Польско-литовская интервенция в России и русское общество

Споры под Смоленском

К концу октября 1610 г. после целого ряда встреч сенаторов с русскими послами главным содержанием переговоров стал вопрос о Смоленске. Определились и позиции сторон. Сенаторы настаивали на том, чтобы смольняне принесли присягу Сигизмунду III и впустили в город польско-литовский гарнизон. По их расчетам такие действия должны были подготовить почву для инкорпорации Смоленской земли в состав Речи Посполитой. Но именно по этим причинам и «великие послы», и сидевшие в осаде смольняне, соглашаясь на то, чтобы была принесена присяга королевичу Владиславу как новому русскому государю, преемнику прежних русских правителей, упорно возражали и против присяги Сигизмунду III, и против ввода в крепость «литовских людей». Позиции сторон в этом отношении оставались неизменными почти до самого конца переговоров.

Сам ход переговоров обстоятельно рассмотрен на основании главного источника — пересказа статейного списка переговоров, сделанного И. И. Голиковым, в рассказе о Смуте С. М. Соловьева.

В соответствии с темой исследования будут затронуты лишь те аспекты переговоров, которые дают материал для характеристики русского общества этого времени и позволяют судить о его реакции на политику Речи Посполитой. Один из таких вопросов — вопрос об отношении к развернувшимся спорам смоленских детей боярских, находившихся за пределами смоленской крепости. В одном из предшествующих разделов работы отмечалось, что после заключения августовского договора большое количество смоленских детей боярских, сидевших в Москве в осаде, получило возможность вернуться в родные места, и большая их группа уже в конце сентября 1610 г. появилась в королевском лагере под Смоленском, большой отряд смольнян (115 чел.) входил в состав военного конвоя, сопровождавшего «великое посольство». Многие дети боярские оказались в королевском лагере, чтобы получить у короля Сигизмунда грамоты на свои поместья, к чему их прямо побуждали польско-литовские власти. Если до битвы при Клушине, как отмечалось выше, такие грамоты получили свыше 50 смоленских помещиков, то после заключения августовского договора таких людей оказалось значительно больше. По подсчетам В. П. Мальцева, с сентября по декабрь такие грамоты получили уже 140 смоленских детей боярских. Если учесть, что в 1606 г. в смоленской дворянской корпорации насчитывалось свыше 1.200 чел., то следует констатировать, что в королевскую канцелярию обратилось сравнительно небольшая часть смоленских помещиков, однако к их числу принадлежали многие представители местной дворянской верхушки[1054].

Несомненно, в выдаче таких грамот власти Речи Посполитой видели важный шаг на пути к включению Смоленщины в состав Польско-Литовского государства, а в людях, ходатайствовавших в королевской канцелярии о грамотах на поместья, — таких, кто уже выразил согласие с такой перспективой. Насколько были основательными эти расчеты, выяснилось, когда в ходе переговоров наметился очередной кризис.

Надежды послов на то, что с приездом гетмана С. Жолкевского обстановка на переговорах изменится к лучшему, не оправдались. Каково бы ни было истинное мнение гетмана о положении дел, он был вынужден присоединиться к общей линии польско-литовских представителей на переговорах, а их усилия были направлены на то, чтобы закрепить достигнутые ранее успехи вводом в Смоленск польско-литовского гарнизона. На встрече, состоявшейся 18 ноября ст. ст., сенаторы заявили, что решение всех вопросов (в том числе и вопроса о созыве сейма для достижения окончательной договоренности об условиях воцарения Владислава) откладывается до того времени, когда смольняне согласятся впустить в крепость польско-литовский отряд. Кроме того, они угрожали, что, если в ближайшие дни такая договоренность не будет достигнута, король возобновит осаду и прикажет штурмовать город[1055].

В этой критической ситуации «у панов рад одва упросили сроку до завтра» и собрали совещание, чтобы запросить мнение не только всех членов посольства, но и смольнян — детей боярских, прибывших вместе с посольством в королевский лагерь. Решение участников совещания оказалось единодушным: все они «говорили накрепко, чтоб… однолично на том стояти, чтоб в Смоленеск польских и литовских людей не пустити ни одного человека», так как в этом случае в будущем «нам Смоленска не видать»[1056].

Этот текст проливает свет на отношение смоленских детей боярских к развернувшемуся спору. Они брали грамоты на поместья от отца будущего государя в расчете на то, что новый царь будет считаться с волей своего отца, но это вовсе не означало признания власти польского короля. Они вовсе не желали отделения Смоленска от Русского государства[1057]. На совещании в ночь с 18 на 19 ноября они лишь высказали свое мнение в ответ на просьбу послов. В дальнейшем они попытались сами активно вмешаться в события. Как отмечено в пересказе статейного списка, сделанном И. И. Голиковым, 28 декабря смоленские дети боярские прислали к сенаторам с «челобитьем» Ивана Бестужева[1058]. Содержание «челобитья» изложено И. И. Голиковым в следующих словах: «Бьем мы челом королю о том, что все люди Московского государства приговорили и излюбили, а нас бы королевское величество тем же пожаловал, а с Москвою розниться не хотим». Как представляется, в этом челобитье мы имеем дело с отсылкой на текст августовского договора, где в ответ на предложение С. Жолкевского «быти и польским и литовским людем в приказех на рубежных городех до достаточного успокоенья Российского государства» было записано: «Московского государства всех чинов люди про ту статью великому государю челом бьют, чтоб того не было»[1059]. Смольняне заявляли, что присоединяются к этому челобитью и не желают отделяться от России. Смольнян не стали слушать и «выгнали с бесчестьем». Но смольняне на этом не остановились. 30 января 1611 г. сенаторов снова посетили от имени смоленских детей боярских Иван Бестужев с товарищами, заявившие о своей солидарности с позицией «великих послов»: «Они не могут ни креста целовать королю, ни людей его в крепость пустить, а целуют они с радостью крест королевичу по московской записи»[1060].

Все эти факты ясно показывают, что смоленские помещики не желали присоединения Смоленской земли к Речи Посполитой и что власти Речи Посполитой не намерены были принимать во внимание их желания[1061].

Для темы настоящего исследования важно рассмотреть, к каким доводам правового порядка обратились стороны, обосновывая свою позицию на переговорах.

Русские послы первоначально указывали на то, что польско-литовская сторона должна просто утвердить выработанный под Москвой текст договора, однако, когда сенаторы заявили, что не считают себя связанными этим соглашением, и стали выдвигать различные требования, великие послы выступили с более глубоким обоснованием своей позиции. Разумеется, послы заявляли, что они не могут отступить от данного им наказа. Такие ссылки были обычными для деятельности русских дипломатов, но важно, что послы специально объяснили, что их заставляет так поступать. Врученные им инструкции были выработаны при участии не только патриарха и Думы, но и людей, принадлежавших ко всем «чинам» русского общества. Поэтому они не могут быть изменены «без совету всего государства»[1062]. Они напомнили гетману, что на переговорах с ним «вся земля» настаивала на сохранении Русского государства в его прежних границах, и если теперь послы поступят иначе, то им «от всее земли быти в ненависти и в проклятье»[1063]. Послы могут только выполнять волю «всей земли»: «И что нам от земли повелят, то мы и учиним»[1064].

Эти высказывания являются еще одним важным свидетельством перемен, происходивших в сознании древнерусского общества в годы Смуты, когда сложилось представление о «всей земле» как верховном сословном органе[1065]. Более того, в отсутствие государя «вся земля» (собрание представителей всех «чинов» русского общества) оказывается в представлении этого общества вообще верховным органом власти, который только и правомочен принимать важные политические решения, касающиеся судеб и интересов страны.

Во всем этом было много общего со сложившимися гораздо раньше в Польско-Литовском государстве представлениями о роли сейма как собрания представителей главного сословия — дворянства, которое с наступлением бескоролевья становилось высшим органом власти в государстве. В связи с этим большой интерес вызывают заявления сенаторов, в которых отразились их представления о возможной роли и послов, и «всей земли». Ряд таких заявлений был сделан сенаторами на встрече с послами 26 октября ст. ст.

Вот первое из них: «Пришли есте не с указом, а к указу и не от государя пришли есте с челобитьем, а от Москвы к государю нашему, и что государь вам укажет, то вы и делайте». Затем в ходе переговоров оно было повторено с некоторыми важными смысловыми нюансами: «Приехали вы к государю нашему в челобитчиках не от государя, а от земли, слушайте ж государя нашего повеленье, что вам прикажет, то и делайте»[1066].

Хотя в дальнейшем такие заявления не повторялись (вероятно, потому, что не оказали надлежащего воздействия на послов), само их появление заслуживает внимания, а их анализ дает важный материал для понимания отношения руководящего круга польско-литовских политиков к русскому обществу и их целей.

Если в русском обществе этих лет постепенно складывалось представление о том, что не только монарх является воплощением государства, что наряду с ним существует и «вся земля», которая несет ответственность за судьбы страны и за дурные поступки монарха, которым она не препятствует[1067], то сенаторы навязывали русской стороне модель отношений, согласно которой государь (даже иноземный) стоит бесконечно выше «всей земли», которая должна лишь повиноваться его приказаниям.

Что такие высказывания в устах сенаторов не были чем-то случайным, показывает их сопоставление с речью одного их главных участников переговоров — подканцлера коронного Ф. Крыйского на сейме 1611 г. [1068]. Как бы возражая возможным оппонентам, предлагавшим вести переговоры с русскими людьми, Крыйский обращался к ним с целым рядом риторических вопросов. С кем вести переговоры? «Государя у этого народа нет, он не является свободным, воспитан под властью тиранов». О чем вести переговоры? «Если о Московском государстве и столице, то они уже у нас в руках, если о государе, то должны того принять, кого им дадут, и терпеть то, что прикажет победитель».

В отношении Речи Посполитой к ее восточному соседу, в представлениях польско-литовских политиков о возможных целях восточной политики этого государства к концу XVI в. можно отметить проявление двух тенденций. Одна из них была связана с представлениями о расширении границ Речи Посполитой благодаря вовлечению России в орбиту польского культурного влияния и предоставлению дворянству соседнего народа прав и привилегий польской шляхты. Сторонником таких взглядов есть основание считать гетмана С. Жолкевского. Другая была связана с представлениями о заключении «неравноправной унии», когда Русское государство превратилось бы в неравноправный придаток Речи Посполитой. Общий правитель обоих государств избирался бы на трон польско-литовскими магнатами и шляхтой без какого-либо участия русских людей. В России он оставался бы самодержавным государем, использовавшим ее силы и средства в интересах Речи Посполитой. Приведенные выше высказывания позволяют говорить о короле и его советниках как приверженцах именно такого решения.

В записках офицера московского гарнизона С. Маскевича сохранилось интересное сообщение о беседах, которые он и его товарищи вели в Москве с русскими детьми боярскими. «В разговорах, — писал С. Маскевич, — наши хвалили им вольности, чтобы, с нами соединившись, ее добыли». Но, по словам Маскевича, реакция русских современников была сдержанной: «Ваша вольность для вас хороша, а наша неволя для нас». «У вас, — говорили они, — более могущественный угнетает более худого; вольно ему взять у более худого имение и его самого убить». В польско-литовском обществе никто не. может гарантировать более бедному сохранение его «вольности», а в русском царь может защитить самого бедного сына боярского от самого богатого боярина[1069]. Очевидны различия между позицией сенаторов под Смоленском и королевских офицеров — простых шляхтичей, которые совсем не были против того, чтобы русские дети боярские приобрели те же «вольности», которыми обладала польская шляхта. Очевидно также, что дети боярские не хотели этих «вольностей» не от темноты и невежества, а поскольку обладали знанием о том, сколь несовершенным оказывалось практическое осуществление этих «вольностей» в особенности в восточных, граничащих с Россией областях Речи Посполитой[1070].

Возможно, в ходе дальнейших дискуссий отношение русского дворянства к шляхетским «вольностям» могло бы и измениться, но начавшийся диалог не получил продолжения на более высоком уровне. На переговорах сенаторы не предлагали представителям русского общества каких-либо «прав» и «вольностей», они, напротив, требовали подчиняться распоряжениям их государя, в частности относительно Смоленска.

Еще до приезда гетмана С. Жолкевского в королевский лагерь «великие послы» выразили желание связаться с Москвой, чтобы получить указания, как отвечать на предложения сенаторов[1071]. Но в течение достаточно долгого времени сенаторы не давали на это разрешения: как писали послы в своей отписке в Москву, они с такой просьбой обращались к сенаторам «многижда, и они нам не отказали, а послать не поволили»[1072]. Очевидно, Сигизмунд имел основания опасаться, что из Москвы послы не получат благоприятных для него указаний. Со временем, однако, позиция короля и сенаторов в этом вопросе изменилась. Добиться от послов уступок не удавалось, а предпринятый было новый штурм Смоленска закончился так же неудачно, как и предшествующие[1073]. Вместе с тем успехи, достигнутые в Москве, обнаружившаяся далеко заходящая уступчивость Боярской думы, готовой выполнять распоряжения Сигизмунда III, давали основание надеяться, что с помощью Думы удастся сломить сопротивление послов и жителей Смоленска и добиться заключения соглашения, отвечающего интересам короля и Речи Посполитой.

21 ноября 1610 г. Сигизмунд III обратился со специальным посланием к Боярской думе[1074]. В основном ее содержание воспроизводило то, что уже ранее на переговорах излагали послам сенаторы. Отвечая согласием на просьбу «дать королевича», король одновременно объяснял, что все вопросы, касающиеся условий, на которых Владислав будет править Россией и Речью Посполитой в будущем, будут решены на сейме, но в настоящее время король не может направиться на сейм, так как в его отсутствие не удастся добиться «успокоения» Московского государства: Лжедмитрий II еще силен, ему на помощь идут отряды татар. «А нам видит се спотреба, — писал король, — первей вора калужского знесть и згладить и людей его… развести, покарать и выгнать». Но король не может идти против «вора» и оставить Смоленск, так как, по имеющимся у него сведениям, в Смоленской крепости много сторонников «вора», которые «за него сидеть и умирать хотят», и сам смоленский воевода М. Б. Шеин послал к нему своего гонца.

Но грамота была написана не только для того, чтобы еще раз сформулировать позицию польско-литовской стороны на переговорах. Откладывая решение всех важнейших вопросов до созыва сейма, он одновременно настоятельно советовал дать послам указания для немедленного решения некоторых вопросов: «о знесений вора», о «воровстве смоленских сидельцев», которые поддерживают этого «вора», а также о возмещении расходов, понесенных королем во время похода, и выплате жалованья польско-литовскому войску.

Сообщения о связях смольнян и их воеводы с Лжедмитрием II, использовавшиеся и во время переговоров с послами, чтобы обосновать требование о вводе польско-литовского гарнизона в Смоленск, вызывают сильные сомнения в своей достоверности, им противоречит тот хорошо известный факт, что Смоленск на западе России был одним из главных центров сопротивления Лжедмитрию II, нет указаний на какие-либо контакты смольнян с Самозванцем и в сохранившихся документах смоленской воеводской избы, не вызвали эти сообщения доверия к себе и у послов[1075]. Эта версия, несомненно, была пущена в ход для того, чтобы дать хоть какое-то обоснование требованию о вводе в Смоленск польско-литовского гарнизона. Сигизмунд III стремился, используя страх членов Боярской думы перед Лжедмитрием II, добиться быстрого решения двух вопросов — сдачи Смоленска и получения средств из царской казны для дальнейшего ведения военных действий.

О результатах, к которым привел этот шаг короля, можно судить по содержанию грамот великим послам и смольнянам, доставленным под Смоленск 25 декабря. Грамоту послам доставил Борис Грязной, бывший стольник Лжедмитрия II и один из участников февральского посольства 1610 г.[1076] — очевидно, круг бывших сторонников Лжедмитрия II в Москве стремился держать эти контакты под своим контролем. Хотя И. И. Голиков не полностью воспроизвел содержание грамоты, все же можно установить, что Боярская дума не во всем пошла навстречу требованиям короля. Так, здесь читаем, что о «коште и накладе» Дума будет договариваться с А. Госевским, «как… Московское государство успокоится». Однако по вопросу о Смоленске Боярская дума пошла на уступку. Послы должны были согласиться на то, чтобы смольняне принесли присягу не только королевичу, но и королю и чтобы они выпустили в город польско-литовский гарнизон[1077].

Другой гонец — Василий Колединский — привез грамоту смольнянам с аналогичными предложениями. Грамота заканчивалась словами: «…а только не учнете делати по нашему совету… и не учнете бити челом им, великим государем, и мы вам объявляем, что вам от нас помочи не будет никоторые… и вам бы однолично всякой умысл оставити, крест целовати по их государской воле»[1078]. Еще не дождавшись реакции на свое послание, король послал в Москву новую грамоту с гонцом Лукашем Исайковским[1079]. В этой грамоте (ее содержание излагается в тексте ответа Боярской думы)[1080] Сигизмунд III уже прямо жаловался на послов, что они с Михаилом Шеиным «намовы не чинят», и поэтому тот не целует креста королю. Он снова рекомендовал боярам «одписать, не задерживаясь», чтобы смольняне принесли присягу и выпустили в крепость «литовских людей». Одновременно боярам было передано устное пожелание короля, чтобы послы отправились в Вильну для встречи с королевичем. Такое пожелание вполне понятно, так как Сигизмунд III не предполагал вести с послами никаких серьезных переговоров. После решения вопроса о судьбе Смоленска они были ему вообще не нужны, и он хотел бы отправить их подальше, чтобы они своим нежелательным вмешательством не затруднили бы его действия по «успокоению» Московского государства.

Бояре ответили, что они направят новую грамоту Шеину, чтобы он привел смольнян к присяге и впустил в город польско-литовский гарнизон. При этом, однако, бояре настаивали на том, чтобы Смоленск не был оторван от Русского государства. Таким образом, уступчивость Думы имела свои границы.

Для короля Сигизмунда такие оговорки, как представляется, большого значения не имели. Важно было то, что Боярская дума приказывала впустить польско-литовский гарнизон в Смоленск. Однако и послы, и смольняне отказались подчиниться приказам Думы. С развернутым обоснованием их позиции выступил на встрече 27 октября ст. ст. кн. Василий Вас. Голицын. «Отпущали нас, — говорил он, — патриарх и бояре и все люди Московского государства», именно они, а не «одни бояре» дали послам их наказ. А теперь бояре изменяют эти указания «мимо патриарха и всего освященного собора и не по совету всех людей Московского государства»[1081]. Поступать так бояре не вправе — «надобно ныне делати по общему совету всех людей, а не однем бояром, всем государь надобен»[1082].

Выступления эти исходили от главных послов, но отражали точку зрения всего посольства. Как видно из публикации И. И. Голикова, решение не признавать правомочными боярские грамоты было принято на собрании всех членов посольства. Решение это аргументировалось не только тем, что грамоты были написаны «без ведома всее земля», но и тем, что они, подчинившись боярам, «останутся… от патриарха в проклятии, а от всей земли в омерзении»[1083].

Когда и на следующей встрече, 28 октября, позиция послов не изменилась, сенаторы дали волю своему возмущению. Когда послы уходили с места переговоров, «и паны рада послов лаяли, а говорили: не послы то, воры»[1084].

Таким образом, послы продолжали отстаивать зародившееся и формировавшееся в годы Смуты представление, что в отсутствие государя лишь «вся земля» — собрание представителей всех «чинов» русского общества — может быть высшим органом власти, полномочным решать вопросы, касающиеся судеб всего общества (как, например, вопрос о том, кто станет во главе этого общества как его новый государь). Так в своеобразной местной форме на русской почве был сформулирован один из главных принципов идеологии средневекового сословного общества — «то, что касается всех, должно быть одобрено всеми».

Хотя именно на этом принципе (если говорить о дворянстве Речи Посполитой) основывалась деятельность высшего органа государственной власти этого государства — сейма, сенаторы не проявили готовности с ним считаться, столкнувшись с его проявлением на русской почве. Если на раннем этапе споров они требовали подчинения русского общества распоряжениям государя, то теперь речь шла о распоряжениях Боярской думы. «Варварское» общество, воспитанное в условиях «тираннии», должно было, в представлении сенаторов, беспрекословно повиноваться приказам сверху, и, когда этого не произошло, их охватило возмущение.

То обстоятельство, что Боярская дума, выступая со своими предписаниями, не смогла при этом заручиться поддержкой духовенства, представителей дворянства и посада (как это имело место при подписании августовского договора), явно говорило о слабости позиций московского правительства в стране. Это, в свою очередь, ставило под вопрос те успехи, которых достиг Сигизмунд III, подчиняя это правительство своим распоряжениям. Объективно это было серьезным предостережением для короля и его советников, которого они не смогли и не захотели заметить.