Польско-литовская интервенция в России и русское общество

Речь Посполитая на пути к интервенции

Прежде чем рассматривать вопрос, как у руководящих кругов Речи Посполитой сложилось решение вмешаться в русские дела, следует выяснить, каковы были представления политически активной части польско-литовского дворянства о целях политики Речи Посполитой по отношению к России и путях их достижения. Представления эти сформировались задолго до наступления в России Смуты в эпоху длительных вооруженных конфликтов времени Ливонской войны.

Русское государство воспринималось в Речи Посполитой как серьезный и опасный противник. В войнах ХV–ХVІ вв. это государство отобрало у одной из главных частей Польско-Литовского государства — Великого княжества Литовского — ряд его восточных областей — Смоленщину и Северскую землю, а русские правители заявляли о своих правах на другие восточнославянские земли, входившие в состав как Великого княжества Литовского, так и Польского королевства. Между двумя государствами не было постоянного мирного договора, а существовали только соглашения о перемирии.

Возвращение утраченных областей было программой минимум политики Речи Посполитой по отношению к России. Вместе с тем среди представителей политической элиты Речи Посполитой более проницательные отдавали себе отчет в том, что даже успешное достижение этой цели не означало решения проблемы. Оставшись враждебным соседом Речи Посполитой, Русское государство попыталось бы добиться реванша в более благоприятной для себя ситуации. Окончательное и благоприятное для Речи Посполитой решение восточной проблемы могло быть достигнуто лишь при условии подчинения России польско-литовскому политическому влиянию, превращения Русского государства в часть политического целого, во главе которого стояло бы польско-литовское дворянство.

При размышлениях о том, каким путем можно было бы достичь этой цели, представители политической элиты Речи Посполитой исходили из своих представлений о состоянии русского общества и характере его отношений с государственной властью. К русскому обществу политически активная часть дворянского сословия Речи Посполитой относилась с явным пренебрежением, рассматривая его как общество дикое и варварское, подчиненное неограниченной власти правителей-«тиранов»[159]. Для некоторых из ее представителей само «варварское» состояние русского общества служило известным оправданием «тиранического» образа правления русских царей. Некоторые из них полагали, что даже такой «тиран», как Иван Грозный, вступив на польский трон и оказавшись в атмосфере более развитого и культурного общества, смог бы перемениться и способствовать распространению в России «вольностей» и «свобод», характерных для польско-литовского дворянства, что в дальнейшем способствовало бы объединению России и Речи Посполитой в одно государство.

Большая часть представителей политической элиты Речи Посполитой не без оснований сочла подобный эксперимент рискованным. «Тирания» Ивана IV явно нарушала даже нормы отношений, принятые в варварском обществе. В этих условиях складывалось убеждение, что можно было бы добиться решения проблемы иным путем — обещаниями «прав» и «вольностей» добиться того, чтобы русское дворянство оставило Ивана IV и предпочло перейти под власть польского короля. Соответствующие шаги были предприняты королем Сигизмундом II Августом уже в 60-е гг. XVI в.[160] Рассуждая таким образом, ведущие политики Речи Посполитой опирались на прошлый исторический опыт, когда желание получить «права» и «вольности» польской шляхты привело к соединению в одном государстве с этой шляхтой дворянства королевской Пруссии, выступившей против своего коллективного государя — Тевтонского ордена, и дворянства Великого княжества Литовского. Когда такие попытки не привели к немедленным результатам, политики Речи Посполитой приняли во внимание и другую сторону этого исторического опыта — дворянство Великого княжества Литовского далеко не сразу одобрило и приняло модель общественных отношений, сложившуюся в Польском королевстве, и произошло это в результате достаточно длительных контактов между дворянством Великого княжества Литовского и польской шляхтой. Неудивительно, что в появлявшихся в последние десятилетия XVI и начале XVII в. проектах соглашения между Россией и Речью Посполитой, исходивших от польско-литовской стороны, неоднократно помещался пункт, что шляхта и дети боярские должны получить право приобретать земли в другой стране, а также свободно ездить из одной страны в другую «для службы и обученья»[161]. Такие контакты должны были способствовать тому, чтобы русское дворянство захотело приобрести «права» и «вольности» польской шляхты и подчиниться ее политическому руководству, способствуя включению Русского государства в политическую систему Речи Посполитой. Представление о том, что, воздействуя на русское дворянство, можно убедить его в преимуществах модели общественного строя Речи Посполитой и добиться его подчинения политическому руководству польско-литовских феодалов, стало прочной частью политического мышления правящей элиты Речи Посполитой, а отчасти и более широких кругов дворянства.

Вместе с тем при проектировании будущего обширного политического целого, в состав которого могли бы войти и Россия, и Речь Посполитая, с неизбежностью должен был возникнуть и возник вопрос о том, каково будет место русского дворянства в этом новом политическом целом. Обсуждение этого вопроса уже в конце 80-х гг. XVI в. показало, что польско-литовские политики не склонны признавать за русским дворянством равных со шляхтой политических прав. Вопрос о создании общего для обоих государств парламента-сейма, в котором бы на равных основаниях участвовали дворяне из обеих стран, даже не обсуждался. Русские дворяне могли бы быть уравнены с польско-литовской шляхтой «только in privatis, non in publicis», т. е. им была бы обеспечена неприкосновенность личности и имущества, но не право участия в решении политических вопросов. Русские дворяне не могли бы участвовать в выборах будущего монарха и обязаны были бы оказывать помощь Речи Посполитой в случае войны, в то время как Речь Посполитая была бы свободна от таких обязательств по отношению к России[162]. Такой тип отношений между Россией и Речью Посполитой в будущем можно было бы определить как «неравноправную унию», когда Россия была бы подчинена власти правителя, избиравшегося польско-литовским дворянством и распоряжавшегося людскими и материальными ресурсами России в своих интересах.

Черты такого типа будущих отношений могут быть прослежены при анализе проекта соглашения между государствами, который привезло в Москву в 1600 г. посольство во главе со Львом Сапегой. Проект предусматривал, что польско-литовский трон оставался бы выборным и в случае смерти короля царь мог бы участвовать в избирательной кампании наравне с другими кандидатами, в случае же бездетности царя польский король после его смерти должен был автоматически занять русский трон[163].

При анализе разных аспектов отношения польско-литовского общества к России следует обратить внимание на еще один компонент, становившийся все более существенным по мере того, как правящая элита Речи Посполитой подпадала под влияние идеологии Контрреформации: она все более активно стала добиваться возможности пропаганды на территории России единственно истинной католической религии. Так, уже в так называемых «Кондициях московских» — перечне условий, которые польско-литовская шляхта хотела предложить Федору Ивановичу, выдвинувшему в 1587 г. свою кандидатуру на польский трон, царю предлагалось принять католическую веру, а на переговорах с русскими послами во время выборов ему предлагалось и осуществить унию церквей[164]. А проект соглашения между государствами, представленный на обсуждение царя и его советников в 1600 г., уже предусматривал, что польско-литовским шляхтичам, которые приобретут земли в России, должно быть предоставлено право строить на них «костелы», при которых могли бы быть устроены школы и коллегии для обучения местной молодежи[165]. Рост внимания польско-литовских политиков к этому аспекту русско-польских отношений был связан, как представляется, с заключением в 1596 г. Брестской унии и последовавшими за этим событиями. Уния православной киевской митрополии с католической церковью, которая должна была, по мысли короля и его советников, укрепить единство государства, стала, напротив, источником внутренних конфликтов, когда отказавшееся принять унию православное население восточных областей Речи Посполитой стало искать поддержки и помощи в России. Принятие населением России католической религии привело бы к окончательному решению и этой проблемы.

К началу XVII в. все предпринимавшиеся действия не привели к каким-либо конкретным результатам. Русские правители отклоняли предлагавшиеся им проекты соглашения и вели политику, ограждавшую русское общество от каких-либо широких контактов с польско-литовской шляхтой и от католической пропаганды. Так обстояло дело в конце 1603 г., когда в Речи Посполитой появился Самозванец, выдававший себя за сына Ивана IV царевича Дмитрия, законного наследника русского трона.

Эпопея Лжедмитрия I и история его отношений с правящими кругами Речи Посполитой детально рассмотрена в целом ряде исследований[166]. Это позволяет коснуться истории этих отношений лишь в той мере, в какой это необходимо для освещения предмета данного исследования.

