Польско-литовская интервенция в России и русское общество

Московские успехи Сигизмунда III

Главной фигурой в осуществлении планов, которые должны были привести к передаче власти над Россией Сигизмунду III, стал Александр Госевский, которого с этой целью король, как уже отмечалось выше, направил в Москву еще до заключения августовского договора. Александр Госевский, староста пограничного Велижа и одновременно сотрудник королевской канцелярии, затем королевский секретарь, именно в эти годы стал делать карьеру, которая в конце концов привела его в ряды литовских магнатов[948]. 13 августа 1610 г. он получил высокий пост референдаря Великого княжества Литовского[949], что, несомненно, говорит о расположении к нему монарха.

В грамоте 1617 г. на Пунскую державу, составленную, когда А. Госевский стал уже писарем Великого княжества Литовского, т. е. явно при участии самого заинтересованного лица, в перечне его заслуг указывалось, что, когда его послали в Москву, «строптивость народу московского он осмотрительной скромностью… предусмотрительно и умело умерял и сдерживал… своими уговорами, гуманностью и благоразумными поступками смягчал обычную ненависть этого чужого и невежественного народа к народу польскому и литовскому в его коварных замыслах», но не его вина, что его «разумные советы не могли смягчить бесчеловечности и обычаев московских»[950]. Однако в противоречии с этой идеальной автохарактеристикой донесение из Великих Лук, подробно проанализированное в одном из предшествующих разделов работы, которое А. Госевский написал в самом начале его деятельности в годы Смуты, рисует велижского старосту как жесткого и циничного политика, который, зная, что истинные цели, которые преследуют его начальники, не соответствуют устремлениям и желаниям русских людей, готов их сознательно вводить в заблуждение, обманывать, чтобы достичь поставленных целей.

Одной из задач, поставленных перед Госевским, было, как уже отмечалось, искать в Москве опору для политики короля в кругу приверженцев Мстиславского, привлекая их обещаниями пожалований. Однако еще большая роль в осуществлении этих планов отводилась находившимся в королевском лагере бывшим сторонникам Лжедмитрия II, участвовавшим в заключении февральского договора. Отношения короля Сигизмунда III и его окружения с этой группой людей на протяжении весны-лета 1610 г. пережили определенную эволюцию. Еще в феврале 1610 г. глава этой группы людей — боярин М. Г. Салтыков, о чем говорилось в одном из предшествующих разделов работы, доказывал, что русское общество может принять Владислава, но не согласится подчиниться власти Сигизмунда III. Теперь этот круг людей уже был готов содействовать планам передачи власти над Россией в руки короля. Очевидно, к этому времени у них уже сложилось убеждение, что лишь при поддержке короля они смогли бы занять видное место в рядах русской политической элиты.

О роли, которая отводилась этим людям в осуществлении королевских планов, говорит уже тот факт, что именно один из них, Федор Андронов, был отправлен с королевскими инструкциями в Москву за несколько дней до отъезда туда А. Госевского. Хотя М. Г. Салтыков отзывался о нем с презрением как о «простом» человеке («отец его в Погорелом городище торговал лаптями»[951]), этот уроженец Погорелого городища был в действительности богатым купцом, который вел крупные дела и породнился с рядом московских гостей; при Борисе Годунове его взяли в гостиную сотню[952]. Видимо, тогда он узнал, какие возможности для обогащения может принести обладание постами в государственном аппарате, и затем постарался воспользоваться теми возможностями для административной карьеры, которые открылись перед ним в бурные годы Смуты. При Лжедмитрии II он сумел возглавить Приказ Большого Прихода, ведавший сбором основных государственных доходов в царскую казну[953]. С первым бегством Самозванца в Калугу он этот пост утратил и рассчитывал вернуться к управлению русскими финансами с помощью Сигизмунда III.

Ф. Андронов прибыл в Москву за несколько дней до заключения августовского договора и после подписания соглашения направил литовскому канцлеру Льву Сапеге письмо с советами, как следует действовать в сложившейся ситуации. Он признавал, что при настроениях населения Москвы («мало их, кто бы бунтовщиком не был») можно было заключить только такой договор, какой заключил гетман. Однако к этому документу не следует относиться серьезно, его подписание следует использовать для организации в Москве перемен, благоприятных лишь для королевских планов.

Польские войска, по его мнению, следовало удержать под Москвой, к ним русские «слуги его королевской милости» должны присоединить организованную ими военную силу — «колко тысяч стрелцов и казаков» «для бунтовства», т. е. подавления возможных беспорядков. Следовало бы также принять меры для устранения из Москвы всех тех «бунтовщиков», которые могли бы оказать противодействие осуществлению королевских планов, прежде всего наиболее ревностных сторонников царя Василия («которые туто были при Шуйском и болши броили, нежели сам Шуйский»). Особенно важным делом он считал смену руководства в приказах, чтобы там сидели люди, «которые бы его королевскому величеству прямили, а не Шуйского похлебцы». Все эти перемены создали бы благоприятные условия для прибытия в Москву Сигизмунда III[954]. Возможно, приложением к этому письму служил опубликованный недавно И. О. Тюменцевым список наиболее ревностных сторонников Василия Шуйского из числа членов Боярской думы, высших чинов «государева двора» и дьяков, сидевших в приказах, «Московского государства ушники, которые Московское государство в разоренье и в смуту привели при князи Василье Шуйском»[955]. С этими же планами «чистки» связан, вероятно, и сохранившийся в одной из книг Литовской Метрики список из 39 смоленских помещиков («Imiona dzieci boiarskich, który z ks. Wasilem i z Michałem w radzie byli»[956]. Общий смысл советов очевиден: осуществление королевских планов в них тесно связывалось с возвышением того круга бывших сторонников Лжедмитрия II, к которому принадлежал сам Ф. Андронов.

В заключение письма Ф. Андронов просил пожаловать Степана Соловецкого, как и он, бывшего дьяка Лжедмитрия «из торговых мужиков»[957]. В дневнике похода Сигизмунда III Степан Соловецкий упоминается как человек, прибывший 3 сентября н. ст. в королевский лагерь с сообщением о заключении августовского договора и об отправке из Москвы к королю «великих» послов[958]. Очевидно, С. Соловецкий и привез с собой письмо Ф. Андронова.

