Двадцать первая глава

Май в этом году выдался промозглым, холодным и дождливым. Уже конец месяца, а летнего тепла так и нет. Правда постояло тепло пару дней всего и вот уже вторые сутки льет дождь. Ладно бы дождь, а то с ветром и снег иногда пробрасывает. Но температура держится плюсовая — до одного градуса. Мерзкая погода, хоть и говорят, что у природы ее плохой не бывает. Может — кому-то и такая нравится. Но, наверняка этих людей немного.

Владимир сидел на табурете, поджав под себя ноги и накинув на плечи куртку. Сидел нахохлившись, словно индюк, и ничего не хотел делать. Надо бы завтрак приготовить, печку протопить, чтобы согреться, прийти в себя. Но он сидел, тупо уставившись в одну точку еще с вечера.

Организм брал свое — захотелось в туалет. Владимир с трудом распрямил затекшие ноги. Пошел вначале, словно на ватных ногах. Вернулся через некоторое время с улицы, закрыл дверь на крючок, выпил сырой водицы и плюхнулся на диван, не раздеваясь. Уснул сразу же, хоть и было уже раннее утро. Проспал до вечера.

Может быть от голода, холода или от того, что выспался, но не было в глазах ранее присутствовавшей тупизны. Взгляд стал осмысленным и колючим, дерзким.

Владимир встал и впервые осознанно осмотрелся дома. Тот же старенький диванчик, который еще покупали его родители лет двадцать назад, пара обшарпанных табуреток и стол. Куда-то исчезла, испарилась стенка, холодильник… посуда.

Да-а-а… долго он не был дома… Отец с матерью так и не дождались.

Пятнадцать лет назад сел за изнасилование, отсидел свои отмеренные семь лет и вернулся. Очень скоро получил новый срок на восемь лет.

Прошел Владимир Устинов все круги ада на зоне, где его сразу же опустили, но выжил, не сломался внутренне. Лишь стал неразговорчивым. А глаза становились иногда ледяными, в которые смотреть становилось страшно.

Хоть и не трогали его зэки на втором сроке, как "женщину", но сидеть в положении опущенного очень не сладко. Жизнь продолжалась, жить надо. Денег нет, работы нет…

Владимир вышел во двор. Все тот же, но уже изрядно сгнивший и покосившийся местами заборчик вокруг участка в пять соток. Дом тоже обветшал и выглядел необжитым.

Еще пять лет назад, когда умерли родители, приезжали к нему на зону какие-то люди, просили, уговаривали и даже пугали, чтобы подписал он документы на продажу дома и земельного участка. Отец с матерью приватизировали все и оставался он единственным наследником. Домик, конечно же, никого не интересовал, а вот земля… земля находилась в неплохом месте города и стоила не мало.

Владимира мало сейчас интересовали покосившийся забор и сам дом, но он обратил внимание, что прошлогодней травы на участке не было. Значит кто-то использовал его землю, садил что-то на ней. Лишь земля на его участке выглядела незабытой.

Надо бы протопить печь, нагреть дом, который, видимо, так и пустовал пять лет. Устинов нашел несколько старых брусков, досок, разломал их ногами — топора тоже не было.

В калитку вошел мент или, как сейчас они назывались, полицейский.

— Что — откинулся? Когда на учет ставать будешь?

Владимир сжал кулаки до боли в пальцах, посмотрел на пришедшего своим ледяным взглядом.

— Ты глазами-то не сверкай — не таких видали. Я твой участковый. Пришел проведать освободившегося из мест лишения свободы.

Владимир ничего не ответил. Собрал разломанные бруски и доски в охапку, вошел в дом, перед носом у участкового закрыв дверь, и набросил крючок. Стал растапливать печь, слыша и усмехаясь про себя, как барабанит по двери и бранится полицейский.

Он ничего не нарушил, мента в дом не звал, на учет ему ставать не надо — не условно-досрочно, по звонку откинулся. В течение трех дней обязан явиться за паспортом, а прошли только сутки. Так рассуждал Устинов.

Он растопил печку, присел на табурет. Постепенно дом оживал, наполняясь теплом. Думать не хотелось — слишком много о чем надо было подумать.

В дверь вновь постучали. Первая мысль была снова об участковом. Но прошло некоторое время, вряд ли он продолжал оставаться на крыльце. Да и стук был другой, не напористый. Владимир откинул крючок. На крыльце стояла соседка Татьяна, Устинов с трудом, но узнал ее.

