Польско-литовская интервенция в России и русское общество

Избрание Владислава

Со времени низложения Василия Шуйского до подписания соглашения об избрании Владислава прошло около двух недель. О том, что происходило в Москве в течение этих двух недель, русские источники (даже такой наиболее подробно описывающий события и хорошо информированный автор, как составитель «Нового летописца») почти ничего не сообщают. Ход событий в лагере Лжедмитрия II позволяет отчасти восстановить так называемый «Дневник Яна Петра Сапеги», но в нем почти ничего не говорится о том, что происходило в это время в Москве. Хорошо известно описание событий, происходивших в течение этого временного промежутка, которое дал гетман С. Жолкевский в своих «Записках». «Записки» написаны хотя и довольно скоро после событий, но все же тогда, когда их конечный исход уже вполне определился. Однако кроме «Записок» в распоряжении исследователей имеется два источника, современных событиям, — письма Жолкевского королю, освещающие наиболее важные моменты переговоров, и письма одного из офицеров его армии, Яна Гридича, информировавшего о происходящем своего патрона — литовского канцлера Льва Сапегу. Сопоставляя между собой данные этих трех источников, можно попытаться предложить реконструкцию событий.

Собрание у Арбатских ворот не могло ограничиться и не ограничилось решением о низложении Василия Шуйского. Одновременно были приняты еще два важных решения. Поскольку с низложением царя возник вакуум власти, собравшиеся у Арбатских ворот «чины» просили членов Боярской думы, «чтоб пожаловали, приняли Московское государство, докуды нам даст Бог государя на Московское государство». Тогда же было принято и решение об избрании нового царя: «А выбрати государя на Московское государство им, бояром, и всяким людем, всею землею… сослався с городы». В соответствии с этим местным властям предписывалось выбрать «изо всех чинов… по человеку» и прислать их в Москву[715]. Очевидно, предполагалось, что избрание нового государя произойдет на созванном в столице Земском соборе по решению «всей земли» — представителей всех «чинов» русского общества всех входящих в состав Русского государства областей («городов»), В условиях, когда Москва оказалась окружена войсками различных кандидатов на трон, осуществить этот план не удалось.

В грамотах не содержалось никаких указаний относительно того, кого следовало бы избрать на трон. В них лишь сообщалось, что собравшиеся в Москве «чины» принесли присягу, чтобы им «всем против воров стояти заодно и вора на государство не хотети»[716]. Тем самым Лжедмитрий II решительно исключался из числа возможных кандидатов на трон.

Из этого, однако, не следует делать вывод, что участники собрания, как думал С. Жолкевский, были сторонниками избрания Владислава. Характеризуя положение, сложившееся в стране ко времени низложения царя Василия, составители рассылавшихся по городам грамот писали, что к Москве идут иноземные войска, а «хотят… литовские люди государством Московским завладети и православную крестьянскую веру разорити, а свою латынскую веру учинити»[717]. А в заключительной части этих документов «всех людей Московского государства» призывали «быти в соединенье, чтоб наша православная вера не разорилась и матери бы наши, жены и дети в латинской вере не были»[718].

Само решение о низложении Василия Шуйского было связано с надеждами на то, что таким путем удастся добиться и устранения Лжедмитрия II, и тогда обе враждебные группировки объединят свои усилия, чтобы противостоять армии Жолкевского[719]. Очевидно, что на собрании у Арбатских ворот сторонники королевича отнюдь не преобладали[720].

30 июля (н. ст.), сразу по получении известий о низложении Шуйского, С. Жолкевский двинул войско к Москве[721]. Войско должно было стать в его руках инструментом для давления на московские «чины», чтобы заставить их избрать Владислава. Уже на пути из Вязём 2 августа он смог прислать королю первые сведения о положении, сложившемся в русской столице после низложения царя Василия. Боясь угроз со стороны «мира», брат низложенного царя кн. Иван Шуйский обратился к гетману с просьбой о защите. Просьбу эту передал Жолкевскому стрелецкий голова Иван Дивов, сын боярский из Смоленска[722] — очевидно, один из тех смольнян, которые сохраняли верность сверженному правителю. По словам стрелецкого головы, русская правящая элита разделилась на три группировки. Одна, во главе которой стоит патриарх, желает избрания на царство кн. Василия Васильевича Голицына, другая, во главе с Захаром Ляпуновым, агитировала в пользу Лжедмитрия II, но не добилась успеха (Захара, по его словам, «едва не убили»), и третья, во главе с кн. Ф. И. Мстиславским, склоняется к тому, чтобы избрать Владислава[723]. Борьба группировок была осложнена действиями русских служилых людей, находившихся в войске С. Жолкевского. По сообщениям гетмана, они отправили в Москву 30 детей боярских с письмом, в котором призывали поторопиться «королевичу его милости челом ударить»[724]. Гетман сообщал королю, что под воздействием их агитации в Москве взяли верх люди, объединившиеся вокруг кн. Ф. И. Мстиславского.

Однако Ян Гридич, отправивший свое письмо одновременно с письмом гетмана, был более осторожен в своих оценках. Судя по тому, что ему стало известно, бояре, принадлежавшие ранее к «факции Шуйского», советовали не торопиться «с поклоном» королевичу, а сначала посмотреть, чем окончится столкновение между войсками С. Жолкевского и Лжедмитрия II[725]. Как увидим далее, эти соображения были приняты во внимание, хотя окончательное решение оказалось иным.

В ответе на грамоту гетмана, предлагавшего свою помощь против Лжедмитрия II, составленном от имени всех «чинов» русского общества, находившихся в Москве («всех станов служилые и приказные и жилецкие люди»), его поставили в известность, что в Москве должен состояться собор для избрания нового государя. Одновременно Жолкевского просили обратиться к Яну Петру Сапеге «и всем польским и литовским людям, которые теперь с вором», чтобы те схватили Лжедмитрия II и выдали его гетману. Когда это произойдет, говорилось далее в грамоте, мы, «посоветовавшись со всеми людьми Московского государства, будем с вами ссылаться и говорить и становить о всех добрых делах, которые належат до покоя христианского»[726]. Таким образом, от Жолкевского добивались, чтобы он устранил опасность, угрожавшую Москве со стороны Лжедмитрия II, одновременно не давая со своей стороны никаких обязательств. Такое предложение еще раз показывает, что вопрос о том, кто будет новым русским государем, еще отнюдь не был решен в пользу Владислава.

Дети боярские, передавшие Жолкевскому это послание, не скрывали, что оно написано по предложению патриарха[727]. Жолкевский не принял этого предложения, тем более что находившиеся в его войске русские дети боярские советовали как можно скорее идти к столице. 3 августа (н. ст.) польская армия подошла к Москве.

О происшедших после этого событиях С. Жолкевский подробно сообщал королю в письме от 5 августа. Здесь, у стен Москвы, состоялась встреча бояр и детей боярских, находившихся в столице, с Иваном Салтыковым, Григорием Валуевым и другими предводителями русских служилых людей в армии Жолкевского. В этот момент к Москве подошли и стали жечь одно из предместий войска Лжедмитрия II. Против него из Москвы также двинулись войска. К гетману от кн. Ф. И. Мстиславского прибыл гонец Ф. Челюсткин. Гонец сообщил, что боярин хотел встретиться с Жолкевским, но из-за нападения «воровских людей» встреча стала невозможной. Он просил оказать помощь против Лжедмитрия II или хотя бы послать к Я. П. Сапеге, чтобы тот перестал жечь город. Власти в Москве снова пытались вовлечь Жолкевского в военные действия против Лжедмитрия II, и гетман снова отказался это сделать. Он заявил, что лишь после того, как стороны достигнут соглашения, он будет готов защищать Москву со своим войском и от «вора», и от всякого неприятеля[728].

В тот же день вечером к С. Жолкевскому прибыли послы от польско-литовского войска Лжедмитрия II. В сложившейся сложной ситуации, когда это войско было крайне заинтересовано в том, чтобы Лжедмитрий II занял русский трон, и, вместе с тем, хотело избежать столкновения с коронной армией, была предпринята еще одна попытка добиться соглашения между Лжедмитрием II и Сигизмундом III. Лжедмитрий II выразил готовность признать себя вассалом короля, выплатить большие суммы королю и королевичу, прислать войско, чтобы отвоевать у шведов Ливонию и помочь Сигизмунду III утвердиться на шведском троне. С этими предложениями послы ознакомили гетмана и просили дать разрешение выслать своих представителей под Смоленск для переговоров с королем[729]. Жолкевский считал подобное соглашение нереальным, его главной целью продолжало оставаться избрание Владислава. Именно поэтому он отказался принять прибывших вместе с послами от войска послов Лжедмитрия II. В контактах с польско-литовским войском на службе у Самозванца и его гетманом Яном Петром Сапегой Жолкевский стремился к решению одновременно двух задач. С одной стороны, он был заинтересован в том, чтобы войска Лжедмитрия II продолжали стоять под Москвой. В сложившейся ситуации находившиеся в Москве дети боярские и посадские люди без помощи Жолкевского избавиться от этих войск не могли, и это вынуждало их искать соглашения с гетманом. С другой стороны, было нужно, чтобы это войско не пыталось овладеть Москвой, его пассивность, как результат усилий Жолкевского, должна была поднять авторитет гетмана в глазах жителей Москвы. Поэтому предложения «сапежинцев» оказались для Жолкевского выгодными. Пока войско рассчитывало на успех переговоров с королем, оно оставалось бы пассивным и не создавало бы Жолкевскому сложностей. Неудивительно, что гетман не только разрешил «сапежинцам» отправить послов к Сигизмунду III, но и советовал королю оказать им любезный прием[730].

Когда послы уехали, на следующий день утром к Жолкевскому прибыл новый гонец с письмом от кн. Ф. И. Мстиславского. Содержание этого письма неизвестно, так как гетман сообщил королю лишь о своей реакции: ничего не отвечая, он отправил гонца обратно — письмо за письмом, а делу конца не будет[731]. Таким образом, если русские власти в Москве добивались выступления Жолкевского против «вора», стремясь отложить рассмотрение других вопросов, то гетман, напротив, обещал помощь против «вора» только после заключения соглашения и настаивал на скорейшем начале переговоров. В результате русская сторона пошла на уступки. В тот же день кн. Ф. И. Мстиславский прислал сына боярского Богдана Глебова, чтобы договориться о времени и месте встречи. Подробное изложение речи, произнесенной Б. Глебовым, сохранилось в письме Яна Гридича Льву Сапеге от 13 августа[732]. Глебов говорил о «гневе Божьем», постигшем за грехи Русское государство, о том, что, видя этот гнев, все люди «били челом господарю своему бывшему, чтобы он государство оставил, что он и учинил с великой своей и всех людей скорбью». При этих словах сын боярский заплакал. Главное значение имело не это заявление, которое должно было затушевать факт насильственного низложения правителя, а последующая часть речи, в которой говорилось, что все просят Бога, чтобы он дал им такого государя, как те «природные» государи, которые правили Россией много столетий. Далее Б. Глебов прямо сказал, что русские люди готовы обсуждать вопрос об избрании на трон королевича Владислава, «чтобы и вам и нам добро было». Однако он сразу же подчеркнул, что необходимым условием соглашения должна стать неприкосновенность православной веры.

Размышляя над итогами разговоров с представителем Боярской думы, С. Жолкевский пришел к заключению, что русских людей беспокоит только судьба их веры. Страх за судьбу веры вызывает у них патриарх — сторонник Голицына. Поэтому главную задачу переговоров гетман видел в том, чтобы успокоить русских людей на этот счет. Когда была достигнута договоренность о встрече утром 5 августа (н. ст.) на дороге у Новодевичьего монастыря, Жолкевский отправил на эту встречу своего племянника, ротмистра Александра Балабана из знатного православного шляхетского рода, откуда вышли два львовских епископа[733]. Он должен был рассеять сомнения русских людей относительно судьбы православия под властью польского королевича. Вместе с Балабаном на переговоры был послан подстолий львовский Станислав Домарадский[734]. Кроме того, в состав делегации входили представители русских служилых людей — И. Н. Салтыков, представлявший интересы бывших тушинцев, заключивших февральский договор с Сигизмундом III, и Г. Л. Валуев, представлявший бывших сторонников Шуйского, капитулировавших под Царевым Займищем[735]. На встречу с ними из Москвы были высланы стольник кн. Иван Федорович Троекуров, дьяк Андрей Иванов, в 1605–1606 гг. участвовавший в переговорах с польскими послами[736], дети боярские Федор Колычев и Иван Глебов[737]. Ранг представителей обеих сторон говорит о том, что встреча явно носила предварительный характер и должна была подготовить почву для будущих переговоров членов Боярской думы с гетманом.

О встрече сохранилось два свидетельства, существенно по-разному освещающих то, что на ней произошло. Одно — это приписка С. Жолкевского к уже упоминавшемуся письму от 5 августа, сделанная уже после того, как встреча состоялась. По его словам, на встрече А. Балабану удалось развеять опасения русских людей относительно судьбы их веры. Жолкевский выразил намерение послать его к патриарху, чтобы успокоить Гермогена[738].

Однако совсем другое мы находим в сообщении второго представителя Речи Посполитой на переговорах — С. Домарадского[739]. Согласно его сообщению, русские представители заявили о согласии бояр и «всей земли» избрать на русский трон Владислава, выдвинув лишь одно условие, «чтобы их веры… королевич его милость Владислав был»[740]. Выдвижение такого условия не было чем-то новым. Уже условия, предлагавшиеся Сигизмунду III под Смоленском бывшими сторонниками Лжедмитрия II, начинались с предложения, чтобы король своему сыну «призволил быти греческие веры»[741]. Настойчивое выдвижение такого требования было следствием не только подозрительного отношения русских к внешнему миру, инославному и иноверному, от которого постоянно исходит опасность, и не только опасения за судьбу своей веры под властью правителя иной конфессии. Дело было также и в том, что новый правитель, принадлежавший к роду «истинных» государей, что давало ему преимущество над другими кандидатами, приняв веру своих подданных, должен был тем самым порвать связь с «чужим» миром, к которому он ранее принадлежал, и перейти в тот мир, к которому принадлежали его подданные. «И ему бы у нас вся добрая творити и закона бы нашего и устава ничем не разоряти и своего бы ему злаго прирожения забыта», — писал несколькими месяцами позднее автор «Новой повести о преславном Российском царстве»[742]. Но именно поэтому такое решение никак не могло устроить ни короля Сигизмунда III, ни государственных деятелей Речи Посполитой. При составлении февральского договора стороны не пришли к согласию, и вопрос о вере будущего государя был в нем обойден молчанием. Но при возвращении к вопросу об избрании Владислава он снова вышел на передний план. Хотя никакие другие вопросы пока не были затронуты, уже это показывало, что проявленный Жолкевским оптимизм был явно преждевременным. Если собравшиеся в Москве русские «чины» и дали принципиальное согласие на избрание Владислава, то вопрос о том, на каких условиях он сможет стать русским царем, должен был стать предметом напряженной борьбы.

Если благодаря польским источникам мы хорошо представляем себе те ходы, с помощью которых гетман заставил русскую сторону вступить с ним в переговоры, то очевидно вместе с тем, что их авторам осталось совсем неизвестно то, как в Москве было принято решение вступить в переговоры с Жолкевским и как к этим переговорам готовились. Этот пробел лишь в очень недостаточной степени может быть восполнен русскими свидетельствами, часть из которых была записана заведомо на достаточно большой временной дистанции от описанных в них событий.

Наиболее подробные сведения содержит одна из редакций разрядных книг, свидетельства которой тем более заслуживают внимания, что при их составлении, возможно, была использована официальная документация. Согласно версии, содержавшей более подробное изложение событий, решение об избрании Владислава приняли первоначально «бояре и окольничии и дворяне», т. е., очевидно, Боярская дума в полном составе, и лишь затем оно получило одобрение патриарха Гермогена и других «чинов»[743].

Принимая решение, политическая элита русского общества столкнулась с дилеммой, которую составитель рассказа об избрании Владислава сформулировал следующим образом: «Стояти ли противу Литвы и осада укрепити и сидети во граде или послати х королю, дабы отпустил сына своего на стол Великии России»[744]. В условиях, когда Москва фактически оказалась окружена войсками С. Жолкевского и Лжедмитрия II, значительных шансов на длительную и успешную оборону города, конечно, не было, тем более что Лжедмитрий II, используя ситуацию, сумел установить свою власть над рядом территорий, ранее признававших своим царем Василия Шуйского[745]. В таких условиях приходилось искать соглашения с одним из претендентов.

В древнерусских сказаниях о Смуте предлагаются определенные объяснения того, почему выбор Думы пал на Владислава. Разумеется, русские политики не могли испытывать особо теплых чувств к претенденту, за спиной которого стояли подошедшие к Москве иноземные войска. Как к этим войскам относились в Москве, ясно видно из высказываний о них в грамотах, посылавшихся по городам после низложения Шуйского, которые приведены выше. Выбор определялся тем, что Лжедмитрий II был еще хуже. Авраамий Палицын объяснял это страхом бояр перед возможным социальным переворотом: «Лучши убо государичю служити, нежели от холопей своих побитым быти и в вечной работе у них мучитися»[746]. Сходный мотив обнаруживается и в разрядных записях, где, характеризуя положение, бояре говорят патриарху, что под Москвой стоит самозванец «с русскими ворами с казаки, хотят Московское государство доступать»[747].

Эти объяснения были приняты как правильные исследователями Смуты, полагавшими, что после бегства Лжедмитрия II в Калугу его главной опорой стало казачество[748]. Однако, как показано в исследовании И. О. Тюменцева, в Калуге продолжал существовать «двор», организованный как традиционная для русского общества иерархия «чинов», основу которого составляли люди, принадлежавшие к окружению Лжедмитрия II еще в Тушине[749]. В случае прихода к власти Самозванца именно они должны были занять места в первых рядах русской политической элиты, что, конечно, не могло устроить находившихся в Москве служилых людей, бывших сторонников царя Василия.

Разумеется, и мотив страха перед войском Лжедмитрия II не следует недооценивать. Однако это был не столько страх перед опасностью социального переворота, сколько обоснованные опасения перед насилиями и грабежами, которые последовали бы за вступлением этого войска в Москву. Главная военная сила Лжедмитрия II — наемное войско во главе с Я. П. Сапегой — уже в предшествующие годы сумела приобрести соответствующую репутацию в глазах русского населения Замосковного края. К тому же это войско вовсе не скрывало своих намерений любой ценой добиться щедрого вознаграждения за свою службу[750].

При принятии решения об избрании Владислава имел значение и другой мотив. Расколотое долголетней смутой, вызванной столкновениями различных кланов и социальных слоев, русское общество нуждалось в царе как верховном арбитре, который бы, встав над схваткой, мог бы своими решениями содействовать прекращению внутренних конфликтов. Такой роли соответствовал не Лжедмитрий II, вовлеченный во все эти внутренние конфликты, и не представитель одного из боярских кланов, а государь из «великого рода», пришедший на русский престол извне. В этом, очевидно, состоял смысл «боярского приговора», о котором говорится в разрядных записях, «что им из Московского государства государя не обирать никово»[751]. В продолжении Псковской 1-й летописи сохранилось сообщение, в котором говорится, как бояре обосновывали свой «приговор»: «Реша от княжеска и боярска роду… не хощем своего брата слушати: ратнии людие рускаго царя не боятся, его и не слушают и не служат ему»[752].

Характерно, что другой современник, Конрад Буссов, рассказывая о том, как московские «чины» обсуждали после низложения Шуйского вопрос о судьбе русского трона, приводит в своем сочинении сходные доводы в пользу избрания иноземного государя. По словам Буссова, в Москве говорили, что, «если мы сейчас выберем одного из» вельмож «царем земли нашей, другие тотчас же начнут его ненавидеть и тайно преследовать, ибо никому неохота кланяться и подчиняться себе равному». Поэтому следует избрать «совсем чужого вельможу, который был бы прирожденным государем по отцу и по матери и не имел бы себе равного в нашей земле»[753].

Конечно, и Буссов, и не известный по имени горожанин Пскова писали по слухам, но в этих слухах, очевидно, воспроизводились те доводы, которые наиболее часто повторялись и потому лучше запомнились.

Эти аргументы, как представляется, и определили решение находившихся в Москве «чинов» (Боярской думы, Освященного собора, детей боярских «государева двора», дворянских отрядов, стрельцов, московского посада) вступить в переговоры с гетманом Жолкевским об избрании на русский трон королевича Владислава. Для участия в переговорах с русской стороны была избрана делегация, состоявшая из бояр кн. Ф. И. Мстиславского, кн. В. В. Голицына, Ф. И. Шереметева, окольничего кн. Д. И. Мезецкого и думных дьяков Василия Телепнева и Томилы Луговского[754]. Одновременно был составлен «статейный список» с изложением условий, «как ему, государю, быть на Московском государстве»[755]. Этим документом русские представители должны были руководствоваться на переговорах.

Когда дело дошло до встречи этих представителей с гетманом, отметившим в своих записках, что они имели полномочия «от всех чинов, станов по-нашему», то переговоры действительно начались с чтения «статейного списка» («большого свитка», по выражению Жолкевского) Василием Телепневым. К сожалению, о содержании этого документа гетман высказался предельно кратко: «Было в том свитке о перекрещении королевича в русскую веру и иных немало абсурдов»[756]. Этот пробел отчасти позволяют восполнить сообщения Яна Гридича. В статейном списке говорилось о том, что королевич должен креститься в Смоленске, а затем — короноваться по традиционному обычаю и жениться на местной уроженке; в русскую столицу с ним могли бы поехать лишь немногие польские и литовские люди «религии русской». Одновременно границы Русского государства должны были остаться такими же, какими они были до Смуты, а король должен был уйти из-под Смоленска в Литву и вывести с русской территории и свое войско, и польско-литовских наемников Лжедмитрия II. Гетман Жолкевский со своей армией, нанеся поражение Самозванцу, захватив его и передав русским людям, также должен был уйти в Речь Посполитую[757]. Разумеется, Я. Гридич в кратком письме не мог изложить содержание всего «статейного списка», выделив лишь те условия, которые могли представлять особый интерес для его патрона — литовского канцлера. Однако и этих сведений достаточно, чтобы составить определенное представление о планах и расчетах, которые московские «чины» связывали с воцарением Владислава.

Очевидно, что избрание польского принца должно было стать своеобразной платой за прекращение интервенции, сохранение территориальной целостности Русского государства и помощь со стороны Речи Посполитой в борьбе с Лжедмитрием И. Вместе с тем, соглашаясь на этот выбор, «чины» стремились принять целый ряд мер, чтобы ослабить связь своего будущего государя с тем «чужим миром», к которому он принадлежал по рождению. При этом дело не ограничивалось его крещением по православному обряду (что, по мнению русских людей, только и сделало бы возможной его коронацию), он должен был получить русскую жену и держать в своем окружении лишь немногих жителей Речи Посполитой, да и то только православного вероисповедания.

Такая позиция русской стороны поставила гетмана Жолкевского перед серьезными трудностями, которые он попытался обойти, ссылаясь на отсутствие у него полномочий для решения поднятых вопросов. Он предложил русской стороне принять текст февральского договора как документ, уже одобренный королем и сенаторами. Это, в свою очередь, никак не могло устроить русских представителей, так как в тексте этого договора обходились молчанием и вопрос о вере будущего государя, и вопрос о границах Русского государства. Первый день переговоров, по свидетельству Гридича, прошел в спорах о крещении королевича, которые не привели ни к какому результату.

О последующем ходе переговоров информация сохранилась очень скупая. Вплоть до 12 августа все ограничивается сообщением в одном из писем Я. Гридича. По его словам, 10 августа Жолкевского посетило около двухсот человек «детей боярских, купцов, лучших посадских людей», которые хотели выяснить, действительно ли гетман говорил боярам, что «королевич не будет нашей веры»[758]. Это современное событиям сообщение осведомленного наблюдателя представляет большой интерес, так как показывает, в какой обстановке протекали переговоры, с каким напряжением следили за их ходом находившиеся в Москве дворянские отряды и посад.

Гетман, как сообщает Гридич, успокоил пришедших, сказав, что все зависит от решения королевича: «Когда будет государем вашим и привыкнет к вашему богослужению, и ваше к этому челобитье приступит, может, Господь Бог так направит сердце его, что он примет вашу веру». Этот ответ следует рассматривать не только как свидетельство незаурядного дипломатического искусства, проявленного С. Жолкевским в сложной ситуации. Он показывает также, что отрицательная реакция гетмана на предложение о крещении королевича была вызвана иными мотивами, чем аналогичная реакция на это короля Сигизмунда III. Для короля, фанатичного приверженца католической религии, неприемлем был сам переход его сына в чужую «схизматическую» веру. Для Жолкевского, наследника толерантных традиций «золотого века» польской культуры, был, напротив, неприемлем принцип принудительного навязывания кому-либо своей веры. Он считал делом вполне нормальным, что новый русский государь может, руководствуясь политическим интересом или по внутреннему убеждению, принять веру своих подданных, но, по мнению гетмана, это должно было быть его самостоятельным решением, принятым без всякого внешнего давления.

На 12 августа была назначена новая встреча русских представителей с Жолкевским, но она не состоялась из-за нападения войск Лжедмитрия II на Москву. Хотя соглашение с Я. П. Сапегой как будто дало гетману необходимое время для завершения переговоров с московскими «чинами» (лишь 14 августа послы «сапежинцев» были приняты королем под Смоленском)[759], сам факт начавшихся переговоров об избрании Владислава, который было невозможно скрыть, не мог не вызвать сильного беспокойства в польско-литовском войске Лжедмитрия II. Здесь, конечно, понимали, что в случае их успешного завершения с надеждами на щедрое вознаграждение придется окончательно проститься. Гетман С. Жолкевский пытался ослабить возможную угрозу. Как отмечено в дневнике похода Я. П. Сапеги, 9 августа он обратился с письмом к «воровскому» гетману, выражая возмущение «неслыханными условиями» русской стороны и заверяя, что король их не примет и скорее будет искать соглашения с царем Дмитрием[760]. Но эти дипломатические уловки не помогли. Уже в ночь с 10 на 11 августа в лагере Лжедмитрия II стал обсуждаться вопрос о том, чтобы «с войском под Москву подойти и город спалить». 11 августа войско Самозванца начало жечь московские слободы, а 12 августа под стенами Москвы развернулось настоящее сражение[761]. Во время боя под стенами столицы к ее защитникам присоединились находившиеся в лагере Жолкевского русские служилые люди во главе с И. Н. Салтыковым и Г. Л. Валуевым. Это решило исход боя — обратившиеся в бегство войска Лжедмитрия II стали «убегать через Москву-реку вплавь, не ища брода»[762]. Между коронным и «воровским» гетманами начались неприятные объяснения: «сапежинцы» упрекали Жолкевского в нарушении договоренности[763], однако отступление войск Самозванца от Москвы позволило сторонам возобновить переговоры.

13 августа перебежчики сообщали Я. П. Сапеге, что на следующий день переговоры должны завершиться и население Москвы принесет присягу королевичу Владиславу[764]. Сообщение это явно опережало события, но к 13 августа на переговорах был действительно сделан большой шаг вперед. Произошло это за счет уступок с русской стороны. Как сообщал 13 августа Льву Сапеге Ян Гридич, русские представители, явившиеся к Жолкевскому «с немалой громадой дворян и людей купецких», согласились, поскольку гетман не имеет полномочий, отложить решение вопросов, касающихся крещения королевича и ряда других сюжетов, до будущих переговоров с королем. Это, однако, не устранило всех трудностей. Соглашаясь положить в основу соглашения текст февральского договора, русские представители потребовали дополнить его условием, «aby wor był zniesiony» — конечно, с помощью королевского войска[765]. Настойчивое выдвижение этого требования было связано не только с расчетами на восстановление традиционного общественного порядка, но и с какими-то волнениями в Москве, ряд указаний на которые обнаруживается в дневнике похода Я. П. Сапеги. Так, здесь отмечено, что 16 августа в лагерь Самозванца вышло до 3.000 «простых людей» (chłopstwa), 17 августа перебежчик — «слуга боярский» — сообщал о расположении «мира» к Лжедмитрию II, 20 августа из Москвы снова вышло немало «простых людей»[766]. Правда, никакого желания сотрудничать с городскими низами Москвы «сапежинцы» не проявили. Первую партию беглецов «воровской» гетман приказал загнать обратно в город, «чтобы там тесно было», а новую партию «войско разобрало между собой», превратив их, очевидно, в своих слуг. Однако само массовое бегство простых людей в лагерь Лжедмитрия II не могло не беспокоить московские верхи. Возможно, выдвигая такое условие, русская сторона пыталась еще раз побудить Жолкевского к совместным действиям против «вора», но гетман снова не пошел навстречу таким предложениям: поражение Самозванца явно сделало бы русскую сторону менее сговорчивой. Напротив, 15 августа Жолкевский послал «сапежинцам» письмо, заверяя их, что русские служилые люди вступили в бой без его ведома, и выражая надежду, что король примет условия соглашения, предложенные Лжедмитрием II[767].

После встречи 13 августа переговоры возобновились 18 числа[768], и на первый план теперь выдвинулся вопрос о гарантиях территориальной целостности Русского государства. Если другие вопросы (и в их числе такой важный, как вопрос о крещении королевича) могли быть отложены до последующих переговоров с королем, то по этому вопросу русская сторона настаивала на немедленном решении. Как сообщал С. Жолкевский, русские представители заявили ему, что без внесения в договор такого условия присяга королевичу невозможна. Теперь уже Жолкевский оказался вынужден пойти на уступки, согласившись внести в договор соответствующее условие, однако разгорелся спор вокруг формулировок. Составленный гетманом текст не захотели принять бояре, а он, в свою очередь, не согласился с их поправками[769]. В чем был предмет спора, сообщения Жолкевского выяснить не позволяют. Дело проясняет обращение к ответу гетмана на предложения бояр от 19 августа[770] (едва ли не единственному сохранившемуся официальному документу, отражающему ход переговоров). Жолкевский в нем лишь обещал перед королем «печаловатися о том, як бы тые городы к Московскому государству очистити». Такое обещание, по существу, ничем не связывало правящие круги Речи Посполитой, а русская сторона добивалась ясного и недвусмысленного обещания, что будут сохранены прежние границы.

Когда в переговорах, таким образом, наступил кризис, 20 августа Жолкевского посетило 500 человек «стольников, дворян», от имени которых к гетману обратился князь Черкасский[771]. Он обратил внимание Жолкевского на текст февральского договора, где говорилось (ст. 5), что «поместья и отчизны, хто што мел перед тым, тое и вперод мети мает». Как же, говорил он, они могут свободно владеть своими дворами и землями, если в крепостях будут распоряжаться другие? С. Жолкевский видел перед собой большую группу людей, принадлежавших к самым верхам русского общества, людей, охваченных волнением и готовых твердо настаивать на своем. Гетман понял, что без этого условия договор не будет заключен, и уступил. На этой встрече был составлен и одобрен участниками текст статьи, вошедшей затем в состав договора[772].

Этот эпизод переговоров снова показывает, что, хотя переговоры и вел в основном узкий круг уполномоченных на то лиц, за ними напряженно следил гораздо более широкий круг людей, которые, когда затрагивались жизненно важные для них вопросы, прямо вмешивались в происходящее. В боярском списке 1610/1611 гг. насчитывалось 117 стольников и 232 дворян московских. Очевидно, верхи «государева двора» явились на встречу с гетманом едва ли не в полном составе, что не могло не произвести соответствующего впечатления.

Впрочем, уступчивость Жолкевского объяснялась не только этим. Наследник традиций предшествующего поколения, он считал стратегической целью восточной политики Речи Посполитой вовлечение России в орбиту ее политического и культурного влияния. К этой цели должно было привести возведение польского принца на русский трон. Однако, по убеждению Жолкевского, цель могла быть достигнута лишь в том случае, если польский кандидат будет добровольно принят русским обществом, а не насильственно ему навязан с ущемлением его интересов. Поэтому гетман согласился дать гарантии территориальной целостности Русского государства сначала под Царевым Займищем, а затем в ходе переговоров под Москвой. Соответствующее условие налагало на королевича Владислава и на его отца обязательство «городы, к Московскому государству належачие… со всем, как были до нынешния смуты, к Московскому государству очистить»[773]. Это было обязательство, совершенно ясное и недвусмысленное, хотя уже в момент его заключения появились попытки искать в нем лазейки, которые позволили бы удержать Смоленщину и Северскую землю в составе Речи Посполитой[774].

Уступки, сделанные Жолкевским, открыли путь к заключению соглашения. Покидая гетмана, удовлетворенные дети боярские предлагали ему начать составление текста договора, и уже на следующий день стороны приступили к такой работе. Однако эти действия натолкнулись на противодействие патриарха Гермогена, который, по словам Жолкевского, угрожал проклятием, и дело дошло до резких столкновений между посетившими гетмана детьми боярскими и окружавшими патриарха духовными лицами: патриарха они «лаяли, а попов, что при нем были, хотели бить, так что те бежали из церкви»[775]. Недовольство патриарха понятно, так как в текст соглашения не вошло обязательство королевича перейти в православие, но также очевидно, что недовольством патриарха пренебрегли, и он вынужден был подчиниться решениям «всей земли». Уже при составлении самого текста договора думный дьяк Василий Телепнев, связанный, по мнению Жолкевского, с патриархом и Голицыным, стал включать в него условия, с точки зрения гетмана неприемлемые. В спорах, связанных с этим, прошел день 22 августа, и 23-го Жолкевский категорически заявил, что не может принять его поправок[776].

Пока шли переговоры, Лжедмитрий II продолжал попытки овладеть Москвой. Первое нападение было предпринято вечером 21 августа, второе — гораздо более серьезное — 24 августа, когда военные действия продолжались в течение всего дня, однако никаких успехов Самозванец не добился[777].

Переговоры завершились 18/28 августа, когда был окончательно составлен текст договора в двух экземплярах — русский, скрепленный печатями бояр и подписями думных дьяков, участвовавших в переговорах, и польский, с подписями гетмана Жолкевского и ряда офицеров его армии[778].

Рассмотренная здесь предыстория заключения августовского договора показывает, как представляется, полную несостоятельность прочно сохранявшегося в отечественной историографии представления (ему отдал дань даже такой глубокий знаток эпохи, как С. Ф. Платонов[779]), что заключение договора было делом узкого круга бояр, захвативших власть в Москве после низложения царя Василия (так называемая «семибоярщина», о которой в действительности упоминает лишь один источник — Хронограф редакции 1617 г.[780]). Уже анализ известий о событиях, связанных с низложением Василия Шуйского, показал, что в этих событиях Боярская дума оказалась неспособной подчинить своему руководству находившиеся в Москве дворянские отряды и московский посад, а в ряде случаев была вынуждена следовать за их настроениями и мириться с их действиями. За короткий промежуток времени, прошедший от переворота до заключения августовского договора, никаких существенных изменений в этом отношении не произошло. «Статейный список», в котором определялись условия, на которых Владислав мог занять русский трон, вырабатывался при участии всех «чинов», при их участии был определен и состав делегации, высланной на переговоры с Жолкевским. Кроме того, как показано выше, большие группы людей, представлявших интересы разных кругов русского общества, неоднократно вмешивались в сам ход переговоров. Тем самым есть все основания рассматривать августовский договор как соглашение находившихся в Москве «чинов» русского общества, представлявших Русское государство, с гетманом Жолкевским как официальным представителем государства Польско-Литовского.

Как сообщал С. Жолкевский Сигизмунду III, в основу соглашения был положен текст февральского договора[781], и сопоставление текстов это подтверждает.

Как и в февральском договоре, в соглашении с гетманом устанавливалось, что православие должно оставаться единственным официально допустимым вероисповеданием в Русском государстве, на территории которого не разрешалось строить «Римския веры и иных розных вер костелов и всяких иных вер молебных храмов». Вопрос о том, будет ли в Москве поставлен костел для людей из свиты Владислава, должен был решаться путем переговоров нового государя с Освященным собором и Боярской думой. Новый государь обязывался «иных никаких вер не вводити» и не заставлять силой православных жителей России принимать другую веру. С особой силой в договоре подчеркивалась обязанность государя заботиться о православной церкви. Он должен был не только «целбоносные гробы и мощи святых… имети в великой чести» (текст в видоизмененной форме заимствован из февральского договора), но также «церкви… чтити и украшати во всем по прежнему обычаю и от разоренья от всякаго оберегати и святым божиим иконам и пречистыя Богородицы и всем святым и чудотворным мощем поклонятися и почитати»[782]. В появлении этих формулировок следует видеть определенный результат споров между светскими «чинами» и духовными, поддерживавшими своего патриарха. Их появление в тексте договора было связано также с опасениями русских людей перед появлением государя из «иного мира», отличительными признаками которого было иконоборчество и отрицание почитания святых. Разумеется, все пожалования прежних государей церкви (как это предусматривалось и в февральском договоре) должны были сохранять свою силу.

Большой комплекс статей, по большей части дословно заимствованных из февральского договора, устанавливал, что положение русских «чинов» под властью нового государя должно остаться прежним, в судопроизводстве также должны использоваться традиционные нормы права. Как отметил еще С. Ф. Платонов[783], в интересах заседавшей в Думе боярской аристократии в договор было внесено дополнительное обязательство «московских княженетских и боярских родов приезжими иноземцы в отечестве и в чести не теснити и не понижати»[784]. Как и в февральском договоре, определялся широкий круг вопросов, которые государь должен был решать «с приговору и с совету бояр и всех думных людей»: это касалось и суда над обвиненными в измене, и установления поместных и денежных окладов, и повышения (или понижения) налогов. В отличие от широкой компетенции Думы, «вся земля» получила право лишь участвовать в пополнении Судебника новыми статьями. Таким образом, в Москве, как и под Смоленском, правящая элита, в руках которой находилось само ведение переговоров, оказалась несклонной содействовать расширению прав «всей земли».

Как и февральский договор, августовское соглашение предусматривало запрещение крестьянских переходов, сохранение зависимости холопов от своих господ — меры, направленные против казачества. Очевидно, что московские «чины», как и бывшие сторонники Лжедмитрия II, связывали с избранием польского принца надежды на прекращение Смуты и стабилизацию общественного порядка в его традиционных формах.

Что касается отношений между Россией и Речью Посполитой, то в августовском договоре, как и в февральском, эти отношения выступают в форме военно-политического союза против общих «недругов» (прежде всего татар). Как и в февральском договоре, в соглашении предусматривалась свободная торговля купцов обоих государств с уплатой обычных пошлин, а также возврат пленных (в августовском договоре уточнялось — «без выкупа»).

Что касается тех жителей Речи Посполитой, которые прибудут в Россию вместе с королевичем, то, как и в февральском договоре, специально указывалось, что они не должны занимать каких-либо государственных должностей ни в центральном, ни в местном аппарате управления. Они могли рассчитывать на получение в России лишь поместий и жалования. В февральском договоре отмечалось, что земли могли даваться и в вотчину «сполною обоих господарств радою». В августовский договор этот текст не вошел. Его составители, очевидно, стремились, чтобы пришельцы не получили возможности постоянно находиться в России, и хотели также исключить какое-либо вмешательство «рады» — сената Речи Посполитой — в решение внутрироссийских дел. Наконец, в текст соглашения было внесено еще одно условие, отсутствовавшее в февральском договоре: «Ив Польшу и в Литву и в иныя государства московских людей не разсылати, и из Польши и из Литвы на их места никаких людей не приводити»[785]. Таким образом, как под Смоленском, так и под Москвой русская сторона стремилась к сохранению Московского государства как самостоятельного политического целого.

Ян Гридич, сообщая Льву Сапеге о заключенном договоре, отметил, что он отличается от февральского соглашения подробным рассмотрением двух вопросов — о территориальной целостности Русского государства и о «Самозванце и его жене»[786].

Установления по этим двум вопросам занимали заключительную часть документа.

Установление, касавшееся ухода польско-литовских войск со всех территорий, входивших в состав Русского государства до Смуты, было уже разобрано выше. К этому следует добавить, что Жолкевскому удалось добиться внесения в соглашение того пункта февральского договора, где предусматривалось «до достаточного успокоенья» государства размещение представителей Речи Посполитой «в приказех на рубежных городех» по соглашению с Боярской думой, но в августовском договоре этот текст сопровождался дополнением — «Московского государства всех чинов люди про ту статью великому государю челом бьют, чтоб того не было»[787]. Дополнение это фактически сводило на нет сделанную уступку. К этому следует добавить, что по настоятельной просьбе московских «чинов» С. Жолкевский сразу после составления договора обратился к королю с предложением прекратить осаду Смоленска[788]. Сам текст договора включал в себя обязательство гетмана обратиться к королю с таким предложением[789]. Все это показывает, как упорно на переговорах московские «чины» отстаивали территориальную целостность Русского государства.

Другой вопрос, который специально рассматривался в заключительной части договора, — это вопрос об отношениях с Лжедмитрием II. В февральском договоре вопрос этот, как и ряд других, был обойден молчанием. Для решения же бывших сторонников Василия Шуйского согласиться на избрание Владислава очень существенное значение имели, как уже отмечалось выше, расчеты на восстановление с польско-литовской помощью традиционного общественного порядка, что привело бы и к утверждению руководящей роли в русском обществе его традиционной политической элиты. Одним из важных условий достижения этой цели было устранение с политической арены тех группировок русского общества, которые, поддерживая Лжедмитрия II, претендовали на аналогичную роль. Неудивительно поэтому, что уже в соглашение, заключенное под Царевым Займищем, были включены обязательства сторон не поддерживать никаких контактов с «вором» и «промышляти над ним заодно»[790]. В августовском же договоре уже подробно перечислялись обязательства, которые в связи с этим брала на себя польская сторона. Жолкевский должен был вместе с боярами «думати и промышляти», «как бы того вора изымати или убити», он должен был также «против того вора стояти и биться», а находившееся с Самозванцем польско-литовское войско «от того вора отвести». Гетману следовало также не допустить «смуты» в Московском государстве из-за каких либо действий Марины Мнишек «и отвести ее в Польшу»[791].

Договор определял и условия сосуществования с армией Жолкевского. Свободный доступ в город для нее был закрыт: посещать Москву могли лишь небольшие группы, «человек по дватцати или мало болыпи» с «проезжими листами» от гетмана. После окончания военной кампании против Лжедмитрия II королевская армия должна была отойти к Можайску «и там великих московских послов поворотки и указу королевского ждати»[792]. Составители договора явно стремились не допустить того, чтобы, используя сложившиеся обстоятельства, королевская армия смогла бы овладеть русской столицей.

Наконец, при оценке августовского договора следует принять во внимание еще одно обстоятельство. Еще в февральском договоре отмечалась возможность того, что он может быть дополнен новыми условиями по соглашению «с патриархом и со всим освященным собором и з бояры и со всею землею». Но в то время это была лишь теоретическая возможность. В отличие от этого, в августовском договоре прямо отмечалось существование «недоговореных статей», по которым во время переговоров не было достигнуто соглашения.

Для принятия решения по всем этим вопросам русская сторона направляла послов к Сигизмунду III и его сыну под Смоленск. На этих переговорах и должны были быть окончательно определены условия, на которых Владислав должен был занять русский трон и которые он должен был соблюдать[793]. Другой важной задачей, стоявшей перед послами, было заключение договора, который определял бы отношения между Россией и Речью Посполитой в новой ситуации, сложившейся после избрания польского принца на русский трон[794].

Таким образом, заключенное соглашение носило предварительный характер, и то, займет ли Владислав русский трон и на каких условиях, зависело от результатов переговоров русских послов с Сигизмундом III и сенаторами под Смоленском. Неслучайно в составленном после заключения договора тексте присяги Владиславу читались слова: «А ему, государю, делати во всем по нашему прошенью и по договору послов Московского государства з Жигимонтом королем и по утверженной записи»[795].

Характерно, что одновременно с составлением договора был составлен особый документ, в котором приводился перечень условий, которые гетман отказался обсуждать, ссылаясь на отсутствие полномочий. Как указывалось в преамбуле документа, обо всех этих условиях московские «чины» во главе с патриархом «приказали бить челом» Сигизмунду III и его сыну[796]. Этот документ не привлек к себе внимания отечественных исследователей. Между тем очевидно, что без его анализа нельзя в полной мере судить о том, какие условия предлагали московские «чины» своему новому государю.

Целый ряд условий касался вероисповедания правителя. Он должен был креститься «в нашу православную христианскую веру греческого закона»; особое условие налагало на него обязательство не просить благословения и не «ссылаться» «о вере» с римским папой. Кроме того, жену он должен был себе взять «в Московском государстве православную». Таким образом, одним из главных условий принятия нового государя должен был стать его полный разрыв с католическим миром, чтобы он мог полностью стать «своим» для общества, которым он должен править.

Уже в августовском договоре нашло заметное выражение стремление отгородиться от внешнего мира (католического и протестантского) и закрыть русскую территорию для деятельности представителей других христианских конфессий. В рассматриваемом перечне условий установления договора были дополнены обязательством нового государя «позволить боярам и всей земле» карать смертной казнью и конфискацией имущества тех, кто захочет «своим нерозумием от греческой веры отступить до римской».

При составлении договора русская сторона согласилась на приезд в Москву с королевичем «польских и литовских людей», добиваясь только, чтобы им не давали государственных должностей. В анализируемом документе были помещены условия, которые явно ограничивали значение этой уступки: с королевичем должны были приехать «немногие люди» (что мотивировалось разорением страны), и им нельзя было давать поместья «близко границы».

Важная особенность документа состоит в том, что в нем снова идет речь о решении вопросов, которые как будто были уже урегулированы августовским договором. Очевидно, в Москве не было уверенности в том, что польско-литовская сторона будет соблюдать эти установления договора. Так, в нем снова подчеркивалось, что король должен «очистить» все города Московского государства, «как были до нынешней смуты». Особый пункт предусматривал, чтобы король снял осаду Смоленска и «людей бы всех польских и литовских из всего Смоленского уезда приказал вывести». Кроме того, в документе говорилось, что король должен «без выкупа» освободить всех русских пленных, как без выкупа переданы Жолкевскому все польские и литовские пленные, находившиеся в Москве.

Как видно из приведенных выше сообщений Я. Гридича, ряд фигурирующих в документе условий был выдвинут русской стороной уже на первом этапе переговоров. Их включение в специальный, составленный уже после оформления договора документ показывает, что русская сторона продолжала на них настаивать.

При выработке условий соглашения русская сторона настаивала на разрыве своего нового государя с католическим миром, на полном закрытии своей территории для пропаганды католицизма, на сохранении территориальной целостности Русского государства. По всем этим вопросам добиться полного согласия не удалось, они должны были специально рассматриваться на переговорах московских «великих послов» с королем Сигизмундом III под Смоленском. Хотя сразу по заключении договора русские участники переговоров принесли присягу новому государю, на следующий день население Москвы приносило присягу в Успенском соборе[797], а затем из Москвы стали рассылать грамоты в различные города с предписанием привести и их население к присяге[798], то, признает ли русское общество королевича Владислава своим новым государем, зависело от того, каких результатов сумеют добиться «великие послы» под Смоленском.