Польско-литовская интервенция в России и русское общество

Смоленск и начало смоленского похода Сигизмунда III

Известно, что в отличие от других крупных центров северо-запада России Смоленск в разгоравшихся конфликтах последовательно стоял на стороне царя Василия. Это постоянство в поведении смольнян было лишь отчасти следствием воздействия авторитета М. Б. Шеина, бессменно сидевшего на смоленском воеводстве в эти годы. Для такого поведения смольнян были гораздо более глубокие причины. Смоленская дворянская корпорация была весьма многочисленной, судя по смоленской десятне 1606 г. в ней насчитывалось свыше 1.200 человек[322]. В начале XVII в. положение смоленских помещиков не отличалось от положения ряда других уездных корпораций русских окраин. Они не имели никаких представителей в составе «государева двора» и принадлежали поэтому к менее полноправной, подчиненной части формирующегося дворянского сословия. Положение, однако, изменилось, когда смоленская рать сыграла едва ли не решающую роль в освобождении осенью 1606 г. столицы от войск Ивана Болотникова. О наметившихся переменах известное представление дает такой сравнительно недавно введенный в научный оборот памятник, как «Повесть о победах Московского государства», написанный в среде смоленских детей боярских, оставшихся на русской территории после подписания Деулинского перемирия 1618 г.

Рассказ «Повести» начинается с сообщения о снятии осады Москвы, после чего «государь царь смольнян много жаловал и их службу и раденье пред всеми похвалял»[323]. В дальнейшем тексте «Повести» можно обнаружить определенные указания на то, что дело не ограничилось выдачей жалованья и повышением земельных окладов[324], хотя уже и это могло расположить смольнян к спасенному ими царю. Рассказывая о походе Василия Шуйского на Тулу, автор «Повести» специально отметил, что царь «близ своих царских шатров повеле смоляном ставитися, видя их к себе многую службу и раденье, и многим дворянам града Смоленска повеле близ себя, государя, быти, и за сторожею смолян сам государь почи»[325].

Автор «Повести» не случайно обратил на это внимание. Поручение смольнянам охраны царя сопровождалось, очевидно, изменением их места на лестнице сословной иерархии, их включением в состав тех дворянских корпораций, представители которых имели доступ к занятию военных и административных должностей на всей территории государства. Неслучайно в боярском списке 1610–1611 гг. в составе высшего слоя двора — «московских дворян» — обнаруживаются такие представители смоленской верхушки, как Петр Иванович Чихачев, Андрей Михайлович Полтев, Андрей Иванович Дедевшин[326]. При Василии Шуйском смоленские помещики получили также возможность вместе с другими выборными дворянами получать жалованье из четверти[327].

Обосновать притязания смольнян на новое особо почетное положение должен был помещенный в тексте «Повести» вымышленный рассказ о том, как после взятия Смоленска в 1514 г. Василий III «изобра изо многих градов лутчих и честных людей дворян», чтобы «испоместить» их на Смоленщине. Поэтому, по словам автора, «той град Смоленск исперва перед всеми грады многою честию почтен бяше»[328]. Полученные новые права прочно привязывали смольнян к лагерю сторонников Шуйского.

Судя по сообщениям «Повести», отряды смольнян находились в Москве все время, пока ее осаждали войска Лжедмитрия II[329]. Другая часть смоленских детей боярских, как уже отмечалось, присоединилась к армии М. В. Скопина-Шуйского, добившейся отступления тушинских войск от Москвы. За это и те, и другие получили от царя Василия новые пожалования.

Правда, после всего этого детей боярских в Смоленске осталось сравнительно немного, и главной силой, от которой зависела судьба крепости, стал смоленский посад. Однако и у смоленских горожан были веские причины для того, чтобы держать сторону Шуйского. Важные сведения на этот счет содержатся в записи допроса смоленского воеводы М. Б. Шеина после взятия Смоленска поляками в 1611 г. На вопрос о том, почему в воеводской казне оказалось так мало денег, Шеин пояснял, что «с посаду, с дворов, с лавок никакого доходу не было», так как еще при его предшественнике «подарил это Шуйский смольнянам»[330]. Смоленские горожане, конечно, также дорожили этими пожалованиями. В таких условиях попытки польской власти добиться добровольной сдачи Смоленска не могли увенчаться успехом.

Подготовить почву для переговоров о сдаче Смоленска должен был, как уже отмечалось выше, посланный на восточную границу А. Госевский. Как видно из сохранившейся его грамоты М. Б. Шеину от 21 апреля 1609 г., велижский староста добивался от воеводы съезда на границе, чтобы «болшим делом уговор учинить»[331]. Созыв съезда, несомненно, был нужен Госевскому для того, чтобы на личной встрече убедить воеводу перейти под власть польского короля. В мае предложения о созыве съезда якобы «о делех великих и любовных межи государем нашим… и вашим Московским» снова направили в Смоленск и А. Госевский, и оршанский староста А. Сапега[332]. Однако на эти предложения М. Б. Шеин никак не реагировал. В конце концов Госевский должен был признать неудачу этой части своей миссии, и 4 сентября 1609 г. он вынужден был сообщить литовскому канцлеру, что Смоленск готовится к осаде и туда спешно переселяют крестьян из округи[333].

Попытка добиться добровольной сдачи города была предпринята, когда королевская армия уже двинулась к границе. Оршанский староста А. Сапега направил гонца в Смоленск, сообщая о приезде короля и предлагая готовить мосты для переправы королевской армии через Днепр. Гонец был принят любезно, но услышал в ответ лишь слова Шеина, что королю следовало бы помнить о существовании перемирия[334]. Когда король еще подъезжал к Орше, он получил неутешительные известия, что, хотя детей боярских и стрельцов в городе мало, Смоленск хорошо снабжен продовольствием и порохом, в крепости имеется 150 пушек и его жители намерены защищаться. Правда, сохранялась надежда, что они откажутся от своих намерений, узнав о приходе под Смоленск самого короля[335]. Уже после перехода границы в Смоленск был послан упоминавшийся выше королевский универсал, но ответ гонцу был еще более жестким: «Если другой раз с такими делами приедешь, напоим тебя водой»[336]. Под Смоленском королевское войско встретил повешенный у дороги труп Михаила Борисовича — человека, который сообщал Льву Сапеге о положении в городе[337]. Приходилось начинать осаду, армия разместилась на территории сожженного смоленского посада, король и военачальники заняли уцелевшие постройки подгородных смоленских монастырей.

Таким образом, задуманный план действий с самого начала оказался нереальным.

Когда Смоленск отказался сдаться, все сложности, относительно которых предостерегал Жолкевский, вышли на поверхность. Когда А. Госевский торопил короля с началом военных действий, он писал, что, имея пушки и достаточное количество пехоты, король легко овладеет крепостью, откуда дети боярские и стрельцы ушли в армию М. В. Скопина-Шуйского[338]. Однако в распоряжении Сигизмунда III под Смоленском не оказалось в достаточном количестве ни того, ни другого.

В распоряжении короля и не могло быть особенно значительной армии, так как сейм не принял решения о войне и не вотировал средств на ее ведение. Правда, 19 марта 1609 г. король обратился к посеймовым сеймикам с просьбой вотировать поборы «на расширение границ коронных и отыскание того, что отошло»[339]. Однако результаты были не наилучшими. 10 июля 1609 г. король обратился с новой просьбой о вотировании поборов к так называемым депутатским сеймикам[340]. На этот раз результат был лучше — многие сеймики приняли нужное решение, но на сбор соответствующих средств требовалось время.

Денег у короля к началу военной кампании не было. Для увеличения своей армии он должен был просить о содействии магнатов и шляхтичей, которым пришлось затем давать королевские пожалования или долговые записи за то, что они согласились принять участие в походе и снарядили на свой счет военные отряды[341]. Нанятые королем войска составляли лишь часть такой армии, но и на их оплату денег не хватало. Как отмечал рядовой офицер этого войска С. Маскевич, войску «были даны деньги только на четверть [года], и раньше, чем мы под Смоленск пришли, эта четверть нам вышла»[342].

В армии, насчитывавшей к началу осады свыше 12 тыс. человек[343], большую часть составляла конница, среди которой большой удельный вес занимали вооруженные свиты магнатов. Они не были привычны к осадным работам и не желали ими заниматься. Будучи мало дисциплинированными, они предпочитали грабить сельскую округу и, набрав добычу, могли вообще покидать королевский лагерь. Пехоты же для проведения серьезных осадных работ явно не хватало, а исправить этот недостаток не было возможности. В ответ на соответствующие просьбы гетмана король заявил, что не только не может нанять новых отрядов пехоты, но и не может полностью оплатить те, которые уже наняты[344]. Важным недостатком было отсутствие тяжелой артиллерии. Трех тяжелых орудия, доставленных из Витебска, и семи (по другим данным — девяти), доставленных из Вильны[345], было явно недостаточно, чтобы нанести серьезный ущерб такой сильной крепости, как смоленская. К тому же, как отметил в своих записках Жолкевский, наиболее крупные из них разорвало после нескольких выстрелов. За новыми пушками пришлось послать в Ригу[346], но они были доставлены лишь через несколько месяцев.

К этому следует добавить, что никакого заранее продуманного плана осадных работ не было. Лишь когда выяснилось, что Смоленск не хочет открывать ворота, гетман собрал на совет всех сенаторов, находившихся в лагере, чтобы выяснить, кто из них что знает «о добывании замков»[347].

Королевской армии, так организованной и снабженной для похода, противостояла одна из самых сильных крепостей Русского государства со стенами толщиной в 4,9 м и высотой 9,6 м и 38 трехъярусными башнями. Правда, регулярных военных сил в городе было немного. Смоленские дворяне находились в Москве и в полках Скопина-Шуйского, и «дворянскую» часть смоленского гарнизона составляли около 600 детей боярских из Дорогобужа и Вязьмы[348], а из четырех стрелецких приказов в городе оставался всего один (400 чел.). Однако к обороне крепости удалось привлечь более 2.000 посадских людей, около 600 человек «даточных крестьян», мобилизованных перед началом осады «с сохи по 6 человек с пищальми и топорами»[349], и достаточно большое количество «збежих крестьян», искавших в Смоленске укрытия от королевской армии. В первые месяцы осады этого количества людей было вполне достаточно для обороны крепостных стен[350]. Крепость была хорошо снабжена артиллерией и порохом[351].

Оценивая реальное положение дел, С. Жолкевский поставил короля в известность, что нельзя надеяться быстро овладеть крепостью[352]. Правда, начиная с 25 сентября/4 октября было предпринято несколько попыток штурма смоленского кремля[353], но, как представляется, эти штурмы были предприняты главным образом для того, чтобы показать серьезность намерений осаждающих и тем самым склонить население города к переговорам о сдаче. 5/15 октября в Смоленск был послан Богдан Велижанин (житель пограничного Велижа) с «листами» от короля и гетмана, предлагая сдаться и обещая от имени короля сохранность имущества, веры и обычаев осажденных[354]. Однако смольняне ответили отказом.

Земские старосты сообщали смоленским помещикам «в полки» о принесенной населением города присяге «в дому у пречистой Богородицы помереть, и города не сдать, и литовскому королю не поклониться»[355]. Некоторое время в окружении короля рассчитывали разрушить смоленские стены с помощью подкопов, но предпринятые попытки оказались безуспешными[356].

Надежды на достижение быстрого успеха с помощью простой демонстрации военной силы явно улетучивались, и возникала реальность долгой войны с неясными перспективами. Все это не могло не влиять на настроения политиков в лагере под Смоленском.

Смена настроений ярко прослеживается по высылавшимся из этого лагеря письмам литовского канцлера Льва Сапеги. Эти письма глубоко доверительного содержания, написанные собственноручно и предназначенные только для жены, дают уникальный материал для изучения представлений и настроений политической элиты Польско-Литовского государства во время смоленского похода. По свидетельству С. Жолкевского, Лев Сапега особенно настаивал на том, чтобы как можно скорее начать военные действия, и первый отправился со своим отрядом к русской границе[357]. Однако действительность вскоре заставила его взглянуть на положение дел иными глазами. Уже 7 октября он писал жене, что собравшиеся в лагере — это разбойники, которые не знают дисциплины, заняты грабежом и от них нельзя ждать хорошей службы[358].

Пессимистические настроения канцлера усилились после неудачи переговоров о сдаче Смоленска. «Не то самое плохое, — писал он 31 октября жене, — что Москва не хочет сдаться, а то, что нам нечем их добывать»[359]. В следующем месяце, ноябре, канцлер смотрел уже пессимистически не только на ход осады Смоленска, но и на общее положение дел. 27 ноября он писал: «Москва становится сильнее, [люди] от Дмитрия к Шуйскому уходят, так что при Дмитрии осталось уже очень мало замков, а Смоленск, глядя на это, не хочет сдаться, а мы их силой добыть не можем, так как и пушек таких у нас нет, и пехоты мало, а то, что есть, гибнет и убегает, и не только пехота, еще больше конных уже от нас бежало, более двух тысяч коней назад пошли». «Замешкались мы и удобный случай упустили», — писал он в другом письме того же времени[360].