К тому времени, когда С. Соловецкий выезжал из Москвы, там помимо Андронова появилась целая группа знатных тушинцев. Вместе с армией С. Жолкевского пришел под Москву Иван Мих. Салтыков. Затем, как следует из письма Сигизмунда IIІ С. Жолкевскому, написанного в начале сентября 1610 г., вместе с А. Госевским под Москву были отправлены «московские бояре», которые должны были своими советами помочь гетману при ведении переговоров[959], очевидно, имелись в виду наиболее знатные лица из числа бывших сторонников Лжедмитрия II, находившихся в смоленском лагере. Их имена можно узнать из рассказа «Нового летописца» о том, как после заключения августовского договора в Успенский собор пришли к патриарху и стали уговаривать его согласиться на избрание Владислава «богаотметъники Михайло Салтыков да князь Василей Масальской с товарыщи». Таким образом, вместе с Госевским под Москву приехали действительно наиболее знатные среди бывших тушинцев — бояре М. Г. Салтыков и кн. В. М. Масальский. В рассказе далее упоминается тушинский окольничий Михаил Андр. Молчанов, которого патриарх велел выгнать из церкви как «еретика». В том же рассказе упоминается еще ряд людей, которые впоследствии, по пророчеству патриарха, умерли «злой смертью», — тушинский окольничий кн. Федор Фед. Мещерский, Григорий Кологривов и тушинский дьяк Василий Юрьев[960]. В сообщении Жолкевского о волнениях в Москве перед вступлением в нее польских войск упоминается как активный участник событий бывший думный дьяк Лжедмитрия II Иван Тарасьевич Грамотен[961]. Таким образом, сразу после подписания августовского договора в Москве появилась целая группа бывших приверженцев Лжедмитрия II, прежде всего из числа тушинской знати. Эти люди, как и Андронов, должны были изучать положение в Москве и давать свои советы королю. Как представляется, их посланцем был Михаил Молчанов, прибывший в королевский лагерь вместе со Степаном Соловецким[962].

По-видимому, после обсуждения поступивших предложений в королевском лагере были приняты решения, получившие отражение в ряде документов, вышедших из королевской литовской канцелярии в начале 20-х чисел сентября н. ст. 1610 г. и в письме, которое 1 октября н. ст. король отправил А. Госевскому. В письме король выражал удовлетворение тем, что в Москве есть люди, которые хотят присягать королю и «говорят, что сделали бы это еще под столицей, если бы знали, что такова наша воля». При помощи таких людей, писал король, «наше предприятие может быть доведено до конца»[963].

Упоминание о людях, находившихся «под столицей» явно имеет в виду бывших сторонников Лжедмитрия II, некоторое время находившихся в военном лагере под стенами русской столицы. Круг этих людей, как установил уже С. Ф. Платонов, позволяет полнее очертить грамота Сигизмунда III от 21 сентября 1610 г., адресованная «боярам нашим и окольничим и дворянам и дьяком думным великого государства Московского»[964]. В этой грамоте король приказывал («приказуем вам») вернуть дворы в Москве и «животы», захваченные Шуйским, и назначить «четвертное жалованье по их окладу» группе людей, «которые приехали к нашему королевскому величеству и почали служити преж всех». Это — бывшие тушинские бояре Михаил Глеб. Салтыков, кн. Василий Мих. Масальский, Никита Дм. Вельяминов, окольничие Михаил Анд. Молчанов, кн. Федор Фед. Мещерский, Тимофей Вас. Грязной, кравчий Лев Плещеев, думные дьяки Иван Тарас. Грамотен, Федор Ив. Андронов, Иван Ив. Чичерин и дьяки Степан Соловецкий, Овдоким Витовтов, Федор Апраксин, Василий Юрьев. Стоит отметить, что в грамоте члены «воровской» думы — бояре и окольничие — названы с теми званиями, которые были ими получены у Лжедмитрия II.

Как установил Л. М. Сухотин[965], тогда же был составлен желательный список назначений в приказы[966]. Согласно этому проекту начальником Стрелецкого приказа должен был стать Иван Мих. Салтыков. Он, очевидно, должен был в соответствии с советами Ф. Андронова превратить московских стрельцов в военную силу, способную стать орудием осуществления королевских планов. В другом военном ведомстве — Пушкарском приказе — должен был сидеть тушинский окольничий кн. Юрий Дм. Хворостинин, по непонятным причинам не упомянутый в разобранной выше грамоте Сигизмунда III. В Ямском приказе должен был сидеть боярин Никита Дм. Вельяминов. В Монастырском — окольничий Михаил Андр. Молчанов. В Посольском приказе должен был сидеть Иван Тарас. Грамотен, в Поместном — Иван Ив. Чичерин, «у челобитных» Федор Ив. Андронов. Бывшие тушинские дьяки должны были сидеть и в четвертных приказах: в Новгородской четверти Степан Соловецкий, в Устюжской — Федор Апраксин. В Разряде должен был сидеть еще один тушинский дьяк — Василий Юрьев. Внимание составителей перечня привлек и Земский двор — учреждение, отвечавшее за поддержание порядка в столице, в нем должен был сидеть выборный дворянин из Тушина Иван Фед. Зубатый[967].

Таким образом, назначения в приказы должны были получить люди, ранее служившие Лжедмитрию II, которые затем пришли в начале 1610 г. под Смоленск, прежде всего те из них, кого король грамотой от 21 сентября 1610 г. открыто взял под свое покровительство.

Правда, в перечне назначений есть и люди, о связях которых с тушинским лагерем данных нет, но, вероятно, к сентябрю 1610 г. они вступили в контакт с очерченным выше кругом лиц. Так, вероятно, обстояло дело с думным дьяком Афанасием Ив. Власьевым, стоявшим во главе Посольского приказа при Борисе Годунове и Лжедмитрии I. Сосланный после смерти Лжедмитрия I в Уфу[968], он, вероятно, получил высокое назначение по протекции своего подчиненного, а затем сослуживца Ивана Грамотина. Его предполагалось сделать казначеем.

То же, по-видимому, следует сказать о гостях Иване Юрьеве и Кирилле Сазонове-Скробовицком, которые, согласно перечню, должны были сидеть на Казенном дворе. Что касается К. Скробовицкого, то последовавшее затем пожалование его в думные дьяки и передача ему поместья П. Ф. Басманова ясно говорят о его тесных связях с рвавшейся к власти группировкой[969]. В перечне также такие лица, как М. А. Молчанов или И. И. Чичерин, названы с теми чинами, которые они получили в Тушине.

Сведения, содержащиеся в этих двух документах, позволяют очертить основные контуры соглашения между Сигизмундом III и бывшими сторонниками Лжедмитрия II: король обещал сохранить за ними сословный статус, полученный в Тушине, и владения, наделить их выгодными должностями, а те, сосредоточив в своих руках главные нити управления страной, должны были способствовать переходу власти над этой страной в руки Сигизмунда III. Для короля обращение к нему бывших тушинцев было доказательством реальности его планов и, вероятно, укрепляло в нем убеждение в коррумпированности русской правящей элиты. При этом забывалось, что речь шла о группе людей, не пользовавшихся авторитетом в русском обществе, людей, чей социальный статус был сомнительным, что и заставляло их искать внешней опоры в лице польского монарха, Их поддержки было совершенно недостаточно для достижения тех целей, которые ставил перед собой Сигизмунд III, но король, по-видимому, этого не понимал.

