После долго и счастливо

Глава 12. Эйден

Плейлист: Nick Mulvey — Begin Again

Господь, дай мне сил. Сначала моя мать в моём доме, потом просвистеть три тысячи миль в летающей жестянке над бездонными глубинами Тихого Океана.

Прошлой ночью я почти не спал, думая об этом. Когда приземлимся, мне потребуется самый долгий дневной сон в истории.

— Так где, говорите, кошачий корм? — спрашивает мама. Она хмуро смотрит на Огурчика и Редиску, которые мяукают и вьются между её ног. — Привет, лапочки, — она нагибается и гладит Редиску. — Репка. Ну разве ты не милашка.

Фрейя улыбается, будто её ни капельки не смущает, что моя мама не может запомнить клички котов, даже если бы от этого зависела её жизнь.

— Я покажу, Мари, — говорит она. — Я слишком быстро всё перечислила, извини.

Мама одёргивает свой свитер, выпрямляясь.

— Ничего страшного. Но второй раз показать не помешает.

— Спасибо, Фрей, — отрешённо говорю я, перепроверяя наши чемоданы.

Фрейя мягко кладёт руку на плечо мамы и направляет её перед собой.

— Итак, Мари, вот распорядок дня, а вот номера наших соседей, Марка и Джима, если вдруг возникнут проблемы…

Они уходят дальше по коридору в сторону кабинета, где мы держим всё необходимое для кошек, а моя мама опять спрашивает, в каком доме живут Джим и Марк. Я вздыхаю.

У мамы не лучшая память. Я слежу за её финансами, поскольку она начала забывать про счета, и тогда же мы с Фрейей мягко спросили, не можем ли мы оплачивать её аренду, чтобы она вышла на пенсию. Она сказала «нет, чёрт возьми». И это привело к огромной ссоре, когда я сказал ей, что это была не просьба, и моя мать не будет больше ни дня убирать чужие дома и ломать своё тело, когда мы с Фрейей поняли, что можем позволить себе обеспечивать её на пенсии. Даже если для этого придётся слегка затянуть пояса. Даже если для этого потребуется иногда подрабатывать на стороне. Я всем обязан своей матери. Платить её аренду, чтобы она могла дать отдых своему уставшему телу и пощадить свой разум, пребывающий в хаосе — это меньшее, что я хочу сделать для неё.

Поначалу она весьма рассердилась, но теперь ведёт себя лишь слегка раздражённо, когда мы с Фрейей раз в месяц проделываем часовую поездку на север. Мы помогаем ей убираться, просматриваем почту, разбираемся с разными нюансами, следим, чтобы всё было в порядке, и арендодатель не забивал на её проблемы. Если её память и дальше будет ухудшаться, то ей придётся переехать к нам. Или же нам понадобится найти ей жилой комплекс для пенсионеров, который она не возненавидит. Ещё одни расходы, которые надо учесть в бюджете, потрудиться и накопить.

Я постоянно думаю о маме, и беспокойство об её памяти настолько сильно, что иногда не даёт мне уснуть. Что, если она оставит что-то на плите? Что, если она выйдет из дома и забудет, где находится?

Так что вдобавок к этому постоянному беспокойству я теперь оставляю её одну с этой неидеальной памятью, чтобы она присматривала за домом, в который я вложил кровь, пот и слезы.

«Дыши глубоко, Эйден. Дыши глубоко».

Дальше по коридору мама смеётся в ответ на какие-то приглушённые слова Фрейи. Дальше раздаётся звонкий смех Фрейи, и по моей спине пробегает дрожь. В последнее время она так мало смеялась. Я смакую этот звук так же, как в детстве смаковал то мороженое с шоколадной помадкой из Макдональдса, что изредка покупала мне мама.

Я всё ещё покупаю себе мороженое с шоколадной помадкой в те дни, когда всё становится чересчур. Я сижу в машине, ем мороженое и напоминаю себе, как далеко я зашёл, как много препятствий преодолел. Я говорю себе, что если преодолел всё в прошлом, то и сейчас справлюсь.

— Что ж, дети, — говорит мама, когда они снова возвращаются в прихожую. — Надеюсь, вы весело проведёте время. Ты слишком усердно работаешь, Эйден. Отпуск пойдёт тебе на пользу.

— Ах, я в порядке. Но предвкушаю возможность отдохнуть.