Дополнительные основания для пессимизма могли давать и наблюдения над положением дел на соседних со Смоленщиной территориях северо-запада России, поскольку не оправдывались и возможные расчеты на переход на сторону короля других городов этого региона. Наибольшие надежды Госевский возлагал на пропольские настроения дворянства Великих Лук. Еще 4 сентября 1609 г. он писал Л. Сапеге, что будет действовать совместно с «луцкой шляхтой»[361]. Однако никакого перехода Великих Лук на сторону Сигизмунда III не произошло. Из грамоты «боярина и воеводы» Федора Михайловича Плещеева от 7 мая 1610 г. видно, что еще и в это время Великие Луки не только стояли на стороне царя Дмитрия, но и были своеобразным центром, объединявшим действия его сторонников в регионе: Ф. М. Плещеев посылал к Я. П. Сапеге, чтобы доставить их к Лжедмитрию II, «псковских, и ивангородцких, и ямских, и себежских, и опотцких, и лутцких, и заволотцких гонцов»[362]. Источники не позволяют дать ответ на вопрос, изменились ли настроения местного дворянства, или оно оказалось не в состоянии действовать вразрез с настроениями местного посада и стрельцов.

Другим городом, на переход которого на сторону короля А. Госевский возлагал серьезные надежды, была Белая. Как видно из записей в дневнике похода Сигизмунда III, во второй половине октября этот город, перешедший под власть Василий Шуйского, осадил большой отряд запорожских казаков, пришедший из тушинского лагеря. 26 октября (н. ст.) в королевский лагерь прибыли гонцы от этих казаков, говоря об их желании перейти на королевскую службу[363]. Тем самым создались благоприятные условия для того, чтобы попытаться овладеть Белой, и А. Госевский, стоявший со своим отрядом между Велижем и Торопцом, направился к ней.

Подробные сведения о последовавших затем событиях содержатся в сохранившейся выписке из донесения А. Госевского[364]. Госевский рассчитывал добиться сдачи крепости, используя свои прежние связи с бельскими детьми боярскими и новые контакты со смоленским дворянином А. Дедевшиным, присланным в Белую воеводой из Смоленска (в его отряде находились два брата А. Дедевшина, перешедшие на королевскую службу). С военной точки зрения задача облегчалась тем, что большая часть бельских дворян находилась в войске М. В. Скопина-Шуйского[365]. Но это же затрудняло политическую задачу Госевского, так как оставшиеся в городе немногочисленные дворяне не обладали в нем таким влиянием, чтобы добиться заключения соглашения с велижским старостой. Когда 15 ноября н. ст. А. Госевский подошел к Белой, то быстро выяснилось, что А. Дедевшин никакой властью и влиянием в городе не обладает. Когда стало известно, что в отряде Госевского находятся его родственники, он чуть не угодил в тюрьму. Реальная власть находилась в руках двух стрелецких сотников, возглавлявших отряд стрельцов, присланный из Смоленска[366], и «купцов», т. е. посадских людей Белой, которые не хотели вести переговоры с Госевским. Пришлось перейти к осаде, которую ни люди Госевского, ни запорожские казаки вести как следует не умели. Предпринятый в декабре 1609 г. штурм был отбит защитниками города[367]. Позднее Госевский снова пытался использовать свои старые связи, воспользовавшись тем, что в феврале 1610 г. на королевскую службу перешел сын боярский, который был ранее воеводой на Белой (вероятно, Иван Колычов) и с которым Госевский вел переговоры о переходе города под власть польского короля. Прибыв под Белую, он напоминал ее защитникам, что, когда он был воеводой в городе, они были с ним одного мнения и «хотели иметь государем королевича польского»[368]. После этого обращения воевода с несколькими «лучшими людьми» вступил в переговоры с А. Госевским, но эти переговоры никаких результатов не дали, очевидно, потому что «лучшие люди» не обладали реальной властью в городе. Белая сдалась лишь в апреле 1610 г.[369]

Что касается еще одного города, упоминавшегося в донесении А. Госевского от июля 1609 г., Торопца, то он сохранял верность царю Василию. В донесении Госевского из-под Белой упоминалось о доставке в Торопец тел местных дворян, погибших в сражении с тушинцами под Александровой Слободой[370].

Таким образом, зона польско-литовского влияния в русском обществе к концу 1609 г. практически ограничивалась теми местами, где стояла королевская армия.