— Как ты изменился-то, Володя, — она немного помолчала. — В городе бы прошла — не узнала. — Татьяна вновь замешкалась ненадолго. — А я вижу — труба задымила… дай, думаю, схожу, узнаю: кто тут еще повадился. Вот… а это ты. Не ожидала тебя увидеть, честно не ожидала.

Татьяна что-то еще хотела сказать, но не решилась, так и осталась стоять на крыльце, не зная, что делать дальше.

— Проходи, раз пришла. Здравствуй соседка.

Владимир отступил от двери, давая пройти в избу.

— Ой, здравствуй, Володенька, здравствуй, — враз оживилась Татьяна. — А я с испугу-то и не поздоровалась даже.

— Что — такой страшный пришел?

— Не страшный… Это я ляпнула не то. — Она снова замешкалась. — И не с испугу вовсе, а…

— Ладно, — перебил ее Владимир, — присаживайся, раз пришла.

Татьяна присела на табурет, огляделась демонстративно по сторонам.

— Я вот еще чего зашла, — она достала сигарету, прикурила, — не только посмотреть на тебя. Года три назад кто-то залез в твою избу — все сперли. Я вызывала участкового, писала заявление, но менты так ничего и не нашли. Посуду всю, топор, лопату я домой к себе унесла, а то бы и это сперли. Пойдем, Володя, поможешь принести все назад.

Татьяна вздохнула, поднялась с табурета и пошла, не оглядываясь. Она понимала, как тяжело сейчас Владимиру. Вернулся домой, а дома ни отца с матерью, даже ложки с вилкой ни одной нет.

— Вот, — указала она на несколько кулей в своих сенях, — это все твое. Как собрала тогда, так все и стоит. В этом куле посуда — неси аккуратно. В этих белье, тряпки кой-какие вилы, одежда. Мебель, холодильник, телевизор, извини — не уберегла. Твоих я хоронила, просили они меня перед смертью сберечь дом, тебя встретить, рассказать все, как было. Расскажу, придет время, а сейчас неси. Потом придешь — в стайке там у меня лопаты, вилы, ведра, топоры…

Владимир перенес все. За работой и настроение поднялось немного. По крайней мере глаза уже не смотрели холодной тоской.

Вновь появилась Татьяна, уже вошла без стука и со своими сумками. Развязала один мешок, достала несколько тарелок, ложки, вилки, ножи. Из сумок вытащила продукты — нарезала, накрывала стол. И все молча.

Владимир тоже молчал, ничего не спрашивал и не мешал Татьяне. Сидел на табурете и наблюдал.

Время изменило и ее. Когда он последний раз видел Татьяну, ей было двадцать два года. Прошло пятнадцать лет. Кто она сейчас… муж, дети?.. Ничего этого Владимир не знал.

— Садись, Володя, к столу, — она достала бутылку водки, налила четыре рюмки, на две положила по куску хлеба. — Помянем твоих.

Выпили молча, не чокаясь. Татьяна сразу налила по второй.

— А теперь за тебя, что ты вернулся. Твои никогда не верили, что ты насильник и убийца.

— Не надо об этом, — оборвал ее Владимир, — не готов я к разговору сейчас.

Он чокнулся рюмкой, опрокинул ее в рот, подождал, пока освободится другая, и разлил снова.

— Давай лучше за тебя выпьем. Никого не осталось у меня на свете, — он грустно усмехнулся, — кроме тебя, соседка.

Очень давно не пил водки Владимир. Три выпитые подряд рюмки немного ударили в голову. Очень давно не видел он женщин… Комок желания подступал, давил на горло… Татьяна встала.

— Не бойся… не изнасилую, — прохрипел он.

— И не получится, Володя… изнасиловать.

Она практически одним движением скинула платье…

Через минуту они вернулись со скрипящего дивана к столу. Изголодавшийся — он толком и не сумел ничего сделать.

— Расскажи о себе, Татьяна, — попросил он.

— А что рассказывать, Володенька? Особо и нечего. Была замужем, детей не родила, родителей тоже схоронила. Одна я, совсем одна. Завтра, вот, вместе поедем — на одном кладбище лежат твои и мои. Покажу где. Ладно, наливай, чего сидишь?

В ее глазах блеснули слезы. Татьяна встала, подошла к дивану, вытерла глаза своим платьем. Владимир обнял ее сзади… и вернулись они к столу уже через полчаса, вдоволь насладившись друг другом.

— А ты-то как, Володя, что делать будешь?

