знакомый с положением дел в стране А. Госевский просил гетмана скорее приехать в Москву, так как без него удержать город не удастся[1251], об этом же он постоянно просил и короля[1252]. Добивалось как можно более скорого приезда гетмана в Москву и само находившееся в столице войско, ходатайствуя об этом у короля[1253]. Об этом же просили гетмана король и сенаторы[1254]. Так как о каких-либо серьезных переменах политической линии речь не шла, очевидно, имелось в виду, что гетман благодаря своему дипломатическому искусству и связям, которые он приобрел в русском обществе, сумеет успокоить население новыми обещаниями относительно скорого приезда королевича. Гетман, однако, решительно отказался, ссылаясь на нездоровье. О подлинных причинах его отказа стало известно сравнительно недавно после введения в научный оборот писем Я. Задзика.

Гетман, писал он, отказывается ехать «больше всего по той причине, что утратил весь свой кредит у этого народа, потому что ни в одном деле, о котором он договорился, не только ничего не обещано, но даже и надежды не подано»[1255]. Заключенная в этих словах краткая оценка политики Сигизмунда III по отношению к России позднее в развернутой форме была изложена гетманом на страницах его записок.

Все дело ограничилось посылкой в феврале 1611 г. грамоты Боярской думе, в которой король заверял в чистоте своих намерений, благодарил за избрание королевича, призывал, чтобы «лживой скаске не верили», предлагал не прислушиваться к «тем вором, которые нам в том добра не хотят»[1256]. Такой документ вряд ли мог удовлетворить даже членов Думы, тем более он не мог оказать никакого воздействия на участников освободительного движения[1257].

С конца февраля 1611 г. главные центры восстания вплотную приступили к осуществлению своих планов похода на Москву, а территория, охваченная восстанием, значительно расширилась. В последних числах месяца началось движение войск из городов Замосковного края к Владимиру. 24 февраля выступило в поход костромское ополчение во главе с Федором Ив. Волконским[1258]. Ярославская рать во главе с Иваном Ив. Волынским 1 марта находилась в 5 верстах от Ростова[1259], а нижегородская рать во главе с князем Александром Ив. Репниным к 1 марта уже находилась во Владимире. 10 марта собравшиеся здесь войска выступили в поход на Москву[1260]. Еще ранее началось движение на юге — 3 марта войска во главе с Прокопием Ляпуновым «пошли с Коломны под Москву со снарядом и с обозом дощаным»[1261]. К тому времени, когда собравшиеся рати «разных городов» выступили в поход на Москву, восстание охватило и поморские города.

Еще в середине февраля здесь не было определенного представления о том, что происходит в стране. 18 февраля 1611 г. из Перми писали в Вятку, что у них «в Перми Великой вестей никаких нет и грамот… ни откуды ни с какими вестями не бывало»[1262]. Большую роль в том, чтобы осведомить города севера России о происходящем, сыграл Устюг. Сюда поступали «отписки из-под Смоленска, и из Нижнего Новагорода, и с Рязани», а отсюда их копии посылались «в Новгород Великий и на Колмогоры, и на Вагу и к Соле Вычегоцкой и на Вычегду и на Вымь»[1263]. Когда к концу февраля — началу марта здесь получили необходимые «вести», в Поморье также начался сбор войск для похода на Москву. Так, в Соли-Вычегодской, получив 28 февраля грамоту из Ярославля «о добром совете и о ратных людях», провели мобилизацию, «собрав со всяким боевым оружием с малыя сошки по три человека», и собравшуюся рать отправили «в сход к воеводам и под Москву Московскому государству помочь учинити»[1264]. Подчас мобилизация проводилась в очень сжатые сроки. Так, «вести» из Устюга о сборе ополчения были доставлены в Пермь лишь 9 марта[1265], а уже 13 марта «в полки» под Москву было отправлено 150 ратников[1266].

В грамоте, посланной из Костромы в Казань в марте 1611 г., говорилось, что жители Костромы пошли в поход, «сослався со всеми Поморскими… городы», а в грамотах, отправленных из Ярославля в Казань и Великий Новгород[1267], уже конкретно сообщалось об участии в походе на Москву ратных людей «с Вологды и с Поморских городов с воеводою с Федором Нащокиным».

Еще одним серьезным ударом по власти московского боярского правительства стали события, происходившие в первой половине марта 1611 г. в Новгороде. После того как в город пришла грамота из Ярославля с подробным сообщением о выступлении ратей «разных городов» в поход на Москву, в Новгороде произошел переворот. Представлявшие в Новгороде боярское правительство воеводы Иван Мих. Салтыков и Корнила Чеглоков были арестованы. В Новгороде приступили к сбору войска для посылки под Москву. Особенно важно, что 12 марта из Новгорода был послан воевода Левонтий Вельяминов «на… литовских людей в Старую Русу»[1268]. Таким образом, Новгород не только перешел на сторону восставших, но и начал военные действия против находившихся на северо-западе России польско-литовских войск.

Единственной серьезной неудачей организаторов ополчения стала попытка привлечь к участию в восстании Казанскую землю. Несмотря на обращения из Ярославля, Костромы и от воевод собравшейся во Владимире армии, власти Казани объявили о своем присоединении к ополчению лишь в конце апреля 1611 г.[1269] Однако и без участия казанских ратей тех ратных людей «разных городов», которые уже двигались к Москве, и тех, которые лишь некоторое время спустя могли появиться на театре военных действий, было вполне достаточно для того, чтобы начать «очищение» Московского государства от вражеских войск.

Таким образом, несмотря на то что движение началось стихийно, «снизу» и в нем на протяжении всего рассматриваемого периода отсутствовал единый руководящий центр, десятки уездных объединений на огромной территории России в сжатые сроки двух-трех месяцев сумели достичь договоренности об общих целях движения, выработать план совместных действий, провести мобилизацию военных сил и приступить к его выполнению. Трудно найти более убедительное доказательство несостоятельности представлений Сигизмунда III и круга его советников о русском обществе, привыкшем находиться под властью «тиранов» и исполнять их приказы и неспособном к каким-либо самостоятельным действиям.

Благодаря чему стал возможным такой феномен? Определенный ответ на этот вопрос попытался дать Н. Л. Рубинштейн, анализируя сохранившиеся документы из архивов поморских городов. Исследователь показал, что уже 1608–1609 гг. оставленные центральным правительством на произвол судьбы перед угрозой нападения польско-литовских войск из тушинского лагеря посадские и волостные миры создали выборные органы, которые занялись организацией самообороны, фактически присвоив себе некоторые важные функции органов государственной власти на местах. Они взяли на себя и мобилизацию населения для разного рода оборонительных работ, и сбор по разверстке отрядов для ведения военных действий. Одновременно они взяли в свои руки сбор государственных доходов, из которых выплачивалось жалованье участникам этих отрядов. Авторитет выборных органов опирался на решения «мира», принимавшиеся на сходе и скреплявшиеся коллективной присягой. Объективно все это вело к консолидации и усилению самостоятельности сословных объединений населения в рамках волостного или городского «мира». Та же необходимость борьбы с общим врагом вела к установлению взаимодействия между «волостными» «мирами» и посадской общиной города, когда крестьянские «выборные» или «приговоренные» люди участвовали в работе городского схода. Между объединениями сельских и городских «миров» на отдельных территориях стали завязываться широкие контакты, связанные с обменом информации о положении в стране и действиях противника и с достижением договоренности о совместных усилиях. Выработанные в 1608–1609 гг. навыки самоорганизации и установленная в те же годы система связей зажили новой жизнью в период формирования Первого ополчения[1270].

Наблюдения Н. Л. Рубинштейна в настоящее время могут быть дополнены материалом более раннего времени, относящимся к иному региону России. Имею в виду найденные В. И. Корецким фрагменты переписки между отдельными центрами Поволжья осенью 1606 г.[1271] Наиболее выразительные свидетельства сохранились относительно объединения, которое возникло на территории Арзамасского уезда. В его состав входили «дворяне, дети боярские и всякие служилые люди и земские посадские и волостные люди». По их общему «приговору» было принято решение выслать под Нижний Новгород отряды детей боярских, татар, мордвы и стрельцов[1272]. Таким образом, на территории одного уезда для общих совместных действий объединились целый ряд сословных групп: дети боярские, служилые люди по прибору, посадские люди, государственные крестьяне. Сходный характер носило другое объединение, возникшее на территории Нижегородского уезда, в состав которого входили наряду с детьми боярскими и «служилыми людьми» также «бортники» и «мордва»[1273], т. е. некоторые группы государственных крестьян. Отсутствие в его составе посадских людей легко объясняется тем, что центр уезда, Нижний Новгород, находился в ином политическом лагере. Знакомство с этими документами показывает, что образование сословных объединений, о которых речь шла выше, произошло на землях Среднего Поволжья уже в годы восстания южных окраин России против правительства Василия Шуйского. При всем лаконизме сохранившихся немногочисленных документов очевидно их принципиальное сходство с сословными объединениями на севере России. Они также проявляют способность объединиться для защиты общих интересов. Те же отписки показывают их способность принимать важные самостоятельные решения (например, об осаде Нижнего Новгорода) и осуществлять конкретные шаги для их выполнения. В предшествующих главах работы приведен ряд доводов и аргументов в пользу того, что процесс консолидации и роста самостоятельности сословных групп имел место и на территориях северо-запада России, оказавшихся с 1608 г. под властью Лжедмитрия II. Хотя между интересами отдельных сословных групп возникали подчас серьезные расхождения, тенденция к самостоятельности в защите своих интересов прослеживается и здесь достаточно четко.

На территории, подчинявшейся власти Василия Шуйского, сословные объединения, сложившиеся на землях севера России, также не представляли собой уникального явления. Так, хорошо известно, что в таком крупном центре, как Нижний Новгород, уже с осени 1609 г. грамоты направлялись в другие города от имени духовенства, дворянства, посада и разных групп служилых людей по прибору[1274], т. е. к этому времени уже сложилось то сословное объединение, которое в начале 1611 г. вступило в сношение с Рязанью.

В борьбе с тушинцами стали создаваться и сословные объединения на территории Замосковного края. В восстаниях конца 1608 г. в Галиче и Костроме совместно выступали служилые люди, посад, дворцовые крестьяне[1275]. Хотя между интересами отдельных сословных групп и здесь были налицо серьезные противоречия, приводившие подчас к острым конфликтам[1276], но с весны 1609 г. процесс создания таких сословных объединений резко усилился, высокой степени достигло и взаимодействие между ними[1277].

В сохранившихся условиях не могло быть и речи о том, чтобы одна Боярская дума или Боярская дума вместе со столичными чинами самостоятельно решала вопросы, касающиеся судеб России. Этого и не произошло. Как показано выше, заключение августовского договора произошло при участии находившегося в Москве дворянского войска и населения самой столицы. Еще более существенно, что фактически соглашение вступило в силу лишь тогда, когда сословные областные объединения одобрили его условия. Король Сигизмунд III и круг его советников под Смоленском не захотели принять этого во внимание, не стали искать соглашения с русским обществом на основе условий августовского договора, а попытались по своему произволу пересмотреть условия соглашения, используя в качестве орудия боярское правительство в Москве. Такая политика находилась в глубоком противоречии с итогами эволюции, которую прошло русское общество в годы Смуты, и закономерно столкнулась с резко отрицательной реакцией с его стороны.

Следует также сказать, что областные «миры» на огромной территории России поднялись на борьбу не только потому, что власти Речи Посполитой не желали считаться с ними, но и потому, что для них были неприемлемы те цели, к которым стремились власти Речи Посполитой — подчинение России власти польского короля, превращение ее в несамостоятельный придаток Польско-Литовского государства[1278].

То, что десятки областных миров сумели в достаточно краткие сроки объединить свои силы для защиты государственной самостоятельности России, свидетельство глубокого патриотизма русского общества. Те, кто не присоединился к ополчению, а предпочел остаться в Москве с польско-литовским войском, рассматривались как изменники, и «совет всей земли» стал передавать их земли другим лицам[1279].

С начала марта 1611 г. рати, выступившие в поход на Москву, двигались по разным направлениям к русской столице, не встречаясь с серьезным сопротивлением. Источники сообщают лишь о двух серьезных попытках препятствовать распространению восстания, когда из Москвы в начале февраля 1611 г. было послано польско-литовское войско и отряд русских служилых людей во главе с кн. Иваном Сем. Куракиным. По сведениям, которыми располагали в королевском лагере под Смоленском, им удалось разбить под Владимиром один из отрядов, которые шли к Ляпунову, а затем «и сам Владимир почти весь высекли»[1280]. Однако, судя по современным русским источникам, поход закончился полной неудачей. Когда 11 февраля отряд И. С. Куракина подошел к Владимиру, владимирцам на помощь пришло стоявшее в Суздале войско А. Просовецкого, нападавшие были отбиты, при этом попал в плен кн. Иван Бор. Черкасский — будущий глава правительства царя Михаила[1281]. В начале марта была предпринята еще одна попытка помешать продвижению к Москве. Стоявший со своим отрядом на Киржаче кн. И. С. Куракин посылал войска «под Олександрову слободу», но нападавшие снова были отбиты[1282]. Вероятно, за эти свои заслуги в борьбе с «изменниками» И. С. Куракин и получил щедрые пожалования от Сигизмунда III.

Ограниченный характер военных действий понятен: польско-литовское войско не покидало Москву, боясь утратить контроль над столицей[1283].

Развитие событий заставило в конце концов короля и его окружение внести изменения в свою политическую линию. После совещания короля и сенаторов[1284] в Москву в конце марта 1611 г. было направлено посольство во главе с племянником гетмана, Адамом Жолкевским. Послам предписывалось[1285] заверить патриарха и бояр, а в случае необходимости выступить «на Лобном месте перед всем миром» с заявлением о том, что Сигизмунд III хочет только прекратить кровопролитие и установить мир в России. Они должны были убеждать, что король не хочет посягать на православную веру и не претендует на власть над Россией. Они должны были также объяснять, что король не может вывести войска из России, пока не прекратятся выступления Ляпунова и других «воров» и в стране не будет установлен порядок.

Во всем этом не было ничего нового. Как некоторые жесты, свидетельствующие о желании короля пойти навстречу просьбам бояр, следует рассматривать заверения послов, что король пришлет в Москву одного из членов сената, чтобы тот представлял нового государя до его приезда, и что в ближайшее время будет принято решение о созыве сейма.

Гораздо больший интерес представляет заключительный раздел инструкции, в котором в определенном противоречии с предшествующим текстом послы получали полномочия заявить, что, если «московский народ» захочет видеть на престоле кого-либо иного, а не Владислава, то король, если Речи Посполитой вернут отобранные в прошлом ее земли и возместят военные расходы, готов помочь русским в установлении такого порядка в их государстве, какого они сами желают.

Как видим, развитие событий заставило правящие круги Речи Посполитой серьезно задуматься над реальностью планов подчинения России и начать нащупывать иной путь установления отношений с восточным соседом, например с помощью заключения выгодного для Речи Посполитой договора. Замысел этот был в данных условиях мало реальным. Боярская дума, в контакт с которой должны были вступить послы, реальной властью в стране не обладала, а с восставшими послы дела иметь не могли. Восстание в Москве сделало миссию А. Жолкевского неактуальной еще до того, как он мог приступить к работе над поставленной перед ним задачей.

Сведения источников о положении в Москве во время и сразу после подписания августовского договора, приведенные в предшествующих разделах настоящей работы, показывают, что поддержка этого соглашения посадским населением Москвы и в то время была отнюдь не единодушной. Достаточно многочисленный слой людей готов был отдать предпочтение Лжедмитрию перед королевичем Владиславом. Когда в октябре 1610 г. были задержаны лазутчики Лжедмитрия II, у одного из них была обнаружена грамота Самозванца «до купцов и до миру», а другой сообщил, что видел в Калуге привезенные из Москвы «челобитные повинные из слобод»[1286]. То, что происходило в последующие месяцы, никак не могло способствовать росту симпатий населения столицы к польско-литовскому гарнизону.

А. Госевский отдавал себе отчет в том опасном положении, в котором оказалось его войско перед лицом большого и становившегося все более враждебным города. Как рассказывал А. Госевский на переговорах 1615 г. он, «учинивши совет с боярами на Москве, людей созывал многими разы на Лобно», призывая их сохранять спокойствие[1287]. Уговорами, дело, конечно, не могло ограничиться. О других принятых мерах можно узнать из записок офицера гарнизона С. Маскевича. Как он сообщает, А. Госевский еще до начала восстания, «по совету расположенных к нам бояр» (тайных сторонников Сигизмунда III), поспешил разослать находившиеся в столице стрелецкие войска по разным городам, чтобы польско-литовский гарнизон остался единственной серьезной военной силой в Москве[1288]. Посадскому населению было велено под угрозой смертной казни сдать оружие, и стража, стоявшая у ворот день и ночь, осматривала все возы, чтобы на них не провезли в город оружие. Пытавшихся это сделать карали смертью[1289].

Напряжение постепенно нарастало. «На торгу» рыбу, мясо и другие продукты продавали «литовским людям» по все более высокой цене. В «тесных местах» в Деревянном городе начались нападения на отдельных солдат и офицеров[1290]. Особенно сильное беспокойство охватывало польско-литовское войско, когда в Москве на большие праздники собирались массы народа из округи и других городов. Как отмечено в записках С. Маскевича, от Рождества до Крещения все войско стояло в полной боевой готовности, не расседлывая коней[1291].

Эти свидетельства польских участников событий могут быть дополнены рассказом ранее служившего Лжедмитрию ІІ немецкого офицера К. Буссова, который в первые месяцы 1611 г., по-видимому, находился в Москве[1292]. По словам К. Буссова, первое выступление москвичей с протестом против бесчинств польско-литовских солдат и с требованием, обращенным к А. Госевскому и ротмистрам (как лицам, скрепившим свои подписями августовский договор), чтобы они либо «в кратчайший срок добились приезда избранного царя», либо покинули Москву, имело место уже 25 января[1293]. Некоторое успокоение наступило после того, как Госевский обещал «написать его величеству и попросить, чтобы молодой государь был направлен сюда как можно скорее», а затем зачитал московскому «миру» «письмо о том, что его величество избранный царь скоро прибудет в Москву»[1294]. Однако, поскольку за этими заявлениями не последовало никаких реальных шагов, недовольство снова стало возрастать.

Особенно отрицательную реакцию москвичей, по сообщению Буссова, вызвали меры, принятые польско-литовским гарнизоном для обеспечения своей безопасности. Жители столицы говорили, что поведение солдат показывает, что они «хотят подчинить» их «и властвовать» над ними. «Мы действительно избрали польского государя, но не для того, чтобы каждый простой поляк был господином над нами и нам, московитам, пришлось бы пропадать, а для того, чтобы каждый у себя оставался хозяином». Стали раздаваться и такие высказывания об избранном царе, что «если уж он до сих пор не приехал, так пусть и вовсе не является»[1295]. 13 февраля произошли столкновения между солдатами гарнизона и продавцами хлеба на торгу на берегу Москва-реки, и Госевскому с трудом удалось предотвратить перерастание начавшихся беспорядков во всеобщее восстание[1296].

Когда войска Прокопия Ляпунова стали двигаться к Москве, А. Госевский предпринял попытку вступить с ним в переговоры. В посольство, направленное к Ляпунову, вошли, по его словам, архимандрит Чудова монастыря, «протопоп Спасской», боярин Михаил Александрович Нагой, полковник Ян Дуниковский и ротмистр Ян Гречиц[1297]. Таким образом, по форме это было совместное посольство московского духовенства, Боярской думы и польско-литовского войска.

Послы должны были предложить Ляпунову заключить соглашение, по которому был бы установлен срок, до которого стороны должны были дожидаться прибытия королевича и воздерживаться от военных действий. Если бы королевич к установленному сроку не прибыл, польско-литовское войско должно было покинуть Москву. Как представляется, А. Госевский пошел на этот шаг под давлением с двух сторон — со стороны Боярской думы и со стороны войска.

Для Думы такая отсрочка давала возможность попытаться еще раз добиться приезда королевича в Москву и благодаря этому заключить соглашение с восставшими[1298] и сохранить свое традиционно высокое положение в русском обществе. Войско, находившееся в самом центре огромной чужой страны и с каждым днем ощущавшее растущую враждебность местного населения, как бы стихийно ощущало нереальность тех планов подчинения России, которые разрабатывались в королевском лагере под Смоленском. Войско было недовольно тем, что подписанный договор не выполняется и что король, следуя своим личным интересам (желая сам сесть на русский трон), поставил войско в опасное положение. В записках Мархоцкого встречаем сообщение о том, что на военном совете в январе 1611 г. предлагали послать под Смоленск и просить короля скорее прислать сына в Москву[1299]. В то время офицеры гарнизона не решились на то, чтобы «учить короля, как он должен войну кончить». Но позднее, когда положение стало совсем угрожающим, войско 23 февраля н. ст. направило к королю своих послов, чтобы поставить его в известность о начавшихся волнениях в стране, причиной которых стала задержка с приездом нового государя и известие, что «Ваша королевская милость королевича его милость государем этому народу дать не хочешь». Так как король не выполняет условий соглашений и одновременно не присылает помощи, то, писали из войска, «Ваша королевская милость ничего себе больше от нас ожидать не должны»[1300]. Так настроенное войско могло заставить Госевского пойти на переговоры с Ляпуновым. Что касается самого Госевского, то, возможно, он стремился прежде всего выиграть время, чтобы затем, получив подкрепление, разговаривать с восставшими на языке оружия.

Осуществление этого плана сорвало вспыхнувшее в Москве восстание. В рассказах русских исторических произведений о Смуте с редким единодушием излагается версия о том, что польско-литовское войско и русские изменники планировали массовую резню населения Москвы и убийство патриарха на Вербное воскресенье (17/27 марта)[1301].

В определенном противоречии с этой версией находятся свидетельства польских офицеров в упомянутых выше записках М. Мархоцкого и С. Маскевича, свидетельствующие, что польско-литовские военачальники стремились избежать столкновения с населением большого города[1302]. К тому же следует учитывать, что определенные надежды войско, конечно, возлагало на посольство к Ляпунову.

Однако такие утверждения появились на страницах русских исторических сочинений неслучайно. В записках М. Мархоцкого отмечено, что в день праздника «боярин Салтыков» — Михаил Глеб. Салтыков, глава тайных сторонников Сигизмунда III, сказал: «Вам сегодня Москва дала причину, а вы их не били, так они вас в следующий вторник будут бить, а я того ждать не буду, взяв свою жену, поеду к королю». К этим высказываниям М. Мархоцкий дал следующий комментарий: М. Г. Салтыков ожидал, что во вторник к городу подойдут отряды Ляпунова, и поэтому предлагал напасть на жителей Москвы до того, как они соединятся с восставшими[1303]. Таким образом, для возникновения подобных слухов была реальная причина — русские «изменники» действительно носились с планами превентивного избиения жителей города[1304]. Приведенные здесь высказывания Салтыкова показывают, что желание делать карьеру при поддержке Сигизмунда привело, по крайней мере наиболее активных людей из круга тайных сторонников короля, к полному разрыву духовной связи со своей страной и народом.

На следующий день после Вербного воскресенья пришли, по свидетельству С. Маскевича, сообщения лазутчиков, что к городу с трех сторон приближаются русские войска, и на военном совете было принято решение выйти в поле против неприятеля. Но это решение не было выполнено, так как во вторник утром в Москве начались волнения[1305]. Следует согласиться с проницательным замечанием М. Мархоцкого, что начавшиеся столкновения не соответствовали интересам ни польской, ни русской стороны, так как объективно жители Москвы были заинтересованы в том, чтобы соединить свои силы с войсками Первого ополчения[1306]. Однако сведения о близком приходе войск Ляпунова стали известны не только польским военачальникам, но и жителям Москвы. Как записал современник и участник событий ученый грек Арсений Элассонский, сторонник боярского правительства, «глупые без роду из народа… с радостию и великим голосом кричали: "Пришел Прокопий Ляпунов!"»[1307]. Накапливавшаяся ненависть к иноземным солдатам прорвалась наружу. Столкновения, начавшиеся с того, что один из офицеров стал заставлять извозчиков в Китай-городе поднимать пушки на одну из башен[1308], быстро переросли во всеобщее побоище. По свидетельству Арсения Элассонского, в столкновениях с поляками участвовали слуги многих боярских дворов вопреки приказам своих господ[1309]. Столь узкой оказалась общественная поддержка Думы даже в самой столице в первый день волнений. Как вспоминал позднее А. Госевский, поднявшие восстание «черные люди» «посланцев боярских лаяли и их побить хотели»[1310].

Бой продолжался до ночи, и польско-литовское войско вынуждено было отступить за стены Кремля и Китай-города[1311], «а Белый и Деревянный городы со всем большим народом москвичи осели, в набаты и в колоколы всю ночь били»[1312].

В среду утром бояре попытались добиться прекращения волнений. Сведения об этом эпизоде известны лишь польским источникам, но их информация находит подтверждение в независимом сообщении Арсения Элассонского. Как вспоминал в 1615 г. А. Госевский, «большие бояре вси, князь Федор Иванович Мстиславской с товарыщи, выехав в Белый город, хотели уговором кровь унять»[1313]. Что услышали бояре в ответ на уговоры, А. Госевский не сообщил, но об этом можно узнать из сохранившегося сообщения о восстании офицера из полка М. Струся. Восставшие поносили их («лаяли»), крича: «Жиды вы, как и литва, скоро мы их и вас шапками закидаем и рукавами выметем». Несколько по-иному переданы слова восставших Арсением Элассонским: «Пришел Прокопий Ляпунов, сегодня и завтра мы всех вас истребим»[1314]. Оба сообщения, как видим, не противоречат, а скорее дополняют друг друга. По свидетельству Госевского, восставшие стали стрелять в членов Думы, и те были вынуждены удалиться, не сумев ничего сделать.

Опасаясь поражения в борьбе с численно превосходящим противником, польско-литовское войско, чтобы взять верх, прибегло к тому же способу, что и крымская орда при осаде Москвы в 1571 г., и начало жечь город. К концу среды значительная часть города уже была охвачена пожаром, и ночью было светло, как днем, но войско и в четверг продолжало поджигать дома. Как отметили и М. Мархоцкий, и С. Маскевич, продолжать поджоги советовали «расположенные к нам бояре», чтобы противник не мог использовать постройки для возведения укреплений[1315]. По сообщению «Нового летописца», «Михайло Салтыков первой нача жечь двор свой»[1316]. Начался грабеж города, который покидало население[1317]. Как сообщал сын боярский Алексей Безобразов, доставивший королю донесение А. Госевского о восстании, солдаты «бросились в Китай-город, церкви, купеческие лавки, которые тут очень обильны (товаром) были, дворы боярские и всю крепость разграбили и ободрали»[1318]. С пятницы к сожженной и разграбленной Москве с разных сторон стали подходить русские войска[1319]. Записанное в королевской канцелярии сообщение А. Безобразова начиналось словами, которые как бы раскрывали основной смысл происшедших событий. По его словам, против короля выступили все, кроме «нескольких или десятка думных бояр, начиная с патриарха злого человека… почти вся Москва»[1320]. Таким образом, между всем русским обществом, кроме кучки бояр, сидевших с польско-литовским гарнизоном в осаде в Кремле, и Польско-Литовским государством начался открытый конфликт, принявший форму вооруженного противостояния.

Правда, в то время, когда войска Первого ополчения подходили к Москве, восстание еще не охватило западных уездов Русского государства.

В первые месяцы 1611 г., когда большая часть страны уже была охвачена восстанием, дети боярские Бельского, Вяземского, Великолукского, Дорогобужского, Можайского, Пусторжевского, Ржевского, Смоленского и Торопецкого уездов продолжали получать грамоты на владения в королевской канцелярии под Смоленском[1321].

По-видимому, началом перемен стал переворот в Великом Новгороде. Как сообщали сами новгородцы, присоединившись к ополчению, они отправили грамоты в Псков, Ивангород, Торопец, Великие Луки, Невель, Порхов, Заволочье, «чтоб стали с нами вместе»[1322]. После этого восстание стало охватывать и западные уезды. Выше уже упоминалось о посылке из-под Смоленска Яна Войны Есенского управлять от имени короля Великими Луками. Как выясняется из грамоты, выданной ему Сигизмундом III 23 ноября 1611 г., он «за зменою людей московских на том же замку в вязенью у них был»[1323]. Стали резко меняться и настроения детей боярских на Смоленщине.

О том, насколько серьезные и глубокие перемены произошли в настроениях местного дворянства, лучше, чем что-либо другое, свидетельствует тот факт, что один из наиболее преданных сторонников Сигизмунда III Иван Никит. Салтыков решил не только оставить службу королю, но и возглавить начинавшееся восстание. Появившись в лагере под Смоленском в конце января 1611 г., он требовал от великих послов, чтобы они, выполняя приказ Думы, подчинились распоряжениям короля, набрасывался на них «с бранью»[1324]. По-видимому, за эти заслуги 14 февраля н. ст. король пожаловал ему боярский сан[1325]. Еще 4 апреля он убеждал «великих послов» «делати о Смоленску» «по боярским грамотам»[1326]. Неудивительно, что именно Салтыкова нашли нужным поставить во главе похода против восставших[1327]. Вместе с ним в поход было отправлено много «людей смольнян и других городов»[1328] и отряд «литовских людей». Когда войска отошли достаточно далеко от Смоленска, «литовские люди» на ночлеге были перебиты спящими. Единственный оставшийся в живых был отправлен с грамотой к Сигизмунду III. Согласно польскому сообщению об этом событии, И. Н. Салтыков требовал, чтобы король ушел из-под Смоленска, в противном случае будут перебиты все польско-литовские люди, находящиеся в Москве, «и твою землю литовскую будем также пустошить, как и ты нашу»[1329].

Знакомство с сохранившейся грамотой к Сигизмунду III[1330] показывает, что И. Н. Салтыков обращался к Сигизмунду от имени детей боярских и других служилых людей целого ряда западных уездов — Смоленска, Дорогобужа, Вязьмы, Можайска, Зубцова, Белой, Старицы, Великих Лук, Холма. Знакомство с этим перечнем показывает, что восстание охватило всю западную окраину Русского государства.

Грамота начиналась с констатации того, что король нарушил все взятые на себя обязательства, и с обвинений в том, что он «Московское государство до конца разорил… желая Московским государством завладеть силой и отдать» русских «в неволю полякам». От имени детей боярских И. Н. Салтыков требовал от короля уйти с войском из-под Смоленска, «поместья… и отчины от приставов освободить, польских и литовских людей из Московского государства вывести».

Одновременно он давал понять, что дети боярские западных уездов отнюдь не одиноки: «А теперь все Московское государство в соединении». Мне, писал И. Н. Салтыков, «из многих городов бояре и воеводы и всякие служилые люди писали, что все согласно за православную веру и московское разорение готовы умереть».

Все эти сведения дают необходимый комментарий к сообщению «Нового летописца», что король по всему Смоленскому уезду «посла роты и повеле дворян побивати»[1331]. Составитель «Нового летописца» объяснял это тем, что король узнал о намерении смольнян «ехати под Москву в русские полки». В действительности это была реакция на восстание западных уездов России. Начался массовый уход детей боярских с территорий, занятых королевской армией. По мнению составителя «Нового летописца», дети боярские уходили в Калугу. Источники, более близкие к месту событий, рисуют иную картину. Согласно созданной в среде смоленских детей боярских «Повести о победах Московского государства», дети боярские уходили в Рославль и в Брянск к воеводе Василию Петр. Шереметеву[1332]. Одной из главных задач восставших на западных окраинах стала организация войска, которое заставило бы королевскую армию уйти из-под Смоленска. Восставшим удалось установить связь со Смоленском. Как говорил М. Б. Шеин на допросе, сначала гонец, некий Уваров, сообщил о разорении Москвы и отъезде И. Н. Салтыкова, затем новый гонец Афанасий Дымов привез грамоту от И. Н. Салтыкова, которую прочли перед «всем миром». В ней содержались острые обвинения по адресу короля и обещание помощи. Затем пришли гонцы от В. П. Шереметева из Брянска, сообщившие, что из Брянска послано войско во главе с кн. Федором Барятинским и что к Смоленску идет также Юрий Беззубцев из Путивля[1333]. Если учесть, что в 1610 г. кн. Федор Петр. Барятинский был воеводой в Новгороде-Северском[1334], а Ю. Беззубцев уже в 1606–1607 гг. был известным предводителем служилых людей Путивльского уезда[1335], то очевидно, что речь шла об организации крупного похода, в котором должны были действовать совместно собравшиеся в Брянске и Рославле дети боярские из западных уездов и дети боярские из северских городов[1336].

Помощь, однако, запоздала. 2 июня 1611 г. польско-литовские войска взяли штурмом Смоленск. Дети боярские, двигавшиеся на помощь городу, вынуждены были вернуться в Брянск, а затем по приговору «всей земли» направились на земли Среднего Поволжья[1337]. Среди детей боярских, дошедших до Нижнего Новгорода, «бегаючи от гонения литовских людей», были дети боярские Смоленского, Бельского, Дорогобужского, Вяземского и Рославского уездов[1338].

Когда после заключения Деулинского мира Сигизмунд III стал выдавать жалованные грамоты на земли западных уездов, отошедшие под власть Речи Посполитой, то жалованные грамоты Сигизмунда III получил лишь десяток местных владельцев, в то время как смоленская дворянская корпорация насчитывала свыше 1.200 чел. Все дворянство западных уездов Русского государства (за малыми исключениями) предпочло оставить свои поместья, но не подчиняться иноземной власти. Хотя остаться на этих землях местные дети боярские не могли, их восстание, как представляется, сыграло свою роль, задержав королевскую армию на западе страны. Войска, собравшиеся под Москвой, получили передышку для того, чтобы создать верховный орган власти — «совет всей земли» — и принять меры к установлению порядка на землях, оказавшихся под его властью.

События, происшедшие в Москве в марте 1611 г., стали переломными в истории отношений между русским обществом и Речью Посполитой. Теперь уже не было речи о каком-либо соглашении, о возможности возведения польского принца на русский трон. Составленная весной 1611 г. новая крестоцеловальная запись возлагала на русских людей обязательство «королю и королевичу креста не целовать и не прямити ни в чем, никоторыми дели… короля и королевича польского и литовского на Московское государство и на все государства Российского царствия не хотеть»[1339]. В сознании русского общества утвердился образ поляка как иноверца-захватчика. Грамоты, рассылавшиеся по стране новыми властями, «советом всей земли», рисовали картину страшного разорения Московского государства «вечными врагами и богоборцами, литовскими людьми». Они «Московское государство выжгли и высекли, и божия святыя церкви разорили и чудотворные мощи великих чудотворцев московских обругали, и раки чудотворных мощей разсекли… и в церквах для поругания лошади поставили»[1340]. Такая картина разорения страны, сопровождавшегося поруганием чтимых святынь, прямо приводила к выводу, что единственный возможный тип отношений в данной ситуации — это взяться за оружие, чтобы изгнать польско-литовские войска из страны.

Другим важным итогом стало глубокое падение авторитета Думы. В грамотах ополчения «предатели христианские Михайло Салтыков да Федко Андронов с своими советники» поставлены на одну доску с «польскими и литовскими людьми». Правда, не ко всему кругу людей, стоявших у власти, было столь же враждебное отношение, о других чинах Думы просто говорилось, что «бояре прелстились для уделов, а иные боясь», но и те, и другие сотрудничали с захватчиками, в частности, следуя их желаниям, «людей всех служилых с Москвы разослали»[1341]. Боярская дума не только утратила власть над страной, она утратила и традиционно принадлежавшее ей право на власть, она вообще перестала быть политической силой, способной оказывать серьезное влияние на русское общество. Сигизмунд III продолжал ценить поддержку бояр и готов был платить за нее щедрыми пожалованиями, но на деле эта поддержка мало чем могла ему помочь.

Перед лицом новой ситуации, сложившейся в России к лету 1611 г., восточная политика Речи Посполитой должна была измениться, и она действительно стала меняться. Однако власти Польско-Литовского государства уже не могли рассчитывать добиться каких-то целей, вмешиваясь в борьбу политических сил в русском обществе. Серьезные партнеры для такой политики на русской стороне отсутствовали. В течение некоторого времени правящие круги Речи Посполитой тешили себя иллюзией, что дело обстоит не так, но жизнь доставляла им все новые доказательства ошибочности таких представлений.

Событиями середины 1611 г. закончилась польско-литовская интервенция — попытка Польско-Литовского государства, преследуя свои цели, вмешаться в борьбу политических сил в России. Характер отношений между Речью Посполитой и русским обществом все более отчетливо приобретал характер конфликта, в котором русское общество отстаивало перед лицом внешнего врага независимость и территориальную целостность Русского государства.