При реализации договоренности между Сигизмундом III и бывшими тушинцами возникли некоторые вопросы, требовавшие дополнительного урегулирования. Как отметил Л. М. Сухотин[970], хотя в марте 1610 г. наиболее видные члены тушинского посольства к Сигизмунду III получили от него пожалования на весьма значительные земельные владения, с реализацией этих пожалований после подписания августовского договора возникли трудности. Значительная часть этих земель находилась в руках у бывших сторонников Василия Шуйского, которые стали теперь верными подданными королевича Владислава, и отбирать у них эти земли было нельзя.

Поэтому 20 сентября из королевской канцелярии был выдан ряд грамот, предоставлявших новые пожалования вместо тех, которые оказалось невозможно реализовать. Михаилу Глеб. Салтыкову были переданы Чаронда (бывшее владение М. В. Скопина-Шуйского) и Тотьма. Его сын получил Вагу — бывшее владение Дмитрия Шуйского. Иван Никитич Салтыков получил погост Озеры в Ярославском уезде — бывшее владение кн. И. М. Глинского. Михаил Андр. Молчанов получил село Шахово в Ярославском уезде и слободку в Юрьевском уезде. Лев Афан. Плещеев — село Бели в Можайском уезде. Особенно щедрое вознаграждение получил соратник Ф. Андронова — Степан Соловецкий. Вчерашний «торговый мужик» получил Великосельскую и Завацкую волости в Галицком уезде и Хотунскую волость в Коломенском уезде[971].

Вместе с ними получил грамоту на свои владения в Луцком, Псковском и Невельском уездах думный дворянин Григорий Леонт. Валуев, денежный оклад которого был одновременно увеличен со 100 до 150 руб.[972]. Это — явное свидетельство присоединения видного в прошлом воеводы Василия Шуйского к этому кругу людей. Неслучайно именно Г. Валуев был послан с Иваном Мих. Салтыковым на северо-запад.

Король не скупился на пожалования, раздавая волости, погосты и города. За такие щедрые милости он вправе был требовать от новых подданных усердной и верной службы. Кроме того, щедрый характер пожалований имел еще и другой смысл — они должны были связать будущее благополучие одаренных с сохранением власти в руках дарителя, особенно тогда, когда щедрость пожалования была несоразмерна (как в случае со Степаном Соловецким) социальному положению одаренного.

Задуманный план сразу начал осуществляться. 21 сентября в Москву была послана грамота о назначении И. М. Салтыкова начальником Стрелецкого приказа[973]. Назначение это не осуществилось только потому, что И. М. Салтыкова в это время уже не было в Москве. Тогда же, по-видимому, был вызван в Москву Аф. Власьев[974]. На важную сторону королевских планов, а также на взаимоотношения Сигизмунда с Боярской думой проливает свет еще один документ, вышедший из королевской канцелярии 25 сентября. Это была грамота, выданная двум братьям Ржевским, членам семьи рязанских детей боярских. Делая успешно карьеру, братья Андрей, Иван и Григорий Никитины дети Ржевские сумели войти к 1606/1607 г. в ряды высшего слоя «государева двора» — дворян московских[975]. Двое старших братьев — Андрей и Иван — успешно продолжали карьеру в лагере Лжедмитрия II, став боярами Самозванца[976]. Грамотой от 25 сентября Сигизмунд III жаловал Ивану Никитичу Ржевскому чин окольничего, а его младшему брату Григорию — думного дворянина, их сыновья должны были стать стольниками. Одновременно предписывалось вернуть отобранные у них земли, доведя их до размеров «первой данины». Кроме того, Ивану Никитичу были даны и новые поместья в Рязанском уезде. 28 сентября последовала еще одна грамота, касавшаяся уже целого ряда членов рода Ржевских, предоставлявшая им право, «чтобы с городов своих по выбору служили»[977], т. е. чтобы все они начинали нести службу в составе «государева двора».

Не подлежит сомнению, что семья Ржевских принадлежала к числу тех бывших тушинцев, которых Сигизмунд III взял под свое особое покровительство. Тем более заслуживает внимания, что король не признал за И. Н. Ржевским полученного в Тушине боярского сана, предоставив ему более низкий чин окольничего. При так ярко отразившемся в документах расположении монарха к этой семье происшедшее следует объяснить лишь тем, что король уже знал от Жолкевского об отказе московских «чинов» признать за бывшими тушинцами «сенаторские» чины, полученные ими от Лжедмитрия II. Король не решился действовать вопреки желанию Думы и, желая провести своих сторонников в ее состав, стал сам жаловать думные чины и проявил при этом осторожность, пожаловав И. Н. Ржевскому чин меньший, чем тот, что он имел в Тушине. Этот пример показывает, что там, где Дума четко и ясно формулировала свою позицию, король был вынужден с ней считаться. Вместе с тем очевидно, что выработанный в королевском лагере план действий предусматривал не только передачу его сторонникам управления приказами, но и включение их в состав высшего органа государственной власти — Боярской думы.

Важное место в королевских планах занимала фигура А. Госевского, который должен был направлять деятельность думы в нужную сторону. Позднее на мирных переговорах 1615 г. А. Госевский утверждал, что он лишь командовал находившимися в Москве польско-литовским войском: «не был есьми боярином и никаким урядником московским и в дела земские московские не вдавался»[978]. Это утверждение, однако, легко опровергается сохранившейся в одной из старых описей записью о не дошедшем до нас предписании Сигизмунда III Боярской думе: «О Гонсевском, чтоб они о всяком деле сидели и думали заедино и вершили всякое дело вместе, а ево от того не отгорожали»[979]. Это распоряжение не осталось пустым звуком. В январе 1611 г., характеризуя сложившиеся к этому времени в Москве порядки, дьяк Афанасий Евдокимов говорил: «С бояры ж сидит и владеет пан Александр Госевский, а называют его старостой московским… и приходят к нему дьяки с доклады вверх и к нему во двор, а стоит он в Кремле городе на Борисовском дворе Федоровича Годунова»[980]. После предоставления ему королем особых полномочий А. Госевский занял положение наместника («старостой» в Речи Посполитой назывался наместник короля, представлявший его особу в отсутствие государя), представлявшего отсутствовавшего царя и в этом качестве вставшего во главе всего государственного аппарата. Характерна в этом плане такая деталь, как указание дьяка, что к Госевскому ходят с докладами «вверх», — здесь по отношению к велижскому старосте употреблено слово, служившее обычно для обозначения царских покоев, где принималось окончательное решение по всем важным вопросам. Как увидим далее, анализ фрагментов делопроизводства Поместного приказа первой половины 1611 г. вполне подтверждает правильность той характеристики роли и значения Госевского, которую дал дьяк А. Евдокимов.

Все распоряжения Сигизмунда III о пожаловании «чинов» и земель, о том, что Боярская дума должна решать дела только вместе с Госевским, были совершенно незаконными. Августовский договор не предоставлял никаких прав по управлению Россией отцу будущего монарха, более того, и сам Владислав не мог выступать в этой роли, пока не будут окончательно выработаны условия, на которых новый монарх будет управлять Россией. Однако никакого серьезного сопротивления эти распоряжения не встретили и были приняты Боярской думой к исполнению.

Правда, некоторые осложнения все-таки возникли. Интересное свидетельство на этот счет сохранилось в записках М. Мархоцкого. Оно касается реакции на пожалование чина окольничего Ивану Никитичу Ржевскому. И. Н. Ржевский доставил соответствующий королевский «лист» в Москву, где он был зачитан на заседании Думы. Как отмечает Мархоцкий, на заседании присутствовал А. Госевский, так как он постоянно бывал на таких заседаниях, был там и сам мемуарист. Стоит отметить присутствие не только А. Госевского, но и польских офицеров на заседаниях высшего органа государственной власти России. С резкой репликой по поводу назначения выступил боярин князь Андрей Вас. Голицын. Один из мотивов его записанного Мархоцким выступления — возмущение тем, что «людей малого положения с нами, великими, верстают, как с равными»[981].

Надо отметить, что назначение Ржевского в действительности не было чем-то необычным на фоне практики пожалований в думные чины, начало которой было положено Лжедмитрием I и которая получила продолжение при Василии Шуйском, когда в Думу стали назначаться представители фамилий, члены которых никогда ранее не заседали в Думе. Примером может служить пожалование царем Василием 2 февраля 1608 г. «чина» окольничего Артемию Вас. Измайлову[982], происходившему, как и Ржевские, из семьи рязанских детей боярских. Такая политика закономерно вызывала недовольство старинной знати, подчеркивавшей подлинный, истинный характер своего боярства. Как говорил брат князя Андрея, Василий Вас. Голицын (эти слова в иной связи уже приводились выше), явно противопоставляя себя подобным выдвиженцам, «по божьей милости отца моего и деда из Думы не высылывали… и не купленное было у нас боярство[983] и не за Москвою в бояре ставлены»[984]. Эта практика вызывала к себе настороженное внимание и недовольных лиц второго плана, считавших себя более достойными, чем те, которых вопреки традиции ввели в состав Думы. Именно в это время, в конце 1610 — начале 1611 г., один из таких людей, Василий Ром. Алферьев, написал сочинение, в котором старательно собрал материал о таких назначениях, подчеркивая, что целый ряд таких людей «ис предков в боярех и окольничих не бывали» и менее знатны, чем Алферьевы[985]. Острота реакции кн. А. В. Голицына, возможно, была связана с тем, что старинная знать ожидала от нового монарха возвращения к традиционным порядкам.

С этой точки зрения целый ряд черт в поведении новой власти вызывал недовольство в этой среде. Ряд данных, касающихся этой стороны дела, обнаруживается в материалах, подготовленных для переговоров под Смоленском в 1615 г. В этих материалах неоднократно подчеркивалось, что король поставил во главе Русского государства «не из рады своего знатного пана, обычного человека старосту велижского»[986]. В этом решении поставить во главе Думы человека, не равного им по положению, бояре с основанием могли видеть проявление известного пренебрежения к себе. Это пренебрежение ощущалось тем сильнее, что хороню была известна связь Госевского с литовской канцелярией — он, согласно московскому пониманию, «со Львом Сапегой был в подьячих»[987]. Если в Речи Посполитой работа в канцелярии была этапом нормальной карьеры, которая в дальнейшем могла привести на самые высокие государственные должности, то в Московской Руси дело обстояло иначе — здесь работа в канцелярии была делом дьяков и подьячих, представителей социальной группы, стоявшей на лестнице социальной иерархии гораздо ниже тех знатных родов, к которым принадлежали члены Думы.

Недовольство, как видно из тех же материалов, вызывало и поведение присланного королем в Москву «торгового детины» Федора Андронова. Обращаясь к А. Госевскому, составители этих материалов писали от имени бояр: «Нихто нас так при прежних великих государех наших не бесчещивал, что тот детина Фетка Ондронов, а ты его на то на все попускал. А только б не ты, и ему было как на то помыслить, что ему было против нас говорить и нас бесчестить»[988]. Поведение Андронова было настолько вызывающим, что М. Г. Салтыков нашел нужным обратиться к Льву Сапеге с жалобой на то, что «многие люди… оскорблены по приговору торгового детины Федора Ондронова». Он также жаловался на то, что велижский староста Андронову «потакает, а меня безчестит и дел делати не дает». С явным преувеличением он даже утверждал: «Со Мстиславского с товарищи и с нас дела посняты, а на таком правительство и вера положены»[989].

Таким образом, с точки зрения настоящей знати, традиционные нормы отношений новой властью в целом ряде пунктов были нарушены, и выступление А. В. Голицына было выражением ее недовольства.

К этому, однако, отнюдь не сводилась «великая кривда», которую, по словам кн. А. В. Голицына, русская сторона терпит от «поляков». Главное — это то, что королевич, которого избрали государем, не приехал, а в роли правителя России фактически выступает король: «Именем королевским, а не его грамоты к нам пишут, именем королевским земли и должности дают». Такому ненормальному положению должен быть положен конец: или пусть такие действия прекратятся, или пусть русские люди будут свободны от своей присяги новому государю. Хотя, по наблюдениям М. Мархоцкого, недовольны были многие, лишь кн. Андрей, человек, по его оценке, «animuszu dobrego I urody pięknej», осмелился это недовольство открыто выразить, что дало возможность А. Госевскому игнорировать его выступление[990].

Таким образом, несмотря на свое недовольство целым рядом шагов новой власти, Боярская дума не выступила открыто против действий отца будущего монарха и его представителя в Москве.

На ненормальность положения, когда король Сигизмунд III раздает грамоты на русские земли, обратили внимание и «великие послы», еще находясь на дороге к Смоленску. Однако во время переговоров этот вопрос был поднят только один раз, на встрече 2/12 ноября. Послы, ссылаясь на то, что по августовскому договору «польским и литовским людям у всяких земских дел в приказех не быти и не владети», выразили удивление тем, что «ныне, и до государя нашего прихода, поместья и вотчины дают». Однако прекратили спорить, когда Лев Сапега заявил: «Государь наш московских людей, прибегающих к его милости, от себя не отгоняет, да и кому ж до прихода королевичева жаловать, как не его величеству»[991]. Послы пытались противодействовать политике короля, но делали это тайно: рассылали грамоты, чтобы к Сигизмунду III «бити челом о поместьях и всяких делах не ездили». Стоит, однако, отметить, что, когда об этих действиях стало известно «панам» и они стали предметом обсуждения, послы не заявили о незаконности пожалований короля, а лишь заметили, что это «может весь народ привести в сумнение»[992].

Таким образом, следует констатировать, что политическая элита, стоявшая в это время у кормила правления, хотя и понимала незаконность действий Сигизмунда III, не пыталось сколько-нибудь энергично им противодействовать. Чем же объяснить то, что политическая элита русского общества в важный, переломный момент оказалась неспособной отстаивать коренные интересы страны?

С. Ф. Платонов в понимании происходящего шел за заявлениями московских бояр на переговорах 1615 г. Бояре тогда заявляли А. Госевскому, что власть в Москве находилась в руках А. Госевского и его «советников» — бывших тушинцев, а все остальные члены Думы чувствовали себя «все равно что в плену», они «в то время… живы не были». Как темпераментно писал исследователь, «вокруг поруганного боярства и ниспровергнутой Думы начиналась политическая вакханалия меньшей "братьи", желавшей санов, власти, богатства и думавшей, что ей легко будет завладеть Москвой путем унижения и низменного раболепства перед иноверным победителем»[993]. Упомянутую здесь «меньшую братью» ученый отождествлял с выходцами из Тушина.

Уже Л. М. Сухотин, анализируя фрагменты делопроизводства Поместного приказа первой половины 1611 г., сделал ряд наблюдений, которые явно не вписывались в схему Платонова[994]. В недавнее время И. О. Тюменцев, прослеживая судьбы дьяков в годы Смуты, обратил внимание на то, что далеко не все дьяки и подьячие, служившие Сигизмунду III, побывали в тушинском лагере[995].

Следует согласиться с С. Ф. Платоновым, что бывшие тушинцы занимали в королевских планах особое место, и введение их в состав Думы было одной из первостепенных задач московской политики короля. Однако сопоставление списка королевских пожалований со списком лиц из близкого окружения царя Василия, составленным сразу после его низложения, показывает, что искали королевских милостей далеко не только люди из Тушина. Так, судя по этому списку, особым доверием царя пользовался стольник Иван Вас. Измайлов: «был у Шуйского у чародеев и коренщиков, ближе ево и не было»[996]. В конце октября 1610 г. он выехал из Москвы вместе с гетманом С. Жолкевским во главе большой группы дворян хлопотать о королевских пожалованиях[997]. Хлопоты его увенчались успехом, 15 ноября н. ст. он получил от Сигизмунда III поместья в Ярославском, Старицком и Алексинском уездах, так что размер его поместья достиг оклада 900 четвертей — и был назначен оружничим «заведовать всяким оружным делом господарским и всякими оружными мастеры». Он же сумел выхлопотать пожалования поместий в Мещовском уезде для своего родича, также близкого в прошлом Шуйскому окольничего Артемия Вас. Измайлова[998].

Особо близким к царю Василию лицом был и думный дворянин Василий Борисович Сукин, он «людей втаи сажал по Шуйского веленью». Его даже обвиняли в том, что он участвовал в организации заговора, чтобы вернуть на трон уже низложенного правителя[999]. В. Б. Сукин не только получил 30 октября н. ст. пожалования от Сигизмунда III[1000], но и активно сотрудничал с советниками короля в деле развала «великого» посольства.

В список близких к царю Василию людей был внесен и думный дворянин, который «у царицы за кушаньем сидел», Иван Никиф. Чепчугов[1001]. В декабре 1610 г. он был назначен ясельничим и получил от короля черную волость Мериновскую (около Кинешмы) — бывшее владение кн. Дмитрия Шуйского[1002]. Перечень дьяков — приверженцев Шуйского открывал думный дьяк Василий Осипович Янов, «Шуйскому по жене племя»[1003]. Это не помешало ему стать в дальнейшем едва ли не главным лицом среди дьяков — приверженцев Сигизмунда III и Владислава[1004]. В списке фигурирует и смоленский сын боярский Михаил Бегичев, которому дьячество было дано «за шептанье»[1005]. 12 декабря н. ст. 1610 г. он был назначен дьяком в Казанский приказ[1006].

Логика действий таких людей понятна. Добившись более высокого положения благодаря милостям царя Василия, они вынуждены были, чтобы его сохранить, искать милостей у отца нового государя. Таким образом, состав «меньшей братьи», о которой писал С. Ф. Платонов, далеко не исчерпывался людьми из Тушина.

Искали королевских милостей и достаточно высокопоставленные люди, не принадлежавшие к близкому окружению свергнутого царя. Так, вероятно, благодаря хлопотам одного из посольских дворян, Бориса Иван. Пушкина, получил поместья в Коломенском уезде думный дворянин и сокольничий Гаврила Григ. Пушкин[1007], а думный дворянин Иван Мих. Пушкин с сыновьями получил подтверждение прав на козельские владения[1008].

Особенно важно, что хлопотать о таких пожалованиях стал и целый ряд представителей старинной знати, занимавших самые высокие места на лестнице социальной иерархии.

В неоднократно уже упоминавшемся списке в числе членов Думы, особо близких к царю Василию, фигурирует боярин кн. Иван Сем. Куракин[1009], один из главных воевод этого правителя. Как отметил сам С. Ф. Платонов[1010], уже в октябре 1610 г. И. С. Куракину были возвращены «маетности его, которые упросили разные люди в Смоленском уезде»[1011]. 9 декабря он получил часть села Пурех — вотчины кн. Ив. Ив. Шуйского[1012]. Грамотой от 9 января 1611 г. И. В. и П. В. Морозовым было предоставлено возмещение «вместо села Яковцова, што отдано князю Ивану Семеновичу Куракину»[1013]. Еще более значительные пожалования И. С. Куракин получил в следующем 1611 г. Так как земли, розданные смоленским помещикам, отобрать у них не удалось, И. С. Куракину было пожаловано бывшее поместье кн. Вас. Мих. Масальского — село Ваче Муромского уезда — свыше 1.000 четвертей земли. Это пожалование было сделано в июне 1611 г., когда вся страна была охвачена восстанием и Первое ополчение осадило Москву. Позднее за то, что он «против изменников своих крепко стоит», король пожаловал князю дворцовое село Белое и слободу Кестомскую в Пошехонском уезде[1014]. Неизвестно точно, когда, вероятно для лучшего несения службы, он получил еще и 300 руб.[1015]. В декабре 1611 г. по просьбе князя, награждая его за службу, Сигизмунд III назначил его дворецким Казанского дворца[1016].

Послам, отправленным в 1615 г. для переговоров под Смоленск, «для обличения» польско-литовских комиссаров был наряду с другими документами передан текст грамоты Сигизмунда III князю, в которой ему предлагалось «говорить» «Московского государства всяким людям», чтобы они выбрали на русский трон Сигизмунда III[1017]. Так как подобные грамоты, как увидим далее, были посланы кроме него только М. Г. Салтыкову и Ф. Андронову, то становится понятным, почему при царе Михаиле говорили, что И. С. Куракин «с польскими и литовскими людьми на разоренье Московскому государству советник был»[1018]. Участие кн. И. С. Куракина в планах заговора в пользу Сигизмунда III сближает его с группой бывших тушинцев, и в этом плане его поведение отличалось от поведения большинства членов Думы.

Однако документы, на которых обратил внимание Л. М. Сухотин, касающиеся двух таких в будущем видных деятелей царствования Михаила Федоровича, как кн. Б. М. Лыков и Ф. И. Шереметев, показывают, что в в иных отношениях в поведении кн. И. С. Куракина не было ничего исключительного.

Из них выясняется, что по челобитьям Б. М. Лыков, посылавший гонцов к Сигизмунду III в Вильну, получил в августе 1611 г. по двум королевским «листам» земли целого ряда «изменников» — свыше 3.000 четвертей земли[1019].

Еще более значительные владения получил от Сигизмунда III Ф. И. Шереметев. В декабре 1610 г. ему было отдано с. Песочна в Рязанском уезде, отобранное у Коробьиных, после смерти кн. Василия Мих. Масальского он получил его поместье в Борисоглебском уезде — 1.000 четвертей земли, а в мае 1611 г. в награду за верность ему была пожалована целая Корсаковская волость в Суздальском уезде — еще 2.000 четвертей земли[1020].

Все эти члены Думы никак не производят впечатление людей, подчиняющихся Сигизмунду III лишь под воздействием страха. Наоборот, щедрые пожалования говорят о заинтересованности короля в поддержке таких людей и о его готовности платить за такую поддержку.

Одним из немногих членов Думы, о ком, кроме кн. Андрея Голицына, известно, что у него были неприятности с польско-литовскими властями — его обвиняли в сношениях с Лжедмитрием II[1021], — был князь Иван Мих. Воротынский. Однако сохранившиеся записи о двух утраченных королевских «листах» рисуют эти отношения в ином свете. Одна из этих грамот, выданная по челобитью боярина, подтверждала его права на Нижегородскую вотчину — село Княгинино, которую ранее король передал было Михаилу Салтыкову. В другой грамоте содержалось обещание короля «пожаловать» князя за то, что тот «служит правдою и с великим раденьем»[1022]. Размолвка, очевидно, была в конце концов преодолена. Однако было бы явным упрощением искать объяснение характера отношений между Боярской думой и Сигизмундом III лишь в корыстных интересах отдельных, хотя бы и весьма влиятельных, ее членов.

Пассивность, проявленная Боярской думой в этот важный переломный момент русской истории, ее неспособность противостоять явно незаконным действиям Сигизмунда III коренилась в ряде важных особенностей положения верхушки дворянского сословия в России рубежа ХVІ–ХVІІ вв. Как уже отмечалось в главе о русском обществе, Иван Грозный и его преемники сделали много для того, чтобы русская знать перестала быть политически опасной для московских государей, связи этой элиты с населением на местах были разорваны, из самостоятельной, влиятельной политической силы — родовой знати — русская аристократия превратилась в знать служилую, тесно связанную с находящейся в Москве резиденцией монарха и зависящей от его милостей. Все это сопровождалось ростом роли и значения самого института верховной власти и лица, в котором этот институт физически воплощался.

Последствия такого положения вещей не замедлили сказаться, когда в годы Смуты выявилась неспособность этой элиты контролировать и регулировать своими действиями положение на местах. Тем сильнее эта элита возлагала свои надежды на приход нового государя, который восстановит традиционный общественный порядок и вернет знати ее традиционное право управлять страной вместе с монархом. Отсюда ориентация на сотрудничество с Сигизмундом, подогревавшаяся у некоторых представителей этого слоя надеждами на пожалования и милости. Престиж власти монарха (даже в таком непривычном обличье) был очень высок, возможность прямого противодействия отцу будущего государя была психологически невозможной, а конфликт с ним мог лишить каких-либо перспектив на сохранение важного и почетного места при новом правлении. Поэтому протесты против действий Сигизмунда III оказались такими робкими и непоследовательными. Наконец, большое психологическое значение имело принесение присяги новому государю. Даже наиболее критически настроенный кн. Андрей Голицын лишь ставил вопрос об освобождении русских людей от присяги, признавая до этого необходимость повиноваться людям, представлявшим перед русским обществом нового государя.

Ряд обстоятельств, о которых отчасти уже шла речь выше, дополнительно способствовал тому, что Дума оказалась неспособной на последовательное сопротивление действиям Сигизмунда III.

Еще в правление Бориса Годунова в соответствии с традиционной практикой Дума формировалась из представителей княжеских и боярских родов, обладавших наследственным правом занимать места бояр и окольничих (единственным существенным исключением было введение в состав Думы ряда родственников правителя, ранее не принадлежавших к первостепенной знати)[1023]. Эта традиционная практика была нарушена Лжедмитрием I, который стал давать думные чины как вознаграждение за заслуги людям, которые по своему сословному статусу ранее не имели на это права. Так, он пожаловал думные чины сразу нескольким князьям Масальским, хотя члены этого рода никогда ранее в состав Думы не входили. В нарушение всех установленных норм членами Думы окольничими были сделаны думные дьяки Василий Яковл. Щелкалов и Афанасий Ив. Власьев, по рождению вообще не принадлежавшие к верхнему слою дворянского сословия[1024]. Если последний шаг Лжедмитрия I никак не повлиял на практику пополнения Думы, то практика назначения в состав этого органа за особые заслуги детей боярских, принадлежавших к родам, ранее в составе Думы не представленным, получила продолжение в правление царя Василия Шуйского. Примерами могут служить пожалования чина окольничего таким людям, как Артемий Вас. Измайлов, кн. Данила Ив. Мезецкий, кн. Василий Фед. Масальский, принадлежавшим к родам, которые ранее не имели своих представителей в Думе[1025].

Таким образом, уже к концу правления царя Василия в составе Думы присутствовала целая группа людей, обязанных своим пребыванием у кормила правления Российским государством исключительно милости монарха. Для людей этого круга, как представляется, было особенно трудно психологически противостоять распоряжениям монарха.

К этому следует добавить, что к концу 1610 — началу 1611 г. благодаря распоряжениям Сигизмунда III состав Боярской думы существенно пополнился за счет получивших от него думные чины бывших приверженцев Лжедмитрия II. Правда, боярский чин получили от Сигизмунда III всего 5 человек (кн. Ю. Н. Трубецкой, И. Н. Салтыков, И. М. Салтыков, Н. Д. Вельяминов, кн. Г. П. Ромодановский)[1026], но из 22 окольничих 9 к концу 1610 г. получили свой сан от короля[1027]. Целый ряд этих людей (такие, как Т. В. Грязной, М. А. Молчанов, И. Н. Ржевский, Д. О. Крабов) никак не могли бы рассчитывать на получение такого сана при сохранении традиционного порядка назначений. Все эти люди не только не могли противодействовать распоряжениям Сигизмунда III, они и в состав Думы были введены, чтобы обеспечить их исполнение.

Такое поведение русской знати — обладателей думных чинов (той социальной группы, на которой традиционно лежала ответственность за обеспечение управления государством и которая традиционно участвовала в решении всех важных вопросов, касавшихся судеб страны) привело к ряду опасных последствий. Готовность Думы мириться с действиями короля, принимая их к исполнению, воспринималась Сигизмундом III и его советниками как отражение отношения к этим действиям населения всей страны и убеждала их в правильности избранной политической линии, которую польский монарх продолжал проводить в жизнь в конце осени 1610 и зимой 1610/1611 гг.

При постоянных финансовых трудностях, которые испытывал Сигизмунд III во время смоленского похода, неудивительно, что его особое внимание привлек вопрос о пополнении царской казны, содержимое которой он рассчитывал использовать в своих интересах. На эту сторону дела обратил внимание уже Федор Андронов в своем первом письме из Москвы, советуя принять меры для пополнения царской казны, расхищенной после низложения Василия Шуйского[1028]. Советы эти были услышаны. 3 ноября король приказал Думе стараться вместе с А. Госевским, чтобы «задержанью доходы, пошлины и повинности выбрати и до казны господарской, як наиранее, знести»[1029].

Еще раньше, 30 октября он предписал взять в казну вотчины и поместья Шуйских и принять меры к возвращению незаконно розданных изделий из драгоценных металлов и пожалованных разным лицам дворцовых и черных земель[1030].

Тогда же король позаботился о назначениях, благодаря которым его распоряжения не остались бы пустым звуком. Он назначил дворецким бывшего боярина Лжедмитрия I и Лжедмитрия II кн. Василия Мих. Масальского. На нового дворецкого возлагалась обязанность, чтобы земли, «что к дворцу господарскому належит, отыскивал и на особы наши господарские збирал»[1031]. А 7 ноября и Федор Андронов был послан на Казенный двор «в товарыщи» к боярину Василию Петровичу Головину[1032], члену рода, представители которого были уже два века казначеями московских государей.

Теперь, когда сбор доходов оказался под контролем ставленников короля, открылись возможности для того, чтобы возложить на русскую казну расходы по содержанию части находившихся в России польско-литовских войск, прежде всего отрядов бывших тушинцев, недавно присоединившихся к королевской армии. В описи архива Посольского приказа 1626 г. сохранились записи о двух королевских «листах», присланных после этого в Москву. По одному из них предписывалось выдать Александру Зборовскому — предводителю отряда тушинцев, присоединившегося к войскам Жолкевского перед битвой при Клушине, «деньгами и собольми и золотыми на 1.000 рублев», по другому следовало выдать 2.000 руб. Яну Петру Сапеге[1033].

Яркую характеристику порядков, установившихся с назначением Андронова на Казенном дворе, находим в материалах, подготовленных для переговоров под Смоленском в 1615 г. Хотя А. Госевский предложил боярам «казну переписывать», оказалось, что «как бояре запечатают, а придут опять в казну, а печати боярских нет, печать Федьки Ондронова». В ответ на вопросы он объяснял, что «распечатывал» казну по приказу А. Госевского[1034]. Так появилась возможность распоряжаться собранными в казне деньгами и без ведома Думы.

В конце ноября был предпринят другой важный шаг. В Поместном приказе по распоряжению короля был посажен дьяк Иван Тарасьевич Грамотны[1035] — бывший думный дьяк Лжедмитрия II, одна из наиболее видных фигур в круге тех людей, которые, по признанию самого Сигизмунда III, «почали» ему «служити преже всех». Тем самым под контроль польско-литовской власти попало распределение большей части земельного фонда, находившегося в обладании светских феодалов. Как показал предпринятый Л. М. Сухотиным анализ сохранившихся фрагментов делопроизводства Поместного приказа первой половины 1611 г., на этом посту Грамотны оказался не только хорошим товарищем других бывших тушинцев, обогащению которых (в том числе и незаконному) он всячески содействовал, но и послушным исполнителем не только предписаний короля, но и распоряжений Александра Госевского. Именно к велижскому старосте обращались дети боярские, желавшие получить новые поместья, и после его одобрительной резолюции соответствующие решения принимались Боярской думой.

Впрочем, в целом ряде случаев наместник Сигизмунда III обращался со своими распоряжениями и непосредственно к Грамотину, и они выполнялись и при отсутствии боярского приговора[1036]. Тем самым у короля и его представителей открывались еще более широкие, чем ранее, возможности для привлечения на свою сторону детей боярских.

Вместе с тем сделанные назначения означали начало намеченной еще в сентябре 1610 г. чистки органов аппарата от сторонников («похлебцов») Василия Шуйского[1037] и передачи их постов сторонникам Сигизмунда III.

Одновременно происшедшее побудило и собравшихся в Москве бывших тушинцев активизировать свои действия. Сказанное выше о поведении представителей русской знати никак не может повлиять на выводы, сделанные еще С. Ф. Платоновым, об особом месте этого круга людей в политической жизни России того времени. Если для большинства членов Боярской думы Сигизмунд III был отцом будущего государя, с которым следовало ладить в ожидании будущих милостей и пожалований, то интересующая нас группировка с самого начала ставила своей целью переход власти над Россией в руки короля Сигизмунда, что позволило бы ей обеспечить себе руководящее положение при управлении страной.

Как смотрел на положение дел в стране и какие предлагал способы достижения этой цели боярин Михаил Глебович Салтыков — главная политическая фигура среди людей этого круга, показывают его письма к литовскому канцлеру Льву Сапеге. Человек с большим к этому времени политическим опытом, он не обольщался относительно прочности позиций московского правительства после заключения августовского договора. Уже в первом из своих писем он через Льва Сапегу рекомендовал властям Речи Посполитой действовать быстрее, «покамест городы от Москвы не отстанут и к вору ся не приложат». Уже в этом письме он рекомендовал королю, не тратя силы на осаду Смоленска «идти… к Москве не мешкая»[1038].

Второе, более позднее письмо позволяет судить о том, какие меры он принимал для осуществления этого предложения и как он представлял себе его реализацию. Из письма ясно, что М. Г. Салтыков через одного из членов кружка — кн. Федора Мещерского — предлагал королю «идти в Москву не мешкая, а славу бы пустить во всяких людях, что идет на вора к Колуге».

Затем, как указывается в письме, М. Г. Салтыков «бояр и всяких московских людей на то привел», что они приняли решение послать к королю князя Андрея Фед. Масальского, «чтоб пожаловал король сына своего, государство очистил, вора в Колуге доступил». Далее М. Г. Салтыков разъяснял, что добился принятия такого решения для того, чтобы король объявил, что в соответствии с поданной ему просьбой идет на Калугу, а в действительности двинулся с войском к Москве и захватил не ожидающую нападения столицу. Когда король подойдет с войском к Можайску, М. Г. Салтыков пришлет к нему своего племянника Ивана Никитича — «и о всяких мерах… с ним прикажу, как королю к Москве притить», т. е., очевидно, о тех мерах, которые к этому времени предпримут М. Г. Салтыков и члены его кружка, чтобы обеспечить вступление королевских войск в Москву.

«А под Смоленском, государь, — обращался М. Г. Салтыков в заключительных строках письма к Льву Сапеге, — королю что стоять? Коли будет король в Москве, тогды и Смоленск совсем его»[1039].

Письмо М. Г. Салтыкова представляет большой интерес в нескольких отношениях. Во-первых, оно проливает дополнительный свет на характер взаимоотношений Сигизмунда III с Боярской думой. Разумеется, к решению просить короля выступить в поход на Калугу Думу подтолкнул М. Г. Салтыков и его единомышленники среди думных «чинов», но само принятие такого решения, само обращение с такой просьбой к королю показывает, как неуверенно чувствовало себя московское правительство к концу осени 1610 г. Его явно беспокоила опасность со стороны Лжедмитрия II. До намечавшегося похода на Калугу русского и польского войска дело не дошло. Лжедмитрию II удалось удержать под своей властью Северскую землю, заокские города с Калугой, целый ряд территорий в Поволжье с такими центрами, как Арзамас и Астрахань, его продолжала поддерживать значительная территория на северо-западе России. Еще 6 декабря 1610 г. из королевской канцелярии были посланы грамоты, «чтоб обратились» — в Псков, Ям, Копорье, Ржеву Пустую, Невель и Великие Луки[1040]. Некоторые данные даже указывают на то, что к концу осени территория, находившаяся под властью Лжедмитрия II, расширилась. Так, в середине ноября большая группа брянских помещиков обратилась к королю с просьбой дать новые поместья взамен прежних, которые «воровские люди держат»[1041]. По той же причине Артемий Измайлов не смог вступить во владение пожалованными ему землями в Мещовском уезде[1042]. 1 декабря 1610 г. «черкасы, казаки и татары», пришедшие из Михайлова, пытались захватить Зарайск[1043]. Отбивший у «воров» Шацк Мирон Вельяминов был осажден в городе пришедшими из Темникова «понизовыми людьми» во главе с Яном Кернозицким[1044]. Появление Кернозицкого на службе у Самозванца не было случайным: часть польско-литовских войск, служивших ранее Лжедмитрию II, не получая жалованья от короля, начала уходить в Калугу[1045]. Кроме того, на помощь к Лжедмитрию II пришел 6-тысячный отряд ногайцев[1046].

Перед этой опасностью Дума чувствовала себя бессильной — в грамоте, доставленной 25 декабря ст. ст. «великим послам» под Смоленск, бояре писали, что «войска у них московского нет и они сами оборониться от вора безсильны»[1047]. Помощи они ждали от Сигизмунда III, и в этом, несомненно, следует видеть одну из причин их уступчивости в отношениях с королем.

Вместе с тем из письма ясно видно, что уступчивость Боярской думы имела свои границы, и М. Г. Салтыков не рискнул предлагать ей прямо и открыто признать Сигизмунда III правителем России. Одно дело было искать расположения отца будущего монарха и просить у него (в отсутствие сына) земель и чинов, другое дело было согласиться на подчинение страны правителю чужого государства. Очевидно, что истинные цели посольств кн. Ф. Ф. Мещерского и кн. А. Ф. Масальского остались Боярской думе неизвестными.

Во-вторых, для М. Г. Салтыкова и людей его круга было очевидно, что планы возведения Сигизмунда III на русский трон не встретят поддержки ни Боярской думы, ни населения Москвы. Отсюда их советы королю действовать тайно, скрывая свои истинные цели, чтобы застать несогласных врасплох и лишить их способности сопротивляться.

В переговорах о судьбе русского трона, разумеется, принимал участие и А. Госевский. О результатах он сообщал королю в донесении от 10 декабря н. ст., пересказ которого сохранился в письме Я. Задзика от 18 декабря н. ст.[1048]. А. Госевский убеждал Ф. И. Мстиславского и «других бояр», чтобы короля «за пана себе взяли», так как молодой королевич не справится с решением государственных дел. Бояре, однако, признавая справедливость этого довода, не соглашались на это, так как тогда «более далекие крепости восстали бы и появилась у них причина для смены» (государя?). Поэтому они советовали, чтобы король привез сына в Москву и обещал по достижении им совершеннолетия передать ему власть над Русским государством. Возможно, тогда русские согласились бы на временное подчинение власти Сигизмунда III.

Очевидно, А. Госевский, следуя полученным инструкциям, попытался открыть королевские планы кругу людей, принадлежавших к «партии» Мстиславского. Однако и у этой части традиционного состава Боярской думы, которую польская сторона считала наиболее расположенной к королю, эти планы не вызвали энтузиазма, а их одобрение сопровождалось рядом существенных оговорок. Видно, кроме того, что бояре (как и М. Г. Салтыков) отдавали себе отчет в том, что притязания Сигизмунда III столкнутся с открытым сопротивлением населения страны.

Кн. Федор Фед. Мещерский, по-видимому, прибыл в королевский лагерь в первой половине ноября 1610 г. Привезенные им предложения явно имелись в виду в сообщении из королевского лагеря, отправленном нунцию в Вильну 13 числа этого месяца. В нем говорилось, что в Москве многие дворяне желают коронации Сигизмунда III и советуют ему как можно скорее выехать в Москву. Именно получив такие сведения, король отклонил предложения гетмана Жолкевского послать королевича в Москву вместе с несколькими сенаторами в качестве советников[1049]. Очевидно, сделанные предложения произвели впечатление на короля, и он стал серьезно их обдумывать.

26 ноября н. ст. князь А. Ф. Масальский прибыл в лагерь под Смоленском[1050]. Характерно, что, несмотря на официальный характер его миссии, о ней не были поставлены в известность «великие послы», которым Боярская дума сообщила об этом много позже, грамотой, полученной 25 декабря[1051]. 27 ноября А. Ф. Масальский был принят королем[1052]. Вопрос о походе короля на Москву обсуждался на тайном собрании находившихся в лагере сенаторов, но те не пожелали взять на себя такую ответственность; было принято решение запросить мнение всех членов сената[1053].

Планы похода к Москве были временно отложены, но отнюдь не оставлены. Одна из причин проявленной сенаторами сдержанности была, несомненно, связана с тем, что опасались оставить в тылу королевской армии не подчинившийся Смоленск. В этих условиях как можно более скорое решение вопроса о Смоленске становилось для короля и политиков из его окружения все более настоятельной необходимостью.