Я улыбаюсь маме — птичьи косточки, мягкие серо-зелёные глаза, седые волосы, практично подстриженные до подбородка — и принимаю её объятие, нежно обнимая в ответ. От неё пахнет свежевыстиранным бельём, корицей и мятой, как всегда, и это вызывает во мне горько-сладкую волну ностальгии. Редкие воскресные утра с раскраской за столом. Те несколько раз, когда она зарабатывала хорошую сумму, и мы покупали пончики, а потом шли купить одежду, подходящую по размеру, и кроссовки, в которых мне казалось, что я хожу по облаку. Я цеплялся за эти яркие моменты среди множества ночей, когда я сквозь щёлочку в двери спальни смотрел, как она стояла на кухне, повесив голову, и её плечи тряслись от безмолвных рыданий.

Мне было семь, когда я впервые застал её плачущей вот так. И тогда я поклялся, что как только мне представится возможность, я сделаю жизнь лучше. Для неё. Для меня. Для всех, кого я когда-либо любил.

— Идите уже, — говорит мама, выгоняя нас. — Поезжайте спокойно. Мы с Горчицей и Репкой присмотрим тут за всем.

Фрейя улыбается и берётся за ручку своего чемодана.

— Клички съедобные, да, Мари, но они Огурчик и Редиска.

— Да и пофиг, — мама машет рукой. — Кошки тупые как валенки. Они поймут, что я кормлю их и выгребаю их дерьмо.

Я массирую свою переносицу.

— Ещё раз спасибо, — говорит Фрейя, обнимая её на прощание. — Помни, список на холодильнике, в нашей комнате есть его копия. Чистое постельное бельё на кровати, и если что-то понадобится, не стесняйся взять.

Мама кивает.

— Супер. Стриптизёры придут в десять, и я непременно посмотрю кучу порнухи по платным каналам.

Я роняю руку.

— Мама!

Она смеётся и шлёпает себя по колену.

— Просто стараюсь тебя расслабить, — положив ладони на мои плечи, она сжимает и всматривается в мои глаза. Её пальцы поднимаются к моему лицу и проходятся по моей бороде, от которой я почему-то до сих пор не избавился после Вашингтона.

— Что такое? — спрашиваю я.

Она качает головой.

— С ней ты похож на него, — тихо говорит она.

Меня окатывает отвращением. Мне ненавистен тот факт, что я уже осознал своё сходство с ним. Я вообще не похож на маму. Но я всё равно не хочу слышать, что во мне есть нечто общее с отцом. Как обычно, она читает между строк.

— Я сказала, что ты выглядишь как он, вот и всё, Эйден. Он был очень привлекательным. Думаешь, я запала бы на кого-то, помимо красавчика? Я в свои дни была просто огонь.

Фрейя широко улыбается, отчего в уголках глаз образуются морщинки.

— Ты до сих пор огонь. Я понятия не имею, почему ты ни с кем не встречаешься, Мари.

Мама не отвечает, глядя на меня и обхватывая моё лицо ладонями, а потом говорит:

— Люблю тебя. Береги себя.

Я кладу свою ладонь поверх её.

— Обязательно. Я тоже тебя люблю.

Притянув маму к себе, я крепко обнимаю её, пока она не начинает ворчать и не отталкивает меня. Когда я отпускаю, она вытирает глаза и выгоняет нас за порог.

Фрейя, конечно же, обнимает и целует котов на прощание, а потом мы выходим, грузим чемоданы в машину и едем с опущенными окнами под расслабленный плейлист, который она составила. Когда нет необходимости сохранять лицо перед моей мамой, тепло Фрейи меркнет как солнце за густыми серыми тучами. Она прислоняется к дверце машины и смотрит в окно, погрузившись в прохладное молчание.

Я крепче стискиваю руль, делаю глубокий вдох и сосредотачиваюсь на дороге.

Тут красиво. Так красиво, что ради этого почти стоило пять часов умирать на самолёте.

Ладно, на самом деле я не умирал, но был настолько несчастен, что мог бы и умереть. Я слишком начитался статистики по смертности и крушениям самолётов, что это убило практически всё удовольствие от полёта первым классом. Я трижды перепроверил ремень безопасности Фрейи, убедился, что все наши средства спасения на месте, и больше пяти раз спрашивал, в порядке ли она.

Но Фрейя меня знает. Даже будучи явно сердитой, она терпеливо отвечала каждый раз, даже пошла навстречу и пошагово прошлась по плану, что делать в случае чрезвычайной ситуации, чтобы я точно знал — мы не будем той парой, которая не сумела найти спасательные жилеты, когда самолёт начал падать в Тихий океан.

Она также взяла с собой книгу, в которую впоследствии уткнулась носом. Я надел на себя одну из тех шейных подушек, нацепил солнцезащитные очки и приказал себе спать, но конечно же, у меня не получилось. Примерно четыре секунды я держал глаза закрытыми и представлял успокаивающие вещи, а потом подумал об одной глючной детали интерфейса в приложении, о которой забыл сказать Дэну. Проклятье.

После тихого схода с самолёта и поездки до дома, я стою под душем и смываю с себя следы самолёта (ибо это же я, и я гермофоб), наслаждаясь видом на изумительный пляж из ванной. Покачивающиеся пальмы. Лазурные волны. Светло-золотистый песок и сапфирово-синее небо, которое простирается над океаном. Я делаю глубокий вдох, который тут же вырывается обратно, когда Фрейя входит в ванную.

На ней красная пляжная накидка, которая контрастирует с её слегка загорелой кожей. Накидка достаточно короткая, чтобы немедленно привлечь моё внимание, но достаточно прозрачная, чтобы мой разум бушевал, перебирая варианты того, что таится под ней. Я хочу стянуть эту лёгкую ткань с её плеч и смотреть, как она сползает по её роскошным изгибам. Я хочу сжать её мягкую округлую задницу и потереться о неё, напомнить Фрейе, как она влияет на меня, как я отчаянно хочу очутиться в ней, почувствовать максимальную близость.

Но я не могу. Потому что я ужасно боюсь, что в процессе рой мыслей и беспокойств затопит мой мозг, лишив моё тело того голода, что заставляет меня тянуться к ней, что делает моё тело твёрдым и отчаянным.

И даже если бы я хотел, доктор Дитрих сказала «никакого секса».

«Есть и другие способы заставить твою жену кричать от экстаза, не используя твой член, Эйден».

О да, есть. И я хочу использовать их все. Но язык тела Фрейи сейчас говорит не «соблазни меня». Он говорит «дотронься до меня, и попрощаешься со своими яйцами».

Мой взгляд скользит выше по её телу и застывает. Должно быть, она надела его перед уходом, но я заметил только сейчас. Она снова носит кольцо в носу. Она сняла его несколько недель назад, пробормотав что-то про желание быть воспринятой всерьёз перед повышением. Я оплакивал его потерю, потому что с этим изящным серебряным колечком в носу, с короткими небрежными волнами волос и великолепным лицом, она выглядела такой горячей, крутой и красивой. Она выглядела как Фрейя. А когда она сняла пирсинг, возникло такое чувство, будто она отложила в сторону часть себя, что делала её счастливее всего. Ту свободную, орущую в караоке и не терпящую никакой фигни женщину внутри неё.

Теперь пирсинг вернулся. И я гадаю, вдруг та часть её, что ей приходилось подавлять, тоже вернулась. Я надеюсь на это.

Фрейя заканчивает наносить солнцезащитный крем на лицо и замечает, что я смотрю на неё. Наши взгляды встречаются в отражении зеркала.

— Увидимся там, — коротко говорит она.

Затем уходит. Я упираюсь лбом в стенку душевой кабины и делаю воду ледяной.

Вытершись и надев плавки, я спускаюсь по лестнице и осматриваю дом. Когда мы приехали сюда, я целиком зациклился на том, чтобы помыться, и мало внимания уделил дому, но теперь я вижу, что он великолепен. Просторный, но вместе с тем уютный, с большими окнами с обеих сторон. Стены холодного белого оттенка, балки и полы из тёмной древесины. Ткани и картины тёплых и гостеприимных природных тонов, мебель в стиле 1950-х, множество благоухающих комнатных цветов с яркими лепестками и блестящими тёмно-зелёными листьями. Я с завистью смотрю на большой L-образный диван карамельного цвета и впитываю тишину. Мне хочется вздремнуть. Но мне стоит пообщаться со всеми на берегу. А вздремнуть всегда можно на солнце.

Закончив осматривать гостиную, я поворачиваюсь к открытой зоне столовой и кухни и иду вперед, но тут воздух пронзает долгий непристойный свист.

Я застываю, затем медленно оборачиваюсь через плечо.

В дальней стороне гостиной, в тёмном углу сидит попугай, которого я каким-то образом пропустил, и раскачивается на своей жёрдочке. Большой зелёный попугай, который резким движением склоняет голову набок и смотрит на меня.

Я оглядываюсь по сторонам, ожидая, что кто-то из Бергманов выскочит из-за угла и засмеётся над своим уморительным розыгрышем. Ха-ха. Давайте перепугаем Эйдена подкатывающим к нему попугаем.

Эта птица же не идёт в комплекте с домом, нет? Если так, то мне кажется, что кто-то должен был предупредить меня о здоровенном непристойном попугае.

— Вот это жопа, — верещит он.

Мои брови взлетают выше.

— Прошу прощения?

Вертя головой, попугай будто задаёт ритм, затем говорит:

— Тугая киска, вонзиться быстро…

Срань господня.

Я направляюсь к птице, не зная, что именно сделать, но она продолжает.

— …Шлёпни по жопке, пусть это случится…

Я резко хлопаю в ладоши.

— Тебе нельзя такое говорить. Это… это… семейный отпуск.

Попугаю плевать.

— Слижи сливки с премиум киски, вот так, продолжай лизать, заставь меня кричать!

— Эй! — я достаточно близко, так что от следующего моего хлопка попугай дёргается, затем склоняет голову набок и снова протяжно свистит.

Я упираю руки в бока.

— Ну серьёзно.

— Привет, красавчик, — чирикает он.

— И тебе привет, — говорю я. — Не надо больше… вот этого, ясно?

Попугай ершится, затем разворачивается на жёрдочке спиной ко мне. Ну, хотя бы притих.

Повернувшись, я иду в ту сторону дома, что выходит на пляж. Я почти у двери, когда попугай говорит: «Классная жопка» и начинает гоготать.

Я решаю быть выше этого и захлопываю дверь за собой.

Все пляжи на Гавайях являются общественным достоянием, отчего эта роскошь вокруг меня делается чуть менее ошеломительной. Шагая в сторону Бергманов, я вижу детей, играющих в прибое, и ещё одну семью в стороне, которая смеётся и строит замок из песка.

И Бергманы идеально вписываются в семейную картину. Зигги читает под зонтиком, который она делит с Акселем; они оба вытянулись на шезлонгах, одетые в футболки и шорты. Рен позади Фрэнки, втирает солнцезащитный крем в её спину и говорит на ухо что-то, что заставляет её смеяться.

Мои тесть и тёща машут мне через плечо, их шезлонги прикопаны в мягкий песок, а волны лижут их ноги. Я машу им в ответ. Несколько шезлонгов свободны, так что я подхожу и расстилаю своё полотенце на одном из них.

— Кто-нибудь говорил с попугаем? — спрашиваю я.

Они все смотрят на меня.

Зигги улыбается и опускает взгляд.

— Ага. Она была такой милой — сказала «Привет, лапочка!».

— Правда? Хм, — опустившись на шезлонг, я открываю бутылку воды и делаю большой глоток.

Рен склоняет голову набок.

— Эсмеральда была довольно тихой, когда я ранее был на кухне. Тайлер сказал, что она уже стареет и много спит. Я позвонил ему, потому что беспокоился, вдруг она вылетит через открытое окно, но он сказал, что она домоседка, и нам не о чём беспокоиться.

— Моя девочка, — отзывается Фрэнки.

Рен втирает в неё солнцезащитный крем и ласково сжимает её плечи.

— А почему ты спрашиваешь? Она сказала что-то смешное?

Видимо, Эсмеральда приставала только ко мне. Я оставлю эти сведения при себе, пока не услышу обратного.

— Да просто любопытно.

— Понял, — говорит он. — Полёт прошёл хорошо?

— Настолько хорошо, насколько хорошими бывают полёты.

Он щурится от солнца и улыбается.

— Да, так и думал, что ты так скажешь.

— Спасибо, — говорю я, проглотив гордость. — Это было невероятно щедро с твоей стороны, Рен.

Он краснеет как помидор и косится на Фрэнки, которая улыбается ему через плечо.

— Ооо, — тянет она. — Ты заставил Зензеро покраснеть.

Зензеