Польско-литовская интервенция в России и русское общество

Русское общество и Смутное время

Вопрос об истоках глубокого внутреннего кризиса, охватившего русское общество в первые десятилетия XVII в., постоянно находился в центре внимания российской науки. На рубеже ХІХ–ХХ вв. С. Ф. Платонов в своем классическом труде о Смуте предложил развернутый ответ на этот вопрос, основанный на детальном анализе как положения отдельных социальных групп, так и особенностей отдельных регионов в составе Российского государства. Выводы и наблюдения С. Ф. Платонова в работах советских ученых подверглись изменениям и дополнениям, главным образом в той части, где речь шла о характеристике отношений между социальными верхами и низами русского общества. В последние десятилетия благодаря введению в научный оборот и анализу комплекса ранее неизвестных источников, характеризующих положение верхов дворянского сословия в последней четверти XVI — начале XVII в., открылись возможности и для постановки ряда вопросов о взаимоотношениях между верхами и низами дворянского сословия, которые не принимались во внимание в схеме С. Ф. Платонова. Появились и работы, посвященные изучению отношений между разными группами сословия горожан. Все это дает определенные основания для того, чтобы, отталкиваясь от того, что было сделано для изучения положения разных слоев русского общества и взаимоотношений между ними после выхода в свет книги С. Ф. Платонова, попытаться предложить ответ на вопрос о причинах кризиса, соответствующий современному уровню знаний о русском обществе.

Хорошо известно, что в ходе глубокого внутриполитического кризиса, охватившего Россию в годы Смуты, в политическую борьбу и в механизм принятия важных политических решений оказались вовлеченными едва ли не все слои, на которые делилось русское общество того времени. Помещенные в ряде документов этого времени перечни отдельных групп, принимающих такие важные решения, можно рассматривать как самую общую, предельно краткую характеристику структуры русского общества в годы Смуты.

Общество это делилось на «чины», сословные группы, отличавшиеся друг от друга особым статусом (характерно, что в польских переводах соответствующих документов слово «чины» передавалось как «stany» — сословия). Сами «чины» разделялись на две основные части — «служилых людей» и «жилецких людей». Разница между ними, очевидно, состояла в том, «служилые люди» несли «службу» в пользу государства, получая за это вознаграждение, средства для выдачи которого должны были доставить «жилецкие люди». «Служилые люди», в свою очередь, делились на «служилых людей по отечеству» и «служилых людей по прибору». Разница в названиях отражала различия в социальном положении обеих групп: для первой из них определенная «служба» была наследственным правом, которое власть должна была принимать во внимание, вторая была мобилизована («прибрана») властью для несения менее «честных» служб. Однако общая черта, характерная для статуса этих привилегированных по сравнению с «жилецкими людьми» социальных групп, — их «служба» государству. Уже выбор терминов для обозначения этих социальных групп показывает специфику русского общества, отличающую его от ряда современных европейских обществ, как общества, где особый статус привилегированных социальных групп был тесно связан с их «службой» государству.

Термин «служилые люди по отечеству» означал всю совокупность людей, входивших в состав формирующегося дворянского сословия, — бояр и детей боярских, владельцев земель с крестьянами, которые несли «службу», занимая различные административные должности или сражаясь в рядах конного дворянского ополчения.

Этот «чин» русского общества имел сложную иерархическую структуру. Его высший слой образовывала знать — несколько десятков княжеских и боярских семей, обладавших наследственным правом на получение думных чинов и занятие высших военных и административных должностей. Говоря о предпосылках Смутного времени, С. Ф. Платонов подчеркивал тяжесть репрессий, которые пали на этот слой русского общества в годы опричнины. Результатом стало резкое недовольство боярства своим положением и его попытки в годы Смуты вернуть себе утраченные позиции и получить гарантии того, что события опричнины более не повторятся[82]. Соображения С. Ф. Платонова о целях, которые преследовала знать в годы Смуты, могут быть дополнительно подкреплены материалом, введенным в научный оборот А. П. Павловым, о попытках знатных людей использовать происходившие перемены власти, чтобы вернуть себе родовые земли, утраченные в годы опричнины[83].

Представляется, однако, что для полного представления о предпосылках назревавшего кризиса следует принять во внимание не только репрессии сами по себе, но и всю совокупность изменений в положении знати, которые имели место в годы правления Ивана IV.

Хотя С. Ф. Платонов писал, что в результате опричнины формировалась «новая аристократия служебно-дворцового характера»[84], это положение не получило в его схеме какой-либо дальнейшей разработки. Как представляется, с того самого времени, когда на рубеже ХV–ХVІ вв. завершилось политическое объединение русских земель, одной из важных задач, к решению которых постоянно стремилась государственная власть, было ослабление связей знати с объединениями детей боярских на местах. Сохранение и укрепление таких связей могло бы привести к превращению знати в самостоятельную силу, которая, опираясь на поддержку провинциального дворянства, могла выдвигать по отношению к государственной власти нежелательные требования. Неудивительно поэтому, что лишь сравнительно недолго во второй половине XV в. представители знати получали назначения на посты наместников в тех землях, где находились их родовые владения. С начала XVI в. решительно возобладал противоположный принцип — получение административных назначений не на тех землях, где располагались родовые вотчины бояр, окольничих и вообще тех детей боярских, которые обладали правом на получение кормлений. Так как назначения давались, как правило, на краткие сроки, никаких прочных связей между представителями власти — знатными людьми — и местным обществом не могло возникнуть. Аналогичную политику проводила государственная власть и при военных назначениях на воеводские посты. Лишь в первое время после присоединения ярославские или тверские князья командовали полками, собранными на территории их бывших княжеств. К началу XVI в. и эта практика была оставлена. Воеводы, как правило, командовали теперь полками, формировавшимися из отрядов, набранных в разных уездах и регионах Русского государства.

Все эти меры, разумеется, способствовали ослаблению связей между знатью, проводившей теперь значительную часть времени в центре политической жизни — Москве, и дворянскими объединениями на местах, однако не могли такие связи полностью устранить. Члены княжеских родов сохраняли за собой обширные родовые вотчины на территории своих бывших княжеств, что способствовало сохранению традиционных, давно установившихся связей (так, местные дети боярские охотно поступали на службу в княжеские дворы[85]). Что касается других представителей знати, то сохранению их связей с местным обществом способствовало то, что молодые отпрыски знатных семейств до получения думных чинов несли службу в рядах уездных объединений детей боярских[86].