— Не знаю, Таня, не знаю. Паспорт вначале получить надо, работу искать буду.

— А с делом твоим что?

— А что с делом? — Он усмехнулся. — Один раз я уже поискал правды — загремел на восемь лет.

— Да-а-а, видно простому человеку и правды не видать, и не оправдаться даже. Но ведь та сучонка-то потом родила, якобы от тебя. Ты же можешь сейчас на экспертизу подать — явно не твой ребенок. Потом и раскрутиться все, как надо. Хоть судимость снимут, может и накажут кого.

Татьяна наполнила рюмки, ждала ответа.

— Давай лучше, Таня, за тебя выпьем. Согрела ты мне душу сегодня, Танечка, душу согрела. Первый раз за пятнадцать долгих лет. И не сексом — своим отношением согрела. За тебя, моя внезапная радость!

Они выпили и закурили оба. Татьяна решила сменить тему, будет еще время поговорить об этом.

— Сейчас конец мая, Володя, огород надо посадить. Картошку, грядки. У меня семена есть. Завтра на кладбище съездим с утра и начинай копать, а я посажу тебе все. У меня и мотоплуг есть, я еще тоже картошку не садила, завтра собиралась.


Двадцать вторая глава.


Жизнь текла своим обыденным чередом. Для кого-то белыми, для кого-то серыми, а для кого-то и черными днями. Все, как обычно и для каждого индивидуально.

Татьяна с Владимиром жили вместе, дома их стояли рядом, по улице друг к другу не ходили — через огород. Совместное проживание не афишировали, да и некому особо было рассказывать. О законном браке никто не заговаривал — рано еще было обсуждать эту тему, но жили вместе и дружно.

Через недельку вновь наведался участковый. Только на этот раз поздоровался и разговаривал более вежливо.

— Вот какие дела, Владимир, — начал разговор участковый, — паспорт когда получишь?

— Так это не от меня зависит, сами знаете. Велели зайти через три недели. А пока справка…

— А на работу когда?

— Хотелось бы раньше, но пока паспорта нет — кто же примет?

— Да-а-а… так вот какие дела, Владимир, — вновь замялся участковый, — заявление на тебя поступило.

— Да, блин, когда же вы дела-то мне шить перестанете, когда же это все кончится? — Неподдельно возмутился Владимир.

— Никто тебе, Устинов, дела шить не собирается. А заявление вот о чем — известная тебе гражданочка просит оградить ее от вашего возможного очередного надругательства над ней, как над личностью.

— Значит, это опять та сучка на меня кляузы строчит. А вы куда смотрите, органы правоохранительные, черт бы вас побрал. Знаешь что, участковый, один раз тебе скажу — больше говорить не стану. Хочешь: верь, а хочешь: не верь. Я не только ее тогда не насиловал, но даже не видел никогда и не знал. И сейчас знать не хочу. Забоялась она, занервничала. Знает прекрасно, что срок я получил по оговору, по подставе ментовской. А сейчас боится, что освободился и приду искать правды. А правды она ой как боится — вот и пишет необоснованные заявы. Да, мента того я завалил и отсидел уже за него по полной. Только и здесь себя виновным не считаю.

Вот так, участковый, больше я тебе говорить ничего не буду. И не приходи больше. Считай, что все необходимые профилактические беседы ты уже со мной провел. И в это дело не лезь, а то самого завалят.

— Устинов, ты хоть думаешь, что говоришь?

— Все, участковый, все. На этом разговор наш окончен. И не слышал ты вовсе ничего.

Владимир повернулся и ушел в дом.

Участковый не стал препятствовать. Да и права не имел — отсидел Владимир свое по полной программе. Однако, все-таки насильник и убийца. За такими нужен глаз да глаз. Все они якобы ни за что сидят или сидели.

Полицейский не ушел со двора сразу, чем-то зацепил его Устинов, не признавая вину. Многие не признают, но этот как-то по-особому говорил. В глазах не раскаяние, а лед, злость, может и месть. Присев на валявшуюся чурку, участковый задумался, не обращая внимания на моросящий дождик и ветер.

"Преступник — есть преступник… хоть и отсидевший. В глазах ненависть… А если он невиновен?.. Будет мстить? Эта краля уже написала заявление, вела себя как-то дергано. Оно и понятно — боится. Так может больше боится того, что насильник другой, а отсидел этот? И что делать"?

И что делать — он не знал. Профилактические беседы, обходы здесь не помогут.

Загрузка...