Хорошо известно, что во время своего пребывания в Речи Посполитой Самозванец сумел обеспечить себе поддержку папского нунция в Польше К. Рангони и короля Сигизмунда III. Король дал свое разрешение будущему тестю Лжедмитрия I сандомирскому воеводе Ю. Мнишку и группе связанных с ним шляхтичей собрать войско для похода в Россию, чтобы поддержать попытку Самозванца занять русский трон. Трудно охарактеризовать это иначе, как слабо замаскированную попытку вмешательства Речи Посполитой в русские внутренние дела. Исследователи с основанием рассматривают эти события как начало польско-литовской интервенции в России.

Заслуживает особого внимания вопрос, какие цели преследовал король и круг его близких советников, оказывая поддержку претенденту на русский трон. Ответ на этот вопрос дает анализ «кондиций» — условий, поставленных королем Лжедмитрию I весной 1604 г., которые Самозванец обязался исполнить[167].

Во-первых, в благодарность за оказанную помощь Лжедмитрий должен был передать Речи Посполитой часть Северской земли и Смоленщины — тем самым значительная часть территорий, являвшихся предметом спора между государствами, вернулась бы под власть польского короля. Кроме того, «царевич» обязался разрешить строить в России костелы и допустить туда иезуитов для проповеди католического вероучения. Но, пожалуй, наиболее важным явилось обязательство соединить Россию и Речь Посполитую «вечной унией». Что имеется здесь в виду, позволяет выяснить обращение к инструкциям посольства во главе с М. Олесницким и А. Госевским, направленного в Россию в феврале 1606 г., когда Лжедмитрий уже утвердился на русском троне[168]. Послы должны были добиваться одобрения (с некоторыми изменениями) того проекта соглашения между Россией и Речью Посполитой, который возил в 1600 г. в Москву Лев Сапега и который отказался принять Борис Годунов.

Согласно этому соглашению, оба государства должны были заключить между собой мир и союз, проводить единую внешнюю политику. Польские и литовские дворяне должны были получить возможность служить, приобретать земли и вступать в родственные связи в России. Особый пункт предусматривал, что для поляков, которые будут жить в России, и для «людей купецких» должны быть построены в русских городах (прежде всего в главных) «костелы католические римские», частично на средства русского монарха. При этих «костелах» должны быть устроены «школы и коллегии», и русским людям должно быть разрешено отдавать своих детей на обучение в эти школы или посылать их учиться в школы на территории Речи Посполитой. В соглашении предусматривалось, что в случае бездетности царя после ею смерти на русский трон должен вступить польский король.

Таким образом, претендент на русский трон должен был не только вернуть часть утраченных Речью Посполитой земель, но и подписать соглашение, которое должно было создать условия для самых широких контактов польско-литовского и русского общества, что, по представлениям политической элиты Речи Посполитой, должно было привести к подчинению России идущему от этого общества влиянию.

Кроме того, лично у короля Сигизмунда были дополнительные мотивы для того, чтобы оказать поддержку претенденту на русский трон. За несколько лет до появления Лжедмитрия он был низложен со шведского трона, занятого его дядей, герцогом Карлом Зюдерманландским, в частности, из-за своей приверженности к католической религии. Он рассчитывал, что новый русский правитель окажет ему поддержку в борьбе с узурпатором[169].

Как хорошо известно, план Сигизмунда III достичь осуществления и своих династических целей и главных целей восточной политики Речи Посполитой, поддерживая претендента на русский трон, не получил единодушной поддержки в кругу ведущих политиков Речи Посполитой[170]. Многие опасались, что претендент потерпит поражение и тем самым Речь Посполитая может оказаться вовлеченной в серьезную войну с Россией. Эти опасения не оправдались, но и план Сигизмунда III не был осуществлен.

Войска, наспех собранные Ю. Мнишком и кругом его друзей и родственников, после первых серьезных сражений с армией Бориса Годунова в Северской земле в своей значительной части поспешили вернуться на территорию Речи Посполитой[171]. Еще одна большая группа последовала примеру земляков и уехала после поражения армии Лжедмитрия I при Добрыничах[172]. Ю. Мнишек отправился в Польшу, чтобы набрать новое войско, но никакие новые военные отряды до вступления Лжедмитрия I в Москву так и не появились. По наблюдениям Р. Г. Скрынникова, в армии Самозванца к концу похода насчитывалось всего 600–700 польских всадников[173]. Никакой серьезной роли в борьбе Лжедмитрия I за русский трон такой отряд сыграть не мог. После прибытия в Москву солдатам выдали щедрое жалование, и они отправились домой[174].

Таким образом, поддержка польско-литовской стороны не сыграла существенной роли в приходе Лжедмитрия I к власти. Путь к трону ему расчистили не военные силы Речи Посполитой, а массовое восстание служилых людей юга России, интересы которых Самозванец, придя к власти, и учитывал в своей политике, в частности подготавливая планы большой войны с Османской империей и Крымом. На русской территории не оказалось и польско-литовского войска, которое могло бы заставить Самозванца выполнить свои обязательства по отношению к королю и Речи Посполитой.

Правда, Самозванец, вступив на трон, охотно окружал себя поляками, у него имелась особая канцелярия во главе с польскими секретарями, которые вели для него переписку на польском и латинском языках[175]. По свидетельству Исаака Массы, он охотно давал молодым полякам придворные должности, и привлеченная перспективами карьеры молодежь стала съезжаться в Москву[176], Стал обсуждаться вопрос о строительстве костела для тех поляков, которые служат Лжедмитрию I[177]. Так в период правления Лжедмитрия I русское общество оказалось открытым для влияния со стороны Речи Посполитой, и тем самым осуществилось одно из необходимых, с точки зрения политически активной части польско-литовского общества, условий для успешного осуществления восточной политики Речи Посполитой. Все это, однако, не имело отношения к выполнению тех обязательств, которые Лжедмитрий I взял на себя перед Сигизмундом III и римской курией. Возвышая и приближая к себе поляков, Самозванец рассчитывал таким путем создать себе дополнительную опору в русском обществе. Выходцы из другой страны, обязанные своей карьерой только правителю, должны были верно служить ему в борьбе с любой оппозицией. Как показал последующий ход событий, такой шаг был ошибкой, которая стоила Лжедмитрию I жизни. Однако важно иметь в виду, что эти люди, возвышенные Самозванцем, никак не были связаны с правящими кругами Речи Посполитой и не могли служить инструментом их восточной политики. Характерно, что, когда в отношениях между Сигизмундом III и Лжедмитрием I возникли осложнения, советники короля даже не пытались воздействовать на русского правителя через поляков, находившихся у него на службе.

Трудности стали возникать довольно скоро, как только власти Речи Посполитой стали добиваться выполнения обязательств, взятых Лжедмитрием на себя в Кракове весной 1604 г. Осенью 1605 г. приехавшему в Речь Посполитую послу Лжедмитрия I Афанасию Власьеву сенаторы сетовали, что король и паны рада помогли ему утвердиться на русском троне, а он за это «ничего не воздал и того не сделал, что папе, королю и панам раде обещался и присягал»[178]. Что касается территориальных уступок, то уже на переговорах с послом Сигизмунда III Александром Госевским в октябре 1605 г. Лжедмитрий I определенно отказался вернуть Речи Посполитой Северскую землю[179]. Правда, на тех же переговорах он подтвердил свое обещание помочь Сигизмунду III снова овладеть своим «дедичным» Шведским королевством, но все ограничилось посылкой Карлу IX письма с угрозами[180], а затем Самозванец стал склонять польского короля к участию в его планах войны против Османской империи и Крыма. Не наметилось за время правления Лжедмитрия I и какого-либо прогресса с исполнением обещаний, данных папскому нунцию в Польше, папе Клименту VIII и королю Сигизмунду III. Правда, иезуиты сумели с войском Лжедмитрия I добраться до Москвы и получили возможность совершать католические богослужения (для находившихся в Москве поляков), но никаких возможностей для ведения миссионерской деятельности они не получили. В своих оживленных контактах с Римом Лжедмитрий I лишь просил о поддержке Ватиканом своих планов войны с османами и присылке из Италии военных специалистов, способных изготавливать пушки и осадные машины[181].

Для оценки характера межгосударственных отношений между Россией и Речью Посполитой в 1605–1606 гт. важно затронуть и споры о титулатуре. Как известно, летом 1605 г. после венчания на царство Лжедмитрий I объявил себя «императором» и стал добиваться признания этого титула Сигизмундом III. Направлявшиеся в Речь Посполитую русские послы и гонцы отказывались брать грамоты на имя своего правителя, в которых этот его титул не был указан. Спор тянулся до самой смерти Лжедмитрия I[182].

Отправка на свадьбу Лжедмитрия I посольства во главе с М. Олесницким и А. Госевским представляла собой попытку добиться от Самозванца выполнения взятых им на себя обязательств. Послы должны были добиваться передачи Речи Посполитой если не всех спорных территорий, то хотя бы «большей их части», разрешения на пропуск через русскую территорию польско-литовских войск в Финляндию (русские власти должны были при этом снабдить их продовольствием и боеприпасами)[183], заключения соглашения о «вечной унии» между Россией и Речью Посполитой[184]. Переговоры были прерваны смертью Лжедмитрия I, но вряд ли они привели бы к благополучному с точки зрения интересов Речи Посполитой финалу.

От Речи Посполитой Лжедмитрий I не зависел, а выполнение требований, которые ему ничего не давали и могли вызвать недовольство русского общества, не соответствовало его интересам. Думается, что, осмысляя опыт этих контактов, правящие круги Речи Посполитой должны были прийти к выводу, что поддержка претендента на русский трон — не самый надежный путь к достижению главных целей восточной политики Польско-Литовского государства. Представляется, что это было принято во внимание, когда позднее стал решаться вопрос об отношению к Лжедмитрию II.

Для планов на будущее у того круга лиц, который направлял внешнюю политику Речи Посполитой, имели значение некоторые неофициальные контакты времени правления Лжедмитрия I. Главным источником сведений об этих контактах является сообщение гетмана Жолкевского в его «Записках». Гетман записал, что приехавший с официальным поручением от Лжедмитрия I к королю гонец Безобразов на тайной встрече с А. Госевским от имени Шуйских и Голицыных выразил сожаление, что король возвел на русский трон «подлого» человека. Они жаловались на его «тиранство», разврат, пристрастие к роскоши. Наиболее важным было сообщение, что они намерены его низложить, чтобы на трон мог взойти сын Сигизмунда III королевич Владислав[185]. Гонец Иван Безобразов приехал в Краков с просьбой выдать «опасную» грамоту для «великих послов», которых Лжедмитрий I был намерен направить к Сигизмунду III. Соответствующий документ датирован 24 января н. ст. 1606 г.[186] Это позволило уже А. Хиршбергу установить время, когда эти неофициальные контакты имели место[187].

С. М. Соловьев обратил внимание на источник, содержавший важные дополнительные сведения об этих контактах[188]. В конце 1615 г. под Смоленском должны были состояться первые после окончания Смуты крупные переговоры между Россией и Речью Посполитой. В связи с этим для русских представителей на переговорах были подготовлены подробные инструкции о том, какие обвинения следует предъявить представителям Речи Посполитой и как опровергать возможные обвинения с польско-литовской стороны. В частности, предполагалось, что комиссары Речи Посполитой могут утверждать, что бояре «приказывали» о своем желании видеть на русском троне Владислава «с Ываном Безобразовым да с Михаилом Толочановым»[189]. Так выясняется, что кроме Безобразова был и другой гонец, сын боярский из Брянска Михаил Федорович Толочанов, выполнявший подобное поручение. В том же источнике предписывалось опровергать утверждение, что «князь Василей Иванович Шуйской з братьею своею и со многими бояры» «некоторыми польскими и литовскими людми и с московскими людми» передавали свои просьбы королю избавить их от Лжедмитрия и «дать на Московское государство» своего сына Владислава[190]. Таким образом, в качестве посредников выступали не только русские гонцы, но и «польские и литовские люди», и, следовательно, не один, а несколько раз такие предложения представители русской правящей элиты адресовали польскому двору. Мотивы этих действий не представляются ясными, если учесть, что круг людей, обращавшихся к королю, после смерти Лжедмитрия поспешил возвести на русский престол Василия Шуйского. Возможно, играли свою роль опасения перед лицом массового народного движения, которое привело к власти Лжедмитрия I, для его устранения правящая элита могла нуждаться во внешней поддержке. Как бы то ни было, сам факт таких неоднократных обращений говорит о том, что возможность возведения польского принца на русский трон по крайней мере серьезно обсуждалась.

Этот эпизод имел важное значение для планов восточной политики Речи Посполитой на будущее. Как будто открывался более прямой и непосредственный путь подчинения России польско-литовскому политическому влиянию, а неоднократные обращения русских высокопоставленных лиц должны были убеждать в его реальности.

Сложности, возникшие к весне 1606 г. в отношениях между Лжедмитрием I и правящими кругами Речи Посполитой, не должны заслонять того бесспорного факта, что с воцарением Лжедмитрия произошли важные и, с точки зрения правящих кругов Речи Посполитой, благоприятные перемены. Как уже отмечалось, жители Речи Посполитой получили возможность свободно посещать русскую территорию, многие из них были приняты на службу при дворе. Перспективы выглядели еще более благоприятными. Лжедмитрий I подтвердил данное им в Речи Посполитой обещание жениться на дочери сандомирского воеводы Юрия Мнишка Марине. Вместе с Мариной на царскую свадьбу направилась большая группа шляхтичей, часть которых несомненно рассчитывала сделать карьеру в России. Эти шляхтичи могли рассчитывать не только на придворные назначения в окружении Лжедмитрия, но и на получение выгодных должностей в тех обширных земельных владениях, которые Самозванец обещал выделить жене и тестю. Возможности для воздействия польско-литовского общества на русское тем самым расширились бы, и, с точки зрения польско-литовской политической элиты, это должно было привести к утверждению пропольской ориентации в русском обществе.

Перспективы эти, однако, были сведены на нет после свержения и убийства Лжедмитрия I в мае 1606 г. Низложение Самозванца было результатом совпадения целого ряда неблагоприятных для него обстоятельств, но, несомненно, успеху переворота способствовали раздражение и негодование, которые вызывало пренебрежение к местным обычаям и традициям, которое, подчас демонстративно, проявляли и сам Лжедмитрий I, и поляки, состоявшие у него на службе, и приехавшие на свадьбу гости. Уже это обстоятельство показывало, что утверждение пропольской культурно-идеологической ориентации в русском обществе даже при благоприятных внешних обстоятельствах не будет легкой задачей.

Как известно, переворот в Москве, приведший к убийству Лжедмитрия I, сопровождался нападениями на поляков, как служивших Самозванцу, так и приехавших на свадьбу. При новом правительстве, пришедшем к власти после восстания, находившиеся в Москве поляки были арестованы и сосланы в различные города на севере России. Даже прибывшие на царскую свадьбу послы Речи Посполитой М. Олесницкий и А. Госевский оказались фактически под арестом на посольском дворе.

Таким образом, все результаты, достигнутые польско-литовской стороной за время правления Лжедмитрия I, были утрачены, а в отношениях между Россией и Речью Посполитой возникли опасные осложнения.

Арест и ссылка поляков для пришедшей к власти в Москве группировки во главе со вступившим на трон князем Василием Ивановичем Шуйским был шагом, необходимым по внутриполитическим соображениям. Необходимость насильственного низложения сидевшего на троне правителя обосновывалась тем, что Лжедмитрий якобы хотел во время устроенной им потешной игры перебить всех «бояр и больших людей и думных дворян», а этот план должны были привести в исполнение собравшиеся в Москве «литовские люди», между которыми Самозванец потом бы поделил русские земли[191]. Как соучастников злодейских планов Лжедмитрия I их следовало обезвредить и изолировать.

Выгодный по внутриполитическим соображениям, этот шаг привел к целому ряду негативных последствий во внешнеполитической сфере. Он по понятным причинам вызвал в польско-литовском обществе вспышку враждебности и по отношению к новой власти в Москве, и по отношению к участникам переворота, напавшим на поляков. В лице родственников и друзей задержанных в Москве шляхтичей образовался обширный круг достаточно влиятельных лиц, готовых поддержать враждебные меры, направленные против Русского государства, которые могли бы заставить московское правительство освободить задержанных.

Первой реакцией и правящих кругов Польско-Литовского государства, и более широких кругов шляхты на событие, происшедшее в мае 1606 г. в Москве, было беспокойство, не придется ли теперь нести ответственность за поддержку, оказанную Лжедмитрию I, чего и опасались ранее противники вмешательства[192]. Однако это беспокойство сравнительно быстро улеглось, когда выяснилось, что следствием майских событий стала вспышка гражданской войны в России, когда служилые люди южных окраин государства, опасаясь за судьбу прав и привилегий, полученных ими от Лжедмитрия I, подняли восстание против московского правительства, и осенью 1606 г. войска восставших подошли к Москве. В этих условиях правящие круги Польско-Литовского государства закономерно обратились к рассмотрению вопроса о том, как использовать ситуацию, сложившуюся в России, в своих интересах. Некоторые результаты этих размышлений нашли свое отражение в составленной в самом конце 1606 г. королевской инструкции на сеймики. В инструкции подчеркивалось, что польско-литовская сторона верно соблюдала все условия мирного договора с Россией, а русская сторона ответила на это таким «грубым» и «нехристианским» обращением с приехавшими на царскую свадьбу поляками, «о каких ни один век, ни один народ не слышал и не читал». Если шляхта захотела бы мстить за «кривды», нанесенные ее товарищам, то, говорилось в инструкции, король готов ее возглавить «не только для сохранения, но и для увеличения славы и границ Речи Посполитой»[193].

При оценке этого документа следует учитывать особенности внутриполитического положения в Речи Посполитой. В стране серьезно осложнились отношения между королем и правящей группой сенаторов, на поддержку которой он опирался, с одной стороны, и недовольными его правлением магнатами и шляхтой — с другой. Акцент на необходимость борьбы с внешним врагом должен был способствовать консолидации дворянского сословия вокруг особы монарха. Однако, как представляется, само обращение к доводам такого рода было возможно лишь в ситуации, когда сама идея вооруженного вмешательства в русские дела (пока, вероятно, еще в достаточно общей и неопределенной форме) стала обсуждаться в польско-литовском обществе.

Сложившаяся в стране внутриполитическая ситуация не способствовала тому, чтобы планы вмешательства быстро приобрели реальные очертания. Попытки погасить конфликт не удались, отношения между правящей группировкой и оппозицией обострялись. Недовольные магнаты и шляхта отказали королю в повиновении. 5 июля 1607 г. произошло настоящее сражение между сторонниками короля и его противниками. Лишь в следующем, 1608 г. положение в стране настолько стабилизировалось, что стало возможно заняться выработкой конкретного плана действий по отношению к восточному соседу.

Однако и в то время, когда внутриполитическая ситуация не давала возможности предпринимать активные действия в сфере внешней политики, правящие круги Речи Посполитой продолжали внимательно следить за положением дел в России, а поступавшая оттуда информация использовалась для выработки будущих планов восточной политики.

Первые важные сведения принесло русское посольство во главе с князем Григорием Константиновичем Волконским и дьяком Андреем Ивановым, которое новый царь Василий Шуйский направил в Речь Посполитую с официальным сообщением о низложении Лжедмитрия I. Если официально посольство обвиняло короля и сенаторов в поддержке Самозванца, а поляков, приехавших в Москву, в насилиях над русскими людьми, то в неофициальной обстановке в январе 1607 г. сам глава посольства заявил, что многие бояре в Москве недовольны новым царем и хотели бы видеть на русском троне короля Сигизмунда или его сына[194]. Это сообщение показывало, что пропольские настроения в верхах русского общества, проявившиеся в правление Лжедмитрия I, отнюдь не исчезли с приходом к власти Василия Шуйского.

Для короля и его советников особое значение должны были иметь сообщения от задержанных в Москве послов Речи Посполитой. Наиболее значительным в кругу этих текстов следует признать подробное донесение Сигизмунду III главного из задержанных в Москве послов М. Олесницкого от 8 августа н. ст. 1607 г. Донесение содержало не только подробное описание событий, происходивших в России летом-осенью 1607 г., но также ряд важных оценок и предложений.

Посол прежде всего подробно сообщал о резком ослаблении военных сил Русского государства в результате междоусобной войны. Война, писал он, продолжается с «великим кровопролитием, убытком и опустошением страны»[195]. В междоусобной войне русские войска понесли большие потери, большая часть опытных военачальников погибла во время военных действий, и в войске Шуйского больше не осталось хороших воевод. В связи с этим посол писал о низком качестве конницы и о том, что пехота состоит в своей большей части из необученных мобилизованных на войну крестьян[196]. В своих сообщениях и оценках посол был не одинок. Аналогичные высказывания можно обнаружить и в письме, отправленном кем-то из членов посольства одному из Радзивиллов[197]. Неизвестный автор также писал о больших потерях русского войска, о призыве на военную службу необученных крестьян, «которые недостойны носить оружие», об отсутствии у конников хороших лошадей.

К особым доказательствам военной слабости Русского государства прибег и входивший в состав посольства шляхтич Павел Пальчовский. Свои взгляды он обнародовал в брошюре, напечатанной в 1609 г. в Вильне. Знакомство с этой брошюрой показывает, что созданию представления о слабости Русского государства содействовала правительственная пропаганда, изображавшая восстание Болотникова как выступление против власти беглых крестьян и холопов. Отнесшийся с доверием к этим утверждениям Пальчовский пришел к выводу, что нельзя считать сильным государство, которое не в состоянии справиться с крестьянским восстанием[198].

К этой общей оценке плачевного состояния русской армии добавлялся ряд конкретных сведений, представлявших для правительства Речи Посполитой уже чисто практический интерес. Так, М. Олесницкий сообщал о том, что для того, чтобы подавить восстание Болотникова, Шуйский вывел войска из западных уездов, так что «нет никакой стражи на всей границе» с Речью Посполитой[199]. Эти сообщения находили подтверждение в донесениях из пограничных городов. Так, оршанский староста А. Сапега докладывал, что почти весь гарнизон Смоленска отправлен на войну, так что «теперь только полтораста стрельцов в замке», да и те преклонного возраста, и поэтому их не могли выслать в действующую армию[200].

Поступавшие сообщения содержали также ряд важных сведений о настроениях населения на тех территориях, которые не перешли на сторону восставших и продолжали признавать своим правителем Василия Шуйского. Разные информаторы сообщали о непопулярности и непрочности положения этого правителя. Так, Александр Госевский писал в марте 1607 г., что «между государем и боярами в городе (т. е. в Москве. — Б. Ф.) большое несогласие»[201]. Позднее М. Олесницкий писал, что летом 1607 г. царь Василий с большим беспокойством выехал на войну, боясь, как бы в его отсутствие в Москве не произошел переворот. Эти опасения, по мнению посла, были вполне обоснованными, так как много таких людей, «что не желают ему долгого правления над собой и вовсе не хотят, чтобы он остался на этом государстве»[202]. Эти сообщения послов характеризовали настроения в столице Русского государства, но о непопулярности Шуйского говорили и сообщения с мест. Так, А. Сапега докладывал о разговорах смоленских купцов, которые «этого Шуйского иметь своим государем не хотят, говоря, что изменой сел на государстве»[203].

Особенно важное значение для правящих кругов Речи Посполитой имели сообщения о том, что в русском обществе есть люди, которые хотели бы видеть на царском троне польского короля. Так, уже А. Госевский в марте 1607 г. писал, что в Москве много «расположенных к королю его милости, пану нашему, желают его иметь своим государем»[204]. В августе 1607 г. М. Олесницкий еще более определенно писал, что в Москве многие не только «подлые», но и «очень видные» люди говорили послам о своем желании быть под властью одного государя — польского короля. Посол объяснял это тем, что «по вкусу им вольность наша и очень надоела неволя, как была при Борисе и теперь при Шуйском»[205]. И эта, может быть, наиболее важная для правительства Речи Посполитой информация также находила определенное подтверждение в сообщениях с мест. Так, А. Сапега сообщал королю, что смоленские купцы говорят, что «если бы хоть самое малое войско пришло, тогда бы здесь все, как Смоленск, так и все окрестности смоленские, вашей королевской милости подчинились»[206].

В посольских донесениях о русских сторонниках Владислава говорилось в довольно общей, неопределенной форме, но этот пробел восполняют данные других источников. Так, в материалах для переговоров 1615 г. русским послам предлагалось выступить с опровержением, если Александр Госевский будет говорить, что «по Ростригине убивстве был он наодине у князя Дмитрея Шуйского и о том князю Дмитрею говорил, чтоб тот попаметовал, что х королю приказывали, и князь Дмитреи того сам не запирался»[207]. Из этого свидетельства, которое, как увидим далее, совсем не случайно следовало опровергать, видно, что польские дипломаты в Москве не были пассивны, а пытались найти контакты с возможными сторонниками Владислава. Правда, представляется странным, что Госевский обратился к Дмитрию Шуйскому, который в последнюю очередь должен был быть заинтересован в низложении царя Василия. Однако иной, более ранний источник показывает, что имя Дмитрия Шуйского было названо здесь не случайно. В написанном в начале 1610 г. письме посольского дворянина С. Домарадского Ивану Безобразову польский дипломат напоминал своему корреспонденту, что тот после убийства Лжедмитрия говорил об избрании Владислава с Александром Госевским (Домарадский присутствовал на встрече) «именем многих бояр, меновите именем Дымитра Шуйского и братьи его и мнокгих бояр и Князев Галичынов»[208]. Что бы ни стояло за этим обращением, оно убеждало короля Сигизмунда в том, что в верхних слоях русского общества есть сторонники возведения на русский трон польского кандидата.

Вслед за сообщениями и оценками следовали рекомендации. М. Олесницкий в своем донесении прямо указывал, что сейчас самая благоприятная ситуация для того, чтобы отобрать у России спорные пограничные области[209]. Того же мнения был и неизвестный автор записки, посланной одному из Радзивиллов, полагавший даже, что для достижения такой цели достаточно было бы самостоятельного выступления литовских магнатов[210]. М. Олесницкий полагал также, что сложившаяся ситуация дает возможность не только вернуть спорные территории, но и «всем государством завладеть»[211]. Так как при этом говорилось о желании русских людей избавиться от власти «тирана»-Шуйского и приобрести какие-то «вольности», то, вероятно, посол имел в виду осуществление плана «неравноправной унии».

Все эти сообщения, как показывает анализ их содержания, могли только укрепить короля и его советников в их решении вмешаться в русские дела, как только для этого сложится благоприятная ситуация. Тем более что сдача Тулы войскам Василия Шуйского в октябре 1607 г. вовсе не положила конец гражданской войне в России. Ее новая, еще более сильная вспышка началась с появлением в Северской земле нового Самозванца, Лжедмитрия II.

В отечественной исторической литературе советского времени появление Лжедмитрия II рассматривалось как начало нового этапа вмешательства Речи Посполитой в русские дела. Лжедмитрия II с самого момента его появления сопровождало польско-литовское войско, выступавшее в качестве орудия правящих кругов Речи Посполитой. В польской и русской дореволюционной историографии такое представление о событиях никогда не разделялось, в последнее время оно поставлено под сомнение и в отечественной исторической литературе.

Следует признать, что Лжедмитрия II едва ли не с момента его появления действительно сопровождало польско-литовское войско, размеры которого постепенно увеличивались и которое играло все большую роль в лагере приверженцев Самозванца.

Этот факт хорошо документирован разнообразными источниками. Уже в момент появления Лжедмитрия II летом 1607 г. в Стародубе здесь находился отряд во главе с ротмистром М. Меховецким[212]. Вскоре там появились и отряды мозырскою хорунжия Й. Будилы и М. Харлинского[213]. Осенью 1607 г. за ними последовал ряд других ротмистров со своими отрядами[214]. Уже в то время наряду с простыми ротмистрами в лагере Самозванца стали появляться люди, принадлежавшие к верхним слоям дворянского сословия Речи Посполитой. Так, к нему прибыл со своим отрядом из Киевского воеводства кн. Адам Вишневецкий[215]. Особенно большое войско собрал другой представитель дворянской верхушки из восточных областей Речи Посполитой кн. Роман Ружинский, заложивший свои имения, чтобы иметь деньги для набора войска[216]. Он пришел в лагерь Лжедмитрия II под Кромами в марте 1608 г. с большим 4-тысячным отрядом и стал «гетманом» — главой польско-литовского войска Лжедмитрия[217]. После того как армия Самозванца, разбив войска Василия Шуйского под Волховом, подошла к столице и летом 1608 г. стала лагерем в подмосковном селе Тушине, здесь появился еще целый ряд ротмистров со своими отрядами[218].

«Такая это была счастливая война, что редко (проходила) четверть года и редко месяц, чтобы тысяча или по крайней мере несколько сотен людей из Польши не пришли», — писал в своих записках один из офицеров польско-литовского войска в Тушине М. Мархоцкий[219]. Особенно крупный отряд привел с собой усвяцкий староста Ян Петр Сапега[220]. Эти отряды шли уже к Москве самой короткой западной дорогой мимо Смоленска, остававшегося верным царю Василию.

Сохранившийся «Regestr wojska polskiego, które jest przy caru na Moskwie»[221] позволяет судить о размерах польско-литовского войска в тушинском лагере к началу 1610 г. Общая численность этого войска, разделявшегося на 10 полков разной численности, составляла десять с половиной тысяч человек, в подавляющей части (на 90 %) конных воинов. Таким образом, к началу 1609 г. в самом центре России в непосредственной близости от ее столицы разместилась целая польско-литовская армия.

Однако появление этих войск на русской территории не было результатом целенаправленной акции правящих кругов Речи Посполитой, а явилось стихийным следствием некоторых социальных процессов, развивавшихся на территории этого государства во второй половине XVI — начале XVII в. Так как в отличие от Русского государства в Речи Посполитой государственная власть никак не регулировала оборот землей, то здесь не было никаких препятствий для процесса образования магнатских латифундий, особенно интенсивного в восточных областях страны, где в руках узкого круга знатных вельмож к 20–30-м гг. XVII в. сосредоточилось от 70 до 90 % земельного фонда[222]. Обратной стороной этого процесса было обезземеливание других слоев дворянского сословия, достаточно многочисленных, достигавших, по имеющимся подсчетам, до 2,3–2,5 % от общей численности населения в восточных областях страны[223]. Для этих слоев все более жизненной проблемой становилось добывание средств для поддержания своего социального статуса. При этом возможности добывания средств службой в государственном аппарате, размеры которого с 70-х гг. XVI в. не менялись, или службой в регулярной армии, очень небольшой по своим размерам, были ограниченными. Отсюда широкое распространение практики наемной военной службы за пределами страны. «Долгая война» Османской империи с Габсбургами открыла для такой службы широкие возможности. Когда в 1606 г. эта война закончилась, с началом острого внутриполитического кризиса открылись возможности для военной службы в самой стране — король, его сторонники и противники активно набирали вооруженные отряды для борьбы друг с другом. Однако вернувшиеся в страну наемники снова оказались не у дел, когда летом 1607 г. королевская армия нанесла поражение войскам рокошан. В этих условиях внимание массы оставшихся без дела и средств к существованию вооруженных людей закономерно привлекли обращения из России.

Терпевшее неудачи в борьбе с войсками Василия Шуйского руководство восстания Болотникова летом 1607 г. предписало воеводам пограничных крепостей послать грамоты «в Литовские городы» к «лучшим паном», чтобы те, «собравшыся с великим войском с литовскими людми», шли на помощь восставшим против сидящих в Москве «изменников»[224]. Сразу после появления в Стародубе нового Самозванца в Речь Посполитую стали посылать грамоты, адресованные «ротмистрам земли литовской и товарищам их». Лжедмитрий II призывал их идти к нему на помощь, обещая платить жалование в 2–3 раза большее, чем то, на которое они могли бы рассчитывать в Речи Посполитой[225]. В ответ на эти обращения поток наемников хлынул на русскую территорию. Политические пристрастия, разделявшие шляхтичей во время «рокоша», были забыты. По компетентному свидетельству М. Мархоцкого, в полк князя Романа Ружинского охотно вступали и те, кто сражался на стороне короля, и участники «рокоша»[226]. Этот поток захватил с собой не только отряды, набранные участниками недавней войны, но и часть не получавших жалования войск Речи Посполитой. Так, известно, что с кн. Ружинским ушло в Россию 700 гусар из армии, защищавшей южные границы страны от нападений татар[227], а значительную часть полка Яна Петра Сапеги составляли солдаты армии, воевавшей в Ливонии против шведов, которые, не получая жалования, покинули театр военных действий и стали лагерем в районе Бреста[228]. При оценке всех этих действий следует принять во внимание, что для значительных групп шляхты из южных областей Речи Посполитой со второй половины XVI в. было достаточно обычным делом участие в походах в Молдавию, которые организовывали польские магнаты, чтобы посадить на господарский трон своих ставленников, часто тоже самозванцев. Для таких людей поход в Россию был продолжением их прежних занятий.

Знакомство с письмами ряда руководящих политиков Речи Посполитой весны-лета 1608 г. показывает, что они с беспокойством наблюдали за этим стихийным движением вооруженных отрядов на русскую территорию, опасаясь неблагоприятных для Речи Посполитой последствий в случае победы Василия Шуйского в гражданской войне[229]. Известный исследователь русско-польских отношений времени Смуты А. Хиршберг полагал, что усвяцкий староста Ян Петр Сапега, двоюродный брат литовского канцлера Льва Сапеги, направился в тушинский лагерь по поручению короля, чтобы постараться влиять на деятельность польско-литовского войска в этом лагере в направлении, благоприятном для королевских интересов, а канцлер был связующим звеном между ним и королем[230]. Однако, как выяснилось, виленский епископ Бенедикт Война по просьбе канцлера специально отговаривал Яна Петра от намерения направиться в Россию[231]. Вряд ли это было бы возможно, если бы усвяцкий староста направлялся в Россию по поручению короля. События последующего времени, как будет видно из дальнейшего, также ясно свидетельствуют, что никакой близкой связи между двоюродными братьями не было, а в своих действиях Ян Петр Сапега руководствовался в первую очередь личными интересами и интересами войска, которым он командовал, а не интересами короля или Речи Посполитой.

Поскольку формирование польско-литовского войска в России не было результатом какой-либо целенаправленной акции, а представляло собой стихийный процесс, то и само возникшее в результате этого войско представляло собой довольно непрочное объединение ряда полков, которые подчинялись командующему — князю Ружинскому, — лишь когда находили это выгодным для себя. Единственной прочной связью между ними было наличие общих интересов.

В отличие от правящих кругов Речи Посполитой и политически активной части шляхты, у солдат, входивших в состав отдельных полков, и их начальников не было каких-либо планов, связанных с Россией. Характерно, что никто из полковников не добивался от Лжедмитрия II получения земельных пожалований на русской территории. Россия была для них тем местом, где можно было добыть средства для достойной своего социального положения жизни в Речи Посполитой[232]. Эти средства должны были принести военная добыча и жалование, которое обязался выплачивать Самозванец своему наемному войску.

Первоначально войско довольствовалось получением корма и долговыми расписками, рассчитывая на то, что в скором времени после победы над войсками Шуйского ему будет передана находящаяся в Москве царская казна[233]. Уже после битвы под Волховом Лжедмитрий II был вынужден обложить подчиненные ему земли налогом на содержание наемного войска, но эта дань была невелика и пожеланий войска не удовлетворила[234]. Когда русской столицей овладеть не удалось и войско стало размещаться на зимовку, подчиненные Лжедмитрию II земли были поделены на «приставства», откуда везли продовольствие для польских отрядов. По сообщению М. Мархоцкого, привозили все, «чего только душа хотела», «приходило на одну роту по тысяче и по полутора тысяч возов»[235]. Поскольку находившаяся в Москве царская казна так и не попала в руки Лжедмитрия II, снова очень остро встал вопрос о выплате жалования по выданным распискам. Польско-литовское войско не было единственной опорой Лжедмитрия II. С самого начала Самозванца дружно поддержали служилые люди Северской земли, летом 1608 г. за ними последовали служилые люди и посады многих уездов северо-запада России и Поволжья, которые поддерживали Лжедмитрия II до самой его смерти, затем к ним присоединилась значительная часть населения Замосковного края[236]. Однако служилые люди не могли, в отличие от польско-литовского войска, постоянно находиться в подмосковном лагере, поэтому отряды наемников обладали большими возможностями для давления на монарха. К этому следует добавить, что их требования могли встретить поддержку другой важной составной части военных сил Лжедмитрия II — казацких отрядов, также заинтересованных в исправном получении жалования и кормов, а казаков в подмосковном лагере также было немало. Согласно уже упомянутому реестру, здесь находилось 5.000 казаков, которыми командовал Александр Лисовский, 4.000 казаков находилось под командованием главы Казачьего приказа Ивана Заруцкого, имелся и ряд более мелких отрядов[237]. Важно, что составители реестра причислили эти казацкие отряды к составу «польского войска», вероятно, исходя из отмеченной выше общности интересов.

Как бы то ни было, зимой 1608/1609 г. польско-литовское войско добилось от Лжедмитрия II наложения на подчиненные ему земли поборов для выплаты ему жалования. По свидетельству М. Мархоцкого, с этой целью была установлена дань с «земли» (80 руб. с сохи) и «с товаров», а кроме того, особый налог — «поносовщина», уплачивавшийся с головы. Войско взяло под свой контроль приказы, находившиеся в подмосковном лагере, откуда по его требованию на места были разосланы распоряжения о выплате установленных налогов, их повезли туда польские офицеры[238]. Уже сам по себе сбор корма и поборов для выплаты жалования войску стал большим бедствием для разоренной длившейся уже несколько лет войной страны, но положение усугублялось тем, что наемники, в чьих планах на будущее Россия не занимала никакого места и которым было совершенно безразлично, что будет с населением того или иного уезда после выплаты жалования, выбивали корма и средства из этого населения всеми возможными способами. Сам сбор кормов сопровождался грабежом и актами насилия. Служивший Лжедмитрию II немецкий офицер Конрад Буссов писал, что в Ярославле, несмотря на выплату дани и выдачу кормов, «поляки все равно этим не удовольствовались, совершали большие насилия над купцами в лавках, над простыми жителями на улицах, над боярами в их домах и дворах, покупали в лавках без денег все, что только им попадалось на глаза»[239].

Помимо высланных войском сборщиков дани на территории Замосковного края действовали многочисленные отряды «загонных людей», которые угоняли скот, увозили «молоченой хлеб», сжигали крестьянские дворы и убивали крестьян[240]. Значительную часть этих отрядов составляли «пахолки» — слуги, которых высылали из войска для сбора продовольствия. Весной 1609 г. большая группа таких слуг решила не возвращаться в подмосковный лагерь, а добывать самостоятельно средства к жизни на русских землях, выбрав своих «полковников». Против них пришлось высылать войска[241].

Ответом на все эти действия стали восстания, постепенно охватывавшие все более широкие территории Замосковного края[242]. В сознании русского общества формировалось представление о пришедших из Речи Посполитой солдатах как насильниках и грабителях.

Для правящих кругов Речи Посполитой было существенно, что приход польско-литовских войск на русскую территорию способствовал новой вспышке гражданской войны в России. Страна снова раскололась на два враждебных лагеря, взаимно истощавших друг друга. Очевидно, что Русское государство в военном отношении стало еще более слабым, чем летом 1607 г., что создавало благоприятные условия для интервенции. Присутствие польско-литовского войска в самом центре России также воспринималось как факт, скорее благоприятный для планов руководящих кругов Речи Посполитой. Так как было очевидно, что свою будущую жизнь наемники связывали с Речью Посполитой, то были хорошие шансы на то, что в нужный момент это войско удастся привлечь на сторону короля[243].

Существенным было то, что в Речь Посполитую продолжали поступать сведения о том, что в русском обществе по-прежнему есть сторонники возведения польского кандидата на русский трон. Так, вармийский епископ Ш. Рудницкий в конце 1608 г. получил сообщение, что «Москва, не удовлетворяясь ни Шуйским, ни ложным Дмитрием, желает, чтобы король его милость изволил их принять, а не изменника им государем давать»[244]. Очень важные сведения привезло посольство, которое в ноябре 1607 — июле 1608 г. вело в Москве переговоры о заключении перемирия между Россией и Речью Посполитой. Как вспоминал позднее в своих записках гетман Станислав Жолкевский, во время переговоров русские бояре (называли в связи с этим даже имя родного брата царя, князя Дмитрия Шуйского) предлагали, что добьются добровольного ухода царя Василия, если король даст им на государство своего сына. В этом они видели единственный путь к прекращению Смуты. Позднее аналогичные сведения поступили от поляков, освобожденных по договору о перемирии[245]. Как узнаем из письма С. Домарадского И. Безобразову, тот вместе с «мнокгими боярскими сыны» посетил А. Госевского на его пути из Москвы в Речь Посполитую, и там они «крестным целованьем вси прыговорили» не иметь «иншого господара прочь короля пана нашого»[246]. Эти сообщения могли создавать и создавали у короля и его советников представление, что, возможно, удастся добиться подчинения России политическому влиянию Речи Посполитой в основном мирными средствами путем соглашения с пропольской партией в русском обществе.

Вопрос об отношениях с Россией серьезно рассматривался на конвокации сената, собранной в мае 1608 г., чтобы стабилизировать положение в стране по окончании «рокоша». Поводом для обращения к обсуждению этого вопроса стал приезд к королю посланцев от Лжедмитрия II с просьбами о помощи[247]. Что касается посланцев, то относительно их было принято решение их выслушать, но затем задержать до выяснения положения дел в России. Гораздо большее, можно сказать принципиальное, значение имело другое принятое на собрании решение — «не признавать ни Шуйскому, ни Дмитрию царства Московского»[248]. Решение это, принятое в условиях, когда один из претендентов на русский трон искал в Речи Посполитой поддержки и помощи, ясно показывает, что правящие круги Польско-Литовского государства теперь уже не удовлетворялись возможностью возвести на русский трон дружественного правителя, а намеревались сами вмешаться в решение вопроса о судьбе «Московского царства». Неслучайно в составленном примерно в то же время проекте условий, на которых король мог бы вернуть свое расположение одному из предводителей «рокоша», краковскому воеводе Миколаю Зебжидовскому, был помещен пункт, предусматривавший обязательство воеводы выставить большой военный отряд для похода в Россию[249].

Правда, как уже отмечалось выше, Сигизмунд III осенью 1607 г. направил в Москву посольство, которое 28 июля 1608 г. подписало соглашение о перемирии сроком на четыре года[250], но главной целью заключения соглашения было добиться освобождения задержанных в России поляков и послов Речи Посполитой, а связывать этим договором себе руки правящие круги этого государства вовсе не собирались. Их положение было облегчено тем, что царь Василий не мог отправить своих послов в Речь Посполитую. Посланный им гонец Абросим Лодыженский был захвачен по дороге и отведен в Тушино[251]. Договор не был ратифицирован Сигизмундом III, а затем в инструкции на сеймики от 3 ноября 1608 г. король открыто заявил, что считает это соглашение утратившим силу[252].

Следуя решениям, принятым на конвокации, Сигизмунд III упорно отказывался вступать в какие-либо официальные контакты с Лжедмитрием II, правильно понимая, что это означало бы косвенное признание его прав на русский трон. Все попытки Самозванца добиться соглашения с королем оказались безрезультатными[253].

В конце 1608 г. о своем намерении начать войну с Россией король поставил в известность и командующего коронной армией гетмана Жолкевского, и папского нунция[254]. Как уже отмечалось выше, вопрос об отношениях с Россией король вынес на обсуждение шляхты перед созывом сейма, который должен был собраться в начале 1609 г.

Королевская инструкция представляла собой довольно сложный по характеру документ. Обсуждение вопроса об отношениях с Россией начиналось с припоминания о судьбе задержанных в России граждан Речи Посполитой и об усилиях, которые предпринимались для их освобождения. Заключенное соглашение гарантировало их возвращение на родину, но оно перестало действовать из-за самовольных действий польских тушинцев. Поэтому король просил совета, как добиться освобождения тех поляков, которые еще остаются в России. В связи с этим в инструкции говорилось о слабости Русского государства и о благоприятных условиях для того, чтобы вернуть земли, утраченные Великим княжеством Литовским в войнах ХV–ХVІ вв. Следует согласиться с польским исследователем В. Поляком, что, привлекая в таком контексте внимание к судьбе задержанных в России поляков, король подсказывал читателям мысль о том, что теперь освободить задержанных можно только с помощью войны[255].

Вместе с тем очевидно, что в инструкции им не ставился прямо вопрос о войне с Россией и не предлагалось вотировать налоги на ведение такой войны. Цель составителей документа, очевидно, состояла в том, чтобы выяснить отношение шляхты к возможным планам такого рода.

С. Жолкевский в своих записках, сообщив читателю, как он узнал о планах войны с Россией, отметил, что «наступили потом сеймики, на которых по всей Короне одобрена была эта экспедиция в Россию»[256]. Упоминание об одной Короне было неслучайным, так как ряд литовских сеймиков выступил за сохранение мира с Россией. Не так однозначно было и положение в Короне, но все же здесь с одобрением активной политики по отношению к России («akcjej moskiewskiej») выступили сеймики ряда авторитетных воеводств: Краковского, Сандомирского, Серадзского[257]. Решения сеймика Серадзского воеводства представляют особый интерес, так как содержат сведения о том, как шляхта представляла себе методы действий и конечные цели восточной политики Речи Посполитой. В решении указывалось: «А если бы с помощью божьей Московская земля, либо с помощью сабли, либо добровольно подчинившись, перешла под власть его королевской милости, то чтобы была соединена с Короной и Великим княжеством Литовским на вечные времена»[258].

Текст решений серадзского сеймика представляет интерес сразу в нескольких отношениях. Во-первых, он показывает, как представляла себе шляхта цели «московской акции»: речь шла не только о возвращении утраченных территорий (о чем говорилось в королевской инструкции), но и о вовлечении всего Русского государства тем или иным образом в политическую систему Речи Посполитой. Во-вторых, надеясь (по-видимому, как и король со своими советниками), что это может произойти добровольно, шляхта совсем не исключала и того, что подчинение русского общества власти польского короля произойдет благодаря применению военной силы (с помощью «сабли»),

В связи с этим заслуживают внимания некоторые характерные черты пропагандистской кампании, развернутой при содействии двора в поддержку планов войны, на которые обратили внимание такие исследователи, как В. Чаплиньский и Я. Мацишевский. Как отметил последний, черты эти наиболее выразительно выступали в сочинениях поляков, недавно вернувшихся на родину после длительного пребывания под арестом в России. Так, Себастьян Петрици, говоря в ряде сочинений о слабости России, разоренной гражданской войной, выражал надежду, «Jżby Moskwa przewiniona w słusznych pętach była wodzona»[259] (т. e. «чтобы виновную Москву водили в справедливо наложенных на нее оковах». — Б. Ф.).

Особый интерес исследователей справедливо привлекло уже упоминавшееся выше сочинение Павла Пальчовского «Kolęda moskiewska», изданное в начале 1609 г.[260]. В этом сочинении автор выступил с проектом завоевания России и превращения ее в колонию Речи Посполитой подобно заморским владениям Испании и Португалии. Таким образом многочисленная мелкая шляхта могла бы избежать грозящей ей перспективы разорения, получив новые земли на территории России[261]. Главные центры России, такие как Новгород, Псков, Смоленск, Ярославль и некоторые другие, П. Пальчовский предлагал сделать «вольными городами» подобно Гданьску — они должны были быть заселены колонистами из Речи Посполитой и играть ту же роль, что «колонии», создававшиеся некогда Римской империей, — быть центрами польско-литовской власти в завоеванной стране. Другими центрами этой власти должны были служить пограничные крепости, переданные в староства гражданам Речи Посполитой и хорошо снабженные гарнизонами и оружием. Остальные земли следовало раздать в качестве ленных владений как гражданам Речи Посполитой, так и местным жителям, которых можно было допустить к «правам и вольностям», но одновременно надлежало следить, чтобы ни один из них не был более сильным, чем другие[262]. Таким образом, хотя местные дворяне могли рассчитывать на сохранение в своих руках части земельного фонда и даже на приобретение «прав и вольностей» польско-литовской шляхты (или их части), ясно, что главные, господствующие позиции в России после ее завоевания принадлежали бы выходцам из Речи Посполитой.

Разумеется, было бы неправильно характеризовать сочинение П. Пальчовского как выражение отношения всего дворянского сословия Речи Посполитой к России, но оно, безусловно, свидетельствует о появлении новых тенденций в общественно-политической мысли польско-литовского дворянства. Если ранее речь шла о попытках поисков соглашения с русским обществом (даже через голову его правителей — «тиранов»), о попытках привлечь его на свою сторону с помощью предоставления «прав и вольностей», то теперь, хотя этот мотив и не утрачивал полностью своего значения, речь шла о том, чтобы принудить русское общество принять выгодные для правящего класса Речи Посполитой решения, использовав для этого военную силу.

Высказывания П. Пальчовского заслуживают внимания и потому, что их нельзя рассматривать как одинокий изолированный факт. Так, сопоставление России как возможной колонии Речи Посполитой с заморскими владениями Испании и Португалии встречается не только у Пальчовского, но и в ряде других текстов, созданных в годы Смуты[263]. В. Чаплиньский обнаружил явные следы воздействия предложений Пальчовского в выступлениях сенаторов и шляхетских послов на сейме 1611 г.[264] Тот же исследователь привел ряд веских соображений в пользу того, что появление сочинения Пальчовского было инспирировано двором, который и дал средства на его издание[265]. Очевидно, изложенный в брошюре образ мыслей был не чужд королю и его окружению.

На собравшемся сейме вопрос об отношениях с Россией обсуждался 19–21 января 1609 г. на заседаниях верхней палаты — сената. Как позднее отмечал в своих записках участник этих совещаний гетман Станислав Жолкевский, все сенаторы за исключением трех или четырех высказались за то, чтобы король «этого случая не оставил»[266]. Сохранившиеся записи выступлений сенаторов подтверждают правильность оценки гетмана[267]. Особого внимания заслуживает выступление литовского канцлера Льва Сапеги, который не только призывал добиться возвращения утраченных территорий, но и доказывал, что не имеют законных прав на русский трон ни Василий Шуйский, убивший «истинного наследника» (т. е. Лжедмитрия I), ни Лжедмитрий II — Самозванец[268]. Эта деталь еще раз показывает, что целью похода было не только возвращение Смоленщины и Северской земли, но и подчинение всего Русского государства.

Как бы то ни было, согласие сената на поход в Россию Сигизмундом III было получено. Наряду с сенатом в состав сейма входила нижняя палата — посольская изба, состоявшая из послов, избранных на дворянских собраниях округов. Вопрос об отношениях с Россией на заседаниях в посольской избе не обсуждался. Однако, на что обратил внимание в своих записках Жолкевский[269], шляхетские послы одобрили конституцию «Żołnierze, wyjęci od sądów», согласно которой лица, отправляющиеся на военную службу, получали отсрочку при рассмотрении их судебных дел[270]. Такое поведение посольской избы дало основания краковскому епископу Петру Тылицкому утверждать, что послы, хотя и не высказались прямо, «молчаливым согласием» одобрили королевские планы[271].

Правда, поскольку в посольской избе планы войны с Россией не обсуждались, никакого решения о войне высший орган власти в Речи Посполитой не принял. Соответственно не были вотированы и средства на содержание необходимой для войны армии. Сейм принял решение о выплате только одного побора, предназначенного на ведение войны со шведами в Ливонии[272]. Однако следует отметить, что король, обращаясь к сеймикам, не ставил вопроса о принятии сеймом решения о войне и выделении средств на снаряжение армии. О причинах такого поведения Сигизмунда III речь пойдет в дальнейшем. Здесь хотелось бы еще раз отметить, что король желал выяснить отношение сенаторов и шляхты к планам войны с Россией, и результаты такого зондажа оказались вполне благоприятными. Тем самым был сделан еще один важный шаг к принятию окончательного решения о войне.

В мае 1609 г. король нашел положение настолько благоприятным, чтобы открыто заявить о своих намерениях. Тогда был обнародован «Универсал относительно отъезда короля»[273]. Свой отъезд из столицы — Кракова — Сигизмунд III объяснял необходимостью вмешаться в «московские смуты» («zamieszki moskiewskie»), чтобы защитить интересы Речи Посполитой. Эти действия, заявлял король, он предпринял «с согласия всего сената на сейме Речи Посполитой».

Вскоре в связи с планами короля в отношении России возникли осложнения, побудившие Сигизмунда III к новым заявлениям о целях его восточной политики. Поводом для возникновения осложнений послужило, как представляется, уже упоминавшееся выше выступление литовского канцлера Льва Сапеги на сейме 1609 г. В этом выступлении Лев Сапега подчеркивал, что в отличие от Лжедмитрия II и Шуйского Сигизмунд III имеет все законные права на русский трон как близкий родственник угасшей династии[274]. Сенаторы выступали в присутствии большого количества шляхетских послов, поэтому такие высказывания должны были стать достаточно хорошо известны. В их свете получалось, что Сигизмунд III начинает войну, чтобы стать наследственным правителем России. Оказывалось, что война должна была вестись для удовлетворения интересов королевской семьи и вдобавок таких интересов, которые явно противоречили интересам шляхты, не заинтересованной в чрезмерном усилении власти монарха. В мае 1609 г. гетман Жолкевский нашел нужным поставить короля в известность, что не только «vulgus hominum», но и многие благородные люди и даже сенаторы выражают недовольство тем, что король ожидает от похода личных выгод, а не приобретений для Речи Посполитой[275]. Получив это и другие подобные сообщения, король посчитал необходимым на пути из Кракова в Вильну, куда он направлялся, чтобы начать приготовления к походу, выступить перед сенаторами и шляхтой, собравшимися в Люблине на заседания Трибунала, со специальным заявлением, которое от его имени зачитал подканцлер коронный Ф. Крыйский[276]. Король публично заверил собравшихся, что он начинает войну не ради своих личных выгод, а ради интересов Речи Посполитой, в частности для расширения ее границ.

Но этого, по-видимому, оказалось недостаточно, так как к этой теме король снова вернулся в инструкции на депутатские сеймики от 25 июля 1609 г.[277] В этом документе снова подчеркивалось, что король выступает в поход не ради личных выгод, а чтобы использовать сложившееся благоприятное положение для возвращения Речи Посполитой Смоленщины и Северской земли. Одновременно король просил сеймики о вотировании дополнительного побора, так как выделенных сеймом средств совершенно недостаточно для достижения этой цели.

То, что в этих заявлениях, которые следовали одно за другим, говорилось только о расширении границ Речи Посполитой на востоке за счет возвращения утраченных областей, вовсе не значит, что короля и круг его советников перестал интересовать вопрос о судьбе всего Русского государства.

В этом плане представляют интерес некоторые особенности пропагандистской кампании, развернутой двором в месяцы, предшествовавшие выступлению короля в поход. Центральным памятником этой кампании по общему мнению исследователей был «Dyskurs słusznej wojny z Moskwą, rationes pro et contra»[278], вышедший из канцелярии одного из ближайших советников Сигизмунда III, подканцлера коронного Феликса Крыйского. Помимо развернутых доказательств того, что не Речь Посполитая, а Россия многократными нарушениями мирного соглашения дала другой стороне все справедливые причины для войны, в брошюре подчеркивалось, что «часть немалая самой Москвы, а между ними людей знатных дают знать, что хотели бы соединения с Короной, желая под властью Его королевской милости успокоения и лучшего порядка управления своего отечества и своего избавления от тиранства и от великого кровопролития». Эти высказывания достаточно ясно показывают, что в кругу сторонников войны, откуда вышло это сочинение, сохранялось представление о том, что значительная часть русского общества (прежде всего знатные люди) готова добровольно подчиниться власти польского короля, чтобы избавиться от власти «тиранов» и добиться прекращения Смуты.

В «Дискурсе» подчеркивалось, что король, как христианский государь, «обязан дать защиту обиженному» и взяться за оружие, «когда сама Москва о том просит». «Когда видишь людей, — говорилось в другом месте, — угнетенных жестоким тиранством, само человеколюбие требует, чтобы им помочь».

Так накануне выступления Сигизмунда III в поход формулировались основные цели его восточной политики. Программа-минимум — возвращение Речи Посполитой утраченных земель на востоке (официально это провозглашалось главной целью похода), и программа-максимум — подчинение Русского государства верховной власти польского короля и его включение в пока не определенных точно формах в политическую систему Речи Посполитой (возможно, в форме «неравноправной унии»), Сигизмунд III и его окружение исходили из того, что Россия ослаблена многолетней гражданской войной, а русское общество, желая установления порядка, готово подчиниться королю. Представлялось вполне возможным, что намеченных целей удастся добиться мирным путем. Ближайшие события должны были показать, насколько реальны планы, построенные на подобных расчетах.