Эти каналы связей были, по меньшей мере, серьезно ослаблены в результате преобразований второй половины правления Ивана IV. Как убедительно показал, проанализировав огромный фактический материал, А. П. Павлов, годы опричнины стали временем настоящего разгрома родового землевладения княжеской знати, в руках представителей княжеских родов остались лишь жалкие остатки их прежних владений[87]. Представители княжеских родов оставались крупными землевладельцами, но их владения складывались теперь прежде всего из поместий и выслуженных вотчин, разбросанных по всей территории страны. Вместе с тем с окончательным формированием системы столичных чинов к концу правления Ивана IV сложилась практика, при которой молодые представители знати начинали службу в составе этих чинов и их связи с уездными объединениями детей боярских оказались разорванными[88].

К этому следует добавить, что государственная власть прилагала усилия к тому, чтобы постоянно удерживать в Москве представителей знати, не имевших военных или административных назначений. Польский шляхтич С. Немоевский, посетивший Россию в годы правления Лжедмитрия I, обратил внимание на то, что каждый знатный человек должен иметь свой двор в столице, так как проводит большую часть времени при дворе государя, а не в своих владениях, для посещения которых требовалось специальное разрешение царя, дававшееся на строго определенный срок[89].

Совокупность всех этих мер привела к тому, что родовая знать, превратившаяся в знать служилую, тесно связанную с двором правителя, перестала представлять для государственной власти серьезную опасность. Такая служилая знать, не располагавшая связями и влиянием на местах, не могла выступать как сила, способная поднять провинциальных детей боярских на какие-либо выступления против центральной власти.

Однако у создавшейся ситуации была и другая сторона. Не располагая связями и влиянием на местах, аристократия, опиравшаяся лишь на поддержку центральной власти, с временным ослаблением последней оказывалась неспособной влиять на местное общество и способствовать прекращению волнений. Таким образом, устранив возможную опасность со стороны знати, государственная власть одновременно утратила важный канал влияния на провинциальное общество, что при возникновении внутриполитического кризиса было чревато серьезной опасностью.

Вместе с тем отмеченные перемены в положении знати не могли не оказать влияния на основную массу представителей дворянского сословия — детей боярских, входивших в состав дворянских уездных организаций. С. Ф. Платонов правильно обращал внимание на то, что вторая половина XVI в. была особенно тяжелым временем для провинциальных детей боярских. Помимо того ущерба, который нанесли провинциальному дворянству массовые переселения[90] времен опричнины, положение дворянства сильно ухудшилось к концу правления Ивана IV, когда резкий рост государственных налогов привел к массовому разорению крестьян и запустению поместий, а с тех помещиков, которые с трудом сумели сохранить свой социальный статус, требовали исправного несения военной службы[91]. И после окончания войны положение широких кругов дворянства оставалось тяжелым — источники второй половины 80-х гг. XVI в. содержат многочисленные сведения о детях боярских, которые бросили запустевшие поместья и «кормятца меж дворы»[92].

Нельзя не согласиться с С. Ф. Платоновым, что в столь тяжелом положении дети боярские нуждались в прямой поддержке со стороны государственной власти[93], которая не могла ограничиваться традиционной выплатой жалованья за службу. Обеспечению относительной устойчивости дворянского хозяйства способствовали проводившиеся с начала 80-х гг. XVI в. меры по прекращению крестьянских переходов и массовому сыску и возвращению на прежние места беглых[94]. Меры эти диктовались прежде всего интересами фиска, но отвечали и нуждам землевладельцев, заинтересованных в обеспечении своих имений рабочей силой. Навстречу интересам дворянства шли принятые в ответ на коллективные челобитные детей боярских решения о «обелении» барской запашки[95].

Поскольку последствия хозяйственного разорения к началу XVII в. далеко не были изжиты[96], положение дворянского хозяйства продолжало оставаться неустойчивым, а после голода 1601–1603 гг. вопрос о поддержке дворянства со стороны государственной власти снова должен был стать в высокой степени актуальным.

Отсюда повышение внимания дворянской массы к возможным переменам на троне, ее заинтересованность в приобретении влияния на принятие в Москве важных государственных решений. В десятилетия, предшествовавшие правлению Ивана IV, вопрос не мог стоять так остро. В то время когда молодые аристократы начинали нести службу в рядах местных дворянских корпораций, провинциальное дворянство могло видеть в лице влиятельных сослуживцев и соседей защитников своих интересов при дворе монарха. С обособлением элиты служилого сословия от провинциального дворянства положение стало существенно иным. Теперь провинциальный дворянин сталкивался со знатным человеком лишь как с присланным из центра воеводой, проводившим на местах политику властей и одновременно стремившимся обогатиться за счет населения, или как с вымогавшим взятки судьей в приказе, когда провинциальному дворянину приходилось отправляться для решения своих дел в столицу. Как представляется, в этих условиях уже на рубеже ХVІ–ХVІІ вв. должен был зародиться тот антагонизм между провинциальным дворянством и «сильными людьми» в Москве, связанными в его сознании с «московской волокитой» и неправедным судом, отголоски которого звучат в дворянских выступлениях на Земских соборах и в коллективных челобитных первой половины XVII в.[97] Обособление элиты служилого сословия должно было, вместе с тем, способствовать консолидации дворянской корпорации как объединения детей боярских — землевладельцев одного уезда с близким социальным статусом. Так постепенно созревали условия для самостоятельных выступлений уездных дворянских корпораций — «служилых городов» — в защиту своих особых интересов, выступлений, которые заставили бы собравшуюся в Москве политическую элиту принимать эти интересы во внимание.

Вопрос о том, как отстаивать интересы провинциального дворянства перед лицом центральной власти, обладал разной степенью остроты по отношению к разным регионам России. Стремясь ослабить связи между знатью и провинциальным обществом, государственная власть одновременно хотела сохранить определенные каналы влияния на провинциальное дворянство. Как показали исследования социального состава «государева двора» — своеобразной организации верхов дворянского сословия, принадлежность к которой обеспечивала и участие в получении регулярного денежного жалованья, и доступ к военным и административным назначениям, — низший, наиболее многочисленный слой в его структуре состоял из выборных дворян — представителей верхушки провинциального дворянства, которые обычно несли службу вместе со своей уездной корпорацией, выступая в ее рядах в качестве командиров дворянских сотен и окладчиков, но периодически вызывались в Москву для получения военных и административных назначений как члены «двора». Количество таких «выборных дворян» заметно увеличилось на протяжении последних десятилетий XVI в.: если в 1588/89 г. их было 680 человек, то в первые годы XVII в. уже свыше 900[98]. Этому слою людей принадлежала особая роль в структуре русского общества — они связывали между собой верхи и низы дворянского сословия, через них государственная власть могла воздействовать на провинциальное дворянство, а последнее — информировать власть о своих нуждах. Однако далеко не все дворянские объединения имели своих представителей в составе «двора»[99]. Изучение «Тысячной книги», «Дворовой тетради» и боярских списков второй половины XVI в. показало, что в составе двора были представлены дворянские корпорации исторического центра государства — Северо-Восточной Руси («Замосковного края») и немногих уездов к югу от Оки (Рязань и некоторые другие города). Ни большая часть заокских городов, ни Смоленщина, ни Северская земля, ни Поволжье на юг от Нижнего Новгорода в составе двора не были представлены. Рост числа «выборных дворян» шел во второй половине XVI — начале XVII в. прежде всего за счет роста числа представителей традиционного круга «городов». Вместе с тем, как показано А. П. Павловым, к середине 80-х гг. XVI в. из состава двора были удалены представители дворянских корпораций северо-запада России. Таким образом, государственная власть последовательно привлекала в состав двора представителей дворянских корпораций исторического центра государства, не принимая во внимание интересы дворянских корпораций окраин. Между тем именно дворянство западных и южных окраин, разоренных Ливонской войной и татарскими набегами, особенно нуждалось в поддержке со стороны государственной власти, особенно было заинтересовано в возможности влиять на принимавшиеся в столице политические решения. Правда, в начале XVII в. в этом отношении наметились некоторые изменения. К 1602–1603 гг. в составе двора появились представители как ряда городов Поволжья (Нижний Новгород, Арзамас), так и ряда городов юго-запада России (Стародуб-Северский, Карачев, Орел). Сами эти перемены говорят о том, что власть, очевидно, стала в какой-то мере отдавать себе отчет в возможной опасности, которую таило подобное положение вещей, и нашла нужным как-то пойти навстречу пожеланиям части провинциального дворянства. Перемены, однако, были незначительными, почти формальными, так как от каждого из новых городов в состав двора было взято всего по нескольку человек, в то время как «выбор» от старых «городов» исчислялся десятками[100].

Таким образом, одной из характерных черт русского общества на рубеже ХVІ–ХVІІ вв. была незавершенность процесса формирования единого дворянского сословия, находившая свое выражение в существовании важных различий между положением дворянства исторического центра и окраин. У дворянства окраин были особенно серьезные основания для недовольства своим положением, недовольство это могло лишь усилиться в годы постигшего Россию голода, а каналами влияния, способными стабилизировать положение на окраинах, государственная власть не располагала.

Другую важную часть служилого населения России составляли «служилые люди по прибору». В крупных городских центрах эти служилые люди по прибору, как было показано уже С. Ф. Платоновым в его характеристике особенностей отдельных регионов России накануне Смуты, составляли очень значительную часть населения[101].

Поддержание и сохранение общественного порядка и в городских центрах, и в прилегающей к ним округе обеспечивала наиболее многочисленная, наиболее организованная и наиболее привилегированная часть служилых людей по прибору — созданное в 50-х гг. XVI в. стрелецкое войско. Стрелецкие отряды, в которых насчитывалось в отдельных уездных центрах по нескольку сотен человек, являлись опорой представителей власти на местах — воевод. Это была хорошо организованная военная сила, которую воеводы в случае необходимости могли быстро мобилизовать, не дожидаясь, пока в город соберутся со своих поместий уездные дети боярские.

Если в сохранившихся писцовых описаниях ряда русских городов второй половины XVI в. представлены достаточно точные данные о количестве проживавших в них стрельцов, то сведения об их положении приходится черпать из законодательных актов первой половины XVII в. и из записок иностранцев. Стрелецкое войско (пехота, вооруженная огнестрельным оружием) несло военную службу, за которую получало жалованье. По сообщению Д. Флетчера, стрелец получал в год 7 рублей, 12 мер ржи и 12 мер овса[102]. Как отметил другой иностранный наблюдатель, С. Немоевский, стремянные стрельцы, которые несли охрану царя, получали жалованье в два раза больше. По сообщению того же автора, стрельцы получали из казны металлические части для своих пищалей[103]. Другим важным признаком социального статуса стрельцов было освобождение от тягла и служб, которые несли проживавшие рядом с ними посадские люди[104]. В середине XVII в. освобождение от тягла не распространялось на другие категории служилых людей по прибору[105], но ранее, видимо, дело обстояло не так. Неслучайно в годы Смуты многие члены посадских тяглых общин пытались воспользоваться происходившими переменами, чтобы войти в состав разных категорий служилых людей по прибору и тем самым освободиться от тягла[106].

В свободное от службы время стрельцы занимались, как и посадские люди, торговлей и промыслами. Власть допускала это, но продававшие на торгу свои изделия или державшие лавки стрельцы должны были наравне с посадскими людьми «полавочное и пошлины всякие давати в государеву казну»[107]. На этой почве были возможны столкновения с собиравшим пошлины финансовым аппаратом государства и возникновение определенной общности интересов посадских людей и стрельцов.

В целом, однако, освобождение от тягла и выплата жалованья, как представляется, обеспечивали государственной власти и ее представителям на местах поддержку стрелецкого войска. Однако в начале XVII в. эта система отношений была серьезно нарушена. В записках С. Немоевского сохранилась запись его разговоров со стремянными стрельцами весной 1606 г. Он записал, что, не получая третий год жалованья, стрельцы ругают царя за то, что вынуждены ходить в самодельной одежде и лаптях (вместо сапог)[108]. Если так обстояло дело с элитной частью стрелецкого войска, охранявшей самого царя, то с выплатой жалованья на местах дело обстояло, конечно, еще хуже. В таких условиях правитель явно не мог рассчитывать на традиционную лояльность стрельцов, а те, в свою очередь, готовы были отдать предпочтение другой власти, которая могла бы обеспечить лучшие условия службы. Утратив поддержку стрелецкого войска, воеводы, не обладавшие авторитетом в глазах местного населения, не располагавшие связями и каналами влияния в незнакомой им среде, оказывались не в состоянии контролировать положение на местах, тем более если они не могли рассчитывать в полной мере на лояльность местных детей боярских.

Другая, большая часть русского общества — «жилецкие люди» — может быть разделена на две большие категории — торгово-ремесленное население городов и крестьянство.

Посадские люди — формирующееся городское сословие — получили целый ряд серьезных оснований для недовольства после перемен в их положении, имевших место во второй половине правления Ивана IV. Во-первых, следует отметить (на что справедливо обращал внимание Р. Г. Скрынников), что резкий рост налогов («тягла») в годы Ливонской войны пал своей тяжестью не только на жителей деревни, но и на посадских людей, что нашло свое выражение в массовом бегстве тяглецов из города. Предпринимавшиеся государством с начала 80-х гг. XVI в. меры по прикреплению тяглецов к традиционным местам обитания и насильственному возвращению беглых на прежние места в полной мере касались и жителей посада[109]. С этого времени стремление использовать возможные перемены для того, чтобы избавиться от тягла, стало для русских горожан постоянным (о чем в иной связи уже было сказано выше).

Очень важной переменой, отрицательно сказавшейся на положении горожан, стала утрата посадами самоуправления, которое они получили по земской реформе 1555–1556 гг. Как показано в исследовании А. П. Павлова, с 70-х гг. XVI в. все большее распространение стала получать практика посылки на места сначала «судей», а затем «воевод», в руки которых постепенно переходили суд и управление посадами[110], что означало резкое ограничение компетенции созданных после земской реформы органов городского самоуправления. Перемены эти вызывали тем более негативную реакцию, что воеводы, никак не связанные с местным обществом, не заинтересованные в каких-либо контактах с ним, рассматривали свою должность как «кормление», за сравнительно кратковременное пребывание на котором следовало выжать из населения как можно больше доходов[111]. Еще на земском соборе 1642 г. в выступлениях представителей городского сословия говорилось о действиях воевод как главной причине «оскудения» посадских людей: «А в городех всякие люди обнищали и оскудали до конца от твоих государевых воевод, а торговые людишка, которые ездят по городам для своего торгового промыслишка, от их же воеводского задержанья и насильства в проездех торгов своих отбыли». Этому неутешительному настоящему противопоставлялись порядки, существовавшие «при прежних государех», когда «посадские люди судилися сами промеж себя, а воевод в городех не было»[112]. Если память о земском самоуправлении сохранялась еще в середине XVII в., то с тем большим основанием можно думать, что такая память сохранялась и в годы Смуты, и от перемены власти в государстве посадские люди ожидали ограничения полномочий воевод и тем самым хотя бы частичного возвращения к прежним порядкам и потому готовы были поддержать новую власть, которая способствовала бы таким переменам[113].

Во второй половине правления Ивана IV подверглась определенным изменениям и структура городского сословия: эти перемены были схожи с изменениями в структуре дворянского сословия (хотя и вызваны к жизни иными причинами) и имели во многом аналогичные последствия.

До 70-х гг. XVI в. посадские общины в наиболее крупных городах России имели сложный характер. Население в них делилось на различные сословные группы — «гостей», образовывавших верхний привилегированный слой городской общины, и простых горожан. «Гости» выделялись из состава общины особым характером лежавшего на них тягла, кроме того, только из их среды выходили стоявшие во главе этих общин «купеческие старосты». Однако, несмотря на существование серьезных различий между гостями и простыми горожанами, и те, и другие принадлежали к одной городской общине, в рамках которой более зажиточная, привилегированная верхушка имела достаточно широкие возможности влияния на простое население посадов.

Начиная с 70-х гг. XVI в. связь между представителями городской верхушки и массой посадского населения оказалась разорвана. Наиболее состоятельная в хозяйственном отношении часть городского населения была причислена к особому чину «гостей» либо включена в состав особых привилегированных объединений, таких как «гостинная сотня» и «суконная сотня». Личный состав этих объединений и позднее пополнялся за счет принудительных наборов. Состоятельные купцы, получившие звание гостя или вошедшие в состав новосозданных объединений, освобождались от тягла и каких-либо служб вместе с посадскими людьми и наделялись рядом привилегий, но за это на них возлагалась обязанность нести «службы» в пользу государства, связанные с пополнением государственной казны. На них лежал надзор за чеканкой монеты, организация продажи «казенного» товара (в частности, мехов, поступавших из недавно присоединенной Сибири), организация сбора торговых пошлин (в том числе надзор за деятельностью сборщиков из среды местного населения). Важно отметить, что значительная часть этих людей была принудительно переселена в столицу, а других побуждали сделать это, одновременно избавившись от имущества в местах первоначального проживания[114].

С помощью этих мер государственная власть добилась создания аппарата, эффективно обслуживавшего ее финансовые нужды. Однако реформа привела и к таким объективным последствиям, на которые государственная власть, вероятно, не рассчитывала. В результате проведенных преобразований были не только разорваны связи между городской верхушкой (даже если она осталась на месте, не переехав в Москву) и основной массой городского населения. Еще более важно, что интересы зачисленных на государственную службу купцов, заинтересованных в добывании «прибыли» для государственной казны, чтобы сохранить свой привилегированный статус и возможности обогащения, которые давало участие в работе государственного аппарата, оказались в прямом противоречии с интересами рядовых горожан, за счет доходов которых и пополнялась государственная казна. В свете этих обстоятельств становятся более понятными полные глубокой неприязни высказывания о псковских гостях, «мнящихся пред боги и человеки, богатством кипящих», на страницах псковской повести о Смуте, написанной одним из простых посадских людей[115].

С утратой связей этой верхушки с городской общиной, с появлением объективного противоречия между интересами общины и интересами привилегированного купечества, связанного со службой в финансовом аппарате государства, оказались резко ограничены возможности ее влияния на массу рядового населения посадов, возможности воздействовать на это население в кризисных ситуациях для сохранения традиционного порядка. Финансовая состоятельность гостей в таких условиях не могла стать гарантией их политического влияния. Как показал ход событий в Пскове, предшествовавших переходу города под власть Лжедмитрия II, псковские гости, утратив обеспеченную им в обычное время поддержку воеводской власти и стрелецкого войска, оказались не в состоянии не только подчинить своему влиянию рядовых псковских горожан, но и вообще серьезно влиять на ход событий[116].

Сопоставляя результаты наблюдений над политикой власти по отношению к верхним слоям и дворянского, и городского сословий, можно сделать общий вывод, что власть, связав социальные элиты обоих сословий со своими интересами, ослабив их связи с нижестоящими слоями, объективно способствовала созреванию внутриполитического кризиса, так как в итоге эти элиты утратили возможность оказывать серьезное влияние на стоящие ниже социальные слои. Такое положение было чревато потенциальной опасностью, поскольку у этих нижестоящих слоев к началу XVII в. имелось, как было показано выше, достаточно серьезных оснований для недовольства своим положением.

Уже С. Ф. Платонов, рассматривая вопрос о причинах Смуты, обратил внимание на то, что и у главной массы сельского населения — крестьянства — были очень серьезные причины для недовольства своим положением. В советской историографии перемены в положении крестьянства во второй половине XVI — начале XVII в. были подвергнуты всестороннему внимательному изучению.

Период примерно с 70-х гг. XVI в. стал для русской деревни временем тяжелого кризиса, приведшего к сокращению размеров и численности крестьянских хозяйств, к запустению значительной части посевных площадей. Главной причиной кризисных явлений стал, по общему мнению исследователей, резкий рост государственных налогов в годы Ливонской войны[117]. По окончании войны их размер мало изменился, и лишь в 1590-е гг. налоговые ставки были снижены[118]. К началу XVII в. последствия кризиса были далеко не преодолены, и большая часть заброшенных земель оставалась необработанной[119]. Голод первых годов XVII в. привел к новому ухудшению условий жизни сельского населения.

Ответом крестьян на усиление тягла стало сокращение до минимума тех земельных наделов, которые были главным объектом налогообложения, утраты же они возмещали арендой чужой земли и нелегальными распашками пустошей[120]. Как представляется, такие действия крестьян затрагивали интересы не только государства, но и детей боярских, взимавших оброк с тех же земельных наделов. С этими переменами следует, вероятно, связывать рост удельного веса барской запашки в помещичьем хозяйстве и все более широкое привлечение крестьян к обработке этой пашни. Хотя в условиях, когда размер барской запашки не был особенно велик, а само барское хозяйство имело потребительский характер[121], такая барщина не могла быть особенно обременительной для крестьянина, его отрицательную реакцию должно было вызывать само стремление помещика непосредственно распоряжаться крестьянским трудом.

Отрицательную реакцию крестьян должен был вызывать и установленный в 80-е гг. XVI в. запрет крестьянских переходов, лишавший крестьянина законных возможностей улучшить свою жизнь, перейдя во владение с лучшими условиями содержания.

Поскольку у крестьян были серьезные основания для недовольства, неудивительно, что исследователи искали ответ на вопрос, как, в каких формах проявлялось это недовольство в событиях Смуты. Возможный ответ на этот вопрос предлагала официальная историография первой половины XVII в., рассматривавшая выступления против правительства Василия Шуйского как движение социальных низов, направленное против существующего общественного порядка. Так, в таком памятнике, как «Новый летописец», рассказ о выступлении населения южных окраин против правительства Шуйского получил заголовок «О побое и разорении служивым люд ем от холопей своих и крестьян», а в самом тексте говорилось, что «собрахуся боярские люди и крестьяне… и начаша по градом воеводы имати и сажати по темницам, бояр же своих домы разоряху и животы их грабяху»[122]. В соответствии с этими высказываниями С. Ф. Платонов в своем классическом труде о Смуте, характеризуя движение, развернувшееся в это время на южных окраинах Русского государства, писал, что восставшие «громко заявляли о своей склонности к общественному перевороту и уже покушались на демократическую ломку существующего строя»[123]. В советской исторической литературе утвердилось и получило детальную разработку представление о событиях 1606–1607 гг. как крестьянской войне[124]. В научной литературе рассматривался также вопрос о возможной роли крестьянского движения на более ранних и более поздних этапах кризиса[125]. Однако специальное изучение и документальных, и всей совокупности нарративных свидетельств, относящихся и к первым этапам Смуты и к восстанию Болотникова, показало, что в распоряжении исследователей нет материалов, которые свидетельствовали бы об имевших место в 1603–1607 гг. массовых выступлениях крестьян, направленных на защиту их особых интересов. Хотя отдельные такие выступления (например, выступление крестьян Комарицкой волости, поддержавших Лжедмитрия I) имели место, есть все основания рассматривать их как часть более общего движения, в котором доминировали иные социальные силы[126]. К аналогичным результатам привело и предпринятое недавно специальное исследование источников, содержащих сведения о движении, во главе которого стоял Лжедмитрий II[127]. Правда, для 1608–1609 гт. сохранилось довольно много данных о действиях отдельных крестьянских «миров» как на территории Замосковного края, так и на севере России, но анализ сведений об этих действиях показывает, что они были связаны не с выдвижением каких-то требований, выражавших особые интересы крестьянства, а с попытками сохранить жизнь и имущество в обстановке гражданской войны, организовать самооборону от войск, разорявших их земли; действовали они при этом часто совместно с другими группами населения[128].

Все это позволяет сделать вывод, что, несмотря на общее недовольство своим положением, крестьянство во время Смуты не пыталось выступать как самостоятельная сила, защищавшая свои особые интересы. Вместе с тем при рассмотрении вопроса о предпосылках разразившегося в годы Смуты глубокого внутриполитического кризиса следует обратить серьезное внимание на то, что реакция крестьян на неблагоприятные перемены в их положении не ограничивалась сокращением земельных наделов, еще более важное выражение это недовольство находило в массовом бегстве бросавших свои наделы крестьян на восточные и южные окраины государства. Несмотря на запрет крестьянских переходов, государственная власть была не в состоянии воспрепятствовать массовым миграциям населения. На южных колонизируемых окраинах беглые вливались в ряды местного служилого люда, а часть из них находила пристанище в поселениях казаков, лежавших уже за границами русской государственной территории. В результате в событиях Смуты бывшие крестьяне принимали участие уже как лица, принадлежавшие к иным слоям русского общества.

Следует также остановиться на роли в событиях Смуты представителей еще одного важного слоя русского общества — холопов. Выше уже цитировались высказывания «Нового летописца» о «боярских людях» как одной из главных сил восстания Болотникова. В этих боярских людях исследователь, изучавший это восстание — И. И. Смирнов, видел лично зависимых людей, занятых трудом в барском хозяйстве детей боярских, их участие в восстании было для него одним их важных показателей его антифеодального характера[129].

Как представляется, иное, более правильное решение вопроса о роли холопов в годы Смуты предложил в своих работах Р. Г. Скрынников[130]. Как показал этот исследователь, свидетельства источников (прежде всего известные сообщения Авраамия Палицына) говорят об активном участии в событиях Смуты не холопов, занятых работой на пашне, а верхнего слоя этой социальной группы — несвободных военных слуг, сопровождавших господина на войне, помогавших ему в управлении хозяйством и выполнении административных обязанностей. Сами эти военные слуги часто происходили из попавших в кабалу детей боярских. Среди попавших таким образом в «неволю», по словам Палицына, были люди «от чествующих издавна многим имением… избранных меченосцов и крепких со оружии во бранех»[131]. Тому, что многие представители этой группы внезапно в начале XVII в. утратили свой социальный статус, было, согласно высказываниям Палицына, две причины. С одной стороны, царь Борис распустил дворы ряда опальных бояр, запретив другим принимать на службу их холопов. С другой — в годы голода многие представители социальной верхушки русского общества, будучи не в состоянии содержать своих слуг, выгоняли их на улицу, даже не давая отпускных грамот[132]. В результате для тех холопов, кто «играл на конях» и не владел никаким «ремеством», не оставалось другого выхода, как уходить на южные окраины государства[133], где из их числа пополнялись ряды служилого люда южных уездов и казацкие поселения.

Появление на южных окраинах России значительной группы умевших владеть оружием и резко недовольных переменами в своем положении и обращением с ними социальной верхушки, несомненно, должно было способствовать назреванию кризиса. От таких людей можно было ожидать активного участия в движениях, направленных и против носителя верховной власти, и против поддерживающих его представителей социальной элиты. При этом должен был иметь значение их немалый военный опыт, умение сражаться в рядах постоянного войска. Не исключено, что в организации массового движения на южных окраинах в первые годы Смуты бывшие военные слуги московских бояр могли сыграть роль, аналогичную той, которую сыграло мелкое рыцарство в гуситском движении, способствуя созданию эффективной военной организации.

Особо следует остановиться на вопросе о целях, которые могли преследовать эти беглые холопы как участники такого массового движения. Очевидно, часть из них уже отождествляла свои интересы с интересами тех социальных групп (служилых людей по прибору, казачества), в состав которых им удалось войти, но часть, видимо, сохраняла память о своем происхождении и прежнем статусе. Этот круг людей должен был стремиться к тому, чтобы с помощью новой власти обеспечить себе доступ в ряды дворянского сословия, восстановив тот статус, которым они обладали до того, как попали в кабальную зависимость. Ряд свидетельств указывает на то, что части этих людей удалось добиться своей цели в годы правления Лжедмитрия II[134].

Качественно новым явлением в истории Восточной Европы стало образование во второй половине XVI в. в южной части этого региона на границе с кочевым миром казацких поселений, как на территории Речи Посполитой — у днепровских порогов и в Среднем Поднепровье, так и у южных границ России — на Дону, на Тереке, на Волге, на Яике. К началу XVII в. собравшиеся в этих поселениях казацкие войска представляли собой уже серьезную военную силу, активно вмешавшуюся в события, происходившие в России в годы Смуты.

В русской дореволюционной историографии казачество характеризовалось как сила, имевшая веские причины для недовольства сложившимся в России общественным порядком, резко враждебная по отношению к этому порядку и стремившаяся его разрушить, не ставя перед собой при этом каких-либо позитивных целей[135]. В советской историографии казачество рассматривалось как одна из главных движущих сил антифеодального движения, направленного на ликвидацию крепостнических отношений на территории России. В настоящее время благодаря наличию специального исследования А. Л. Станиславского можно с гораздо большей точностью и конкретностью, чем ранее, судить о характере казачества как социального явления и о тех целях, которые казаки преследовали, вмешиваясь в политическую борьбу на территории Русского государства. Правильному представлению о характере этого исторического явления может способствовать и привлечение аналогий, касающихся украинского казачества, о деятельности которого на рубеже ХVІ–ХVІІ вв. сохранились идущие из самой казацкой среды свидетельства.

И современники, и исследователи были согласны между собой в том, что казацкие поселения появились как результат массового бегства (прежде всего на юг) за пределы русской государственной территории крестьян и холопов, стремившихся таким путем избавиться от тяжести государева тягла и пут феодальной зависимости. Представление о таком происхождении казачества в яркой и образной форме отразилось на страницах так называемой поэтической повести об Азовском сидении, написанной есаулом Федором Порошиным, бывшим холопом кн. Н. И. Одоевского: «Отбегохом мы ис того государства Московского из работы вечныя, от холопства полного, от бояр и дворян государевых»[136]. Такое представление о собственном происхождении, как представляется, поддерживалось в казацкой среде не только благодаря постоянному новому притоку беглых, но и потому, что социальные верхи русского общества также смотрели на казаков как на своих беглых подданных или спасшихся от наказания преступников[137]. В казачьей среде прекрасно отдавали себе в этом отчет. Автор уже упоминавшейся выше казачьей повести с горечью писал: «Ведаем, какие мы в государстве Московском люди дорогие и к чему мы там надобны… не почитают нас там на Руси и за пса смердящаго»[138]. Эти горькие слова были написаны, когда Войско Донское официально находилось на царской службе и ему присылали из Москвы знамена и жалованье.

Тем сильнее должно было проявляться в сознании казаков такое представление об отношении к ним русской правящей элиты в начале XVII в., когда отношения между русской государственной властью и казачеством были достаточно далеки от порядков, установившихся к концу правления Михаила Федоровича. Хотя время от времени казакам у южных границ России выдавалось «денежное и хлебное жалованье», им разрешалось торговать в пограничных городах, а во время больших военных кампаний отряды казаков включались в состав русской армии[139], государственная власть одновременно пыталась говорить с казачеством на языке силы, требуя подчинения своим указаниям и угрожая суровыми репрессиями в случае неповиновения. Так, в 1593 г. в посланной на Дон царской грамоте говорилось, что если казаки станут виновниками конфликта между царем и султаном, то «вам от нас быти в опале и к Москве вам к нам никому не бывать. И пошлем на них Доном к Раздором большую рать и поставить велим город на Раздоре и вас згоним з Дону»[140]. Тогда все ограничилось лишь угрозами, но в начале XVII в. дело дошло до карательных санкций, когда вольным казакам было запрещено появляться на русской территории, а населению южных уездов возить на Дон «заповедные» товары, в том числе необходимое для казаков военное снаряжение. Одновременно с резким продвижением (благодаря благоприятной международной ситуации) русских оборонительных линий далеко на юг появилась возможность попытаться подчинить казацкие поселения контролю властей. Воеводы Царева Борисова — крепости, поставленной в 1600 г. на Северском Донце, должны были собрать и доставить в Москву сведения, «в которых местех на Донце и на Осколе юрты и кто в котором юрте атаман, и сколько с которым атаманом казаков и которыми месты и которого юрту атамани и казаки какими угодьи владеют»[141]. За составлением такой переписи должно было последовать установление порядков, существовавших на государственной территории, порядков, от которых жители казацких поселений уходили[142]. Отсюда — острый антагонизм в отношениях казачества и власти, готовность казачества активно участвовать в выступлениях против этой власти. Отрицательное отношение казаков к существовавшим на территории России несправедливым (с их точки зрения) общественным порядкам, враждебность по отношению к представителям русской политической элиты, которые не скрывали презрительного отношения к казакам и хотели бы вернуть их в зависимость от прежних господ, — все это при определенных условиях могло сделать казачество организующей силой массового народного движения, направленного против крепостнических порядков, как это имело место на Украине во время казацких восстаний 20–40-х гг. XVII в.

Вместе с тем сохранявшаяся в казацкой среде память о своем социальном происхождении вовсе не означала, что казаки отождествляли свои интересы с интересами социальных низов русского общества.

Сами казаки считали себя сообществом воинов. Автор неоднократно цитировавшейся выше повести писал о своих соратниках — «молодцах», которые, как птицы небесные, не сеют, не жнут, а добывают себе мечом «сребро и золото за морем»[143]. Но в собственном сознании казаки (и донские, и запорожские) были не просто воинами, а воинами, защищавшими христианский мир от нападений «бусурман», ведущими с ними священную войну ради освобождения православных христиан от иноверной власти. Автор повести даже писал о желании казаков перейти море, пролить кровь «бусурман» и освободить Царьград[144].

Эти представления о своем положении и роли служили основанием для притязаний казаков на важное, почетное место в обществе.

Сохранился ряд ценных свидетельств источников конца XVI — начала XVII в. о том, как представляли себе желательный социальный статус запорожские казаки. Думается, эти свидетельства заслуживают серьезного внимания не только потому, что социальное положение запорожских и донских казаков, их круг интересов были сходными, но также и потому, что между донским и запорожским казачеством уже в то время существовали тесные контакты.

В средневековом обществе именно военная служба, «налог кровью» для защиты своей страны была основанием для тех особых привилегий и прав, которые выделяли дворянство из среды остального населения и ставили его на верхнюю ступень социальной пирамиды. Так как казаки были постоянно заняты военной службой — защитой страны от «бусурман», то в их представлении им также должен был быть предоставлен целый ряд особых прав и привилегий. Имелись в виду при этом не только исключительная подсудность казаков своим выборным властям и свобода от налогов. Казаки настаивали на своем праве получать за свою службу Речи Посполитой «казацкий хлеб». Принимая за образец действия регулярного войска Речи Посполитой, в промежутках между военными походами казаки брали в «приставства» отдельные территории — не только королевские имения, но и частновладельческие земли, облагая их поборами в свою пользу[145].

Уже в 90-е гг. XVI в. в документах, составленных в казацкой среде, запорожцы называют себя «людьми рыцерскими», «рыцарством запорожским», «рыцарством войска запорожского»[146]. В 1602 г. один из казацких гетманов, Иван Куцкович, писал, что заслуги запорожцев стоят выше, чем заслуги других «рыцарских людей», так как они не требуют жалованья за свою службу. От имени запорожского войска он выражал надежду, что, принимая во внимание их заслуги, король, расположенный к «рыцарским людям и готовый их защищать», должен «облагородить» (uszlachcić) казаков, их жен и детей, признав казаков «сынами коронными», как именовалось в официальных документах дворянское сословие Речи Посполитой — шляхта[147]. Претензии на почетное, привилегированное положение в обществе, сходное с положением польско-литовского дворянства, выражены в этом документе с большой четкостью. Одна из главных причин конфликта между казачеством и Речью Посполитой заключалась в том, что ни государственная власть, ни дворянство не желали согласиться ни с такими представлениями казаков об их социальном статусе, ни тем более с вытекавшими из этих представлений практическими последствиями.

Разумеется, несмотря на тесные контакты между Доном и Запорожьем и совместные действия отрядов запорожских и русских казаков во время Смуты, все то, что характеризует взгляды запорожцев, нельзя механически переносить на русских казаков.

Так, исследователям русского казачества не удалось обнаружить такие заявления русских казаков, которые отражали бы притязания на положение, сходное с положением русского дворянства. Кроме того, в отличие от запорожцев, до наступления Смуты у русских казаков не было возможностей настаивать на каких-то правах, которые они могли бы реализовать на русской государственной территории.

Вместе с тем проведенный А. Л. Станиславским тщательный анализ свидетельств источников о действиях русских казаков в годы Смуты показал, что казаки стремились объединить свои отдельные отряды — станицы — в «великое войско», которое бы подчинялось своим выборным предводителям и могло ставить условия центральной власти[148]. Казаки считали себя людьми, несущими важную для страны «службу», за которую им полагается ежегодное денежное жалованье и ежемесячный корм[149]. Для получения этих средств казаки считали себя вправе требовать передачи им в «приставства» те или иные территории, а то и сами, не дожидаясь соответствующих санкций, реализовывали свои требования на практике. В качестве «приставств» могли выступать не только черные и дворцовые, но и частновладельческие земли и даже города. Иногда дело ограничивалось присылкой казацких послов за собранным кормом, но чаще казаки брали и сам сбор доходов в свои руки[150]. В 1615 г. пришедшее под Москву казачье войско добивалось вместо жалованья передачи ему в «приставство» территории Северских городов[151].

На основании вышесказанного можно сделать вывод, что казаки, принявшие участие в политической борьбе, развернувшейся на территории России в годы Смуты, и представители социальных низов и разорившегося мелкого дворянства, вступавшие в состав казачьих отрядов, не ограничивались стремлением захватить добычу и расправиться с теми представителями правящей элиты, которых они считали врагами казачества. Они, как и запорожцы, хотели добиться признания за собой высокого и почетного положения в обществе, какое им, по их представлениям, полагалось как людям, несущим важную военную службу. При выдвижении таких требований интересы казачества входили в противоречие и с интересами государственной власти, и с интересами дворянства.

Хорошо известно, что Смута началась с восстания населения южных окраин против центральной власти в Москве. Неудивительно поэтому, что в исследованиях по истории Смутного времени особенностям жизни населения в южных регионах Русского государства было уделено серьезное внимание. Особенности положения и образа жизни отдельных социальных групп населения региона были обстоятельно рассмотрены С. Ф. Платоновым, который предложил и свой ответ на вопрос, почему именно с этими территориями оказалось связано начало Смуты[152]. В сравнительно недавнее время к рассмотрению этой проблематики возвратился Р. Г. Скрынников, сумевший использовать ряд материалов, оставшихся неизвестными С. Ф. Платонову[153].

Социальные отношения в южных регионах России существенно отличались от социальных отношений на соседних украинских землях Речи Посполитой. В Среднем Поднепровье последняя четверть XVI — первые десятилетия XVII в. были временем формирования здесь крупного феодального землевладения. Именно поэтому очень рано здесь выступления казачества стали сливаться с выступлениями крестьян против утверждения в регионе крепостнических порядков. В южных регионах России положение было принципиально иным. Никакого крупного землевладения здесь не было. Дети боярские обычного для центральной части государства типа составляли в среде местного населения очень незначительную прослойку. Подавляющая часть местных детей боярских имела небольшие земельные наделы, состоявшие частично из нераспаханных целинных земель, крестьян у них не было, и они обрабатывали свои наделы собственным трудом. Они были не в состоянии нести конную службу и являлись на смотры пешими с пищалями. К тому же набирались они часто не только из детей боярских, но и из местных крестьян и казаков. Такие помещики отличались от других служилых людей только большим размером земельных наделов[154].

Служилые люди по прибору составляли на южных землях слой гораздо более многочисленный, чем в более северных уездах Русского государства. К числу таких служилых людей принадлежала, в частности, основная масса населения поставленных на Диком поле крепостей. Наряду с имевшимся и в других регионах стрелецким войском (по сравнению с другими уездами здесь более многочисленным) на этих территориях в состав служилых людей по прибору входил и многочисленный слой «сторожевых» и «полковых» казаков, которые должны были нести сторожевую службу и быть готовыми к отражению постоянных нападений татар[155].

Если дворянские корпорации юга России в ряде случаев могли пополняться за счет казачьих и крестьянских детей[156], то слой служилых людей по прибору поглощал многочисленных беглых крестьян и холопов, искавших себе на южных окраинах лучшей доли. Сам статус служилых людей по прибору на юге России был таким же, как и в других регионах: они освобождались от несения тягла и получали за службу земельные наделы и жалованье. Особенности положения на юге состояли в том, что служилые люди по прибору составляли здесь особенно значительную часть населения, а сами эти люди, искавшие себе лучшей доли в условиях полной опасностей жизни на Диком поле, придавали особое значение своему статусу как гарантии освобождения от тягла и «работ». Кроме того, следует принять во внимание наличие постоянных контактов между «служилым» и «вольным» казачеством (часть служилых казаков была вольными казаками, перешедшими на царскую службу[157]), таким путем в среду служилых людей юга должны были проникать именно в это время формировавшиеся в казацкой среде представления о том, какое видное и почетное место в обществе должно принадлежать людям, которые с оружием в руках защищают от «бусурман» христианский мир.

Высказанные соображения, как представляется, подкрепляют точку зрения С. Ф. Платонова о крайне отрицательной реакции служилого люда юга на решения московской власти о заведении в южных уездах «государевой десятинной пашни», которую служилые люди должны были обрабатывать[158]. Как правильно отметил С. Ф. Платонов, дело было не только в необходимости затрачивать труд и время на работу на «государевой» земле, введение отработочной повинности ставило под вопрос особый социальный статус служилых людей по прибору, которому жители юга придавали особенное значение и ради приобретения которого многие из них и переселились на южные окраины. Неудивительно, что весь этот служилый люд проявил готовность с оружием в руках поддержать Самозванца, обещавшего освободить его от этой повинности.

Восстание на юге сыграло роль толчка, который привел в движение серьезные противоречия, созревшие в отношениях между социальными слоями и региональными группами русского общества на протяжении второй половины XVI — начала XVII в. Эти противоречия могли проявиться с особенно большой силой, так как, как попытался показать автор настоящей работы, государственная власть своей политикой серьезно ослабила традиционные механизмы влияния социальных верхов общества на стоящие ниже на лестнице социальной иерархии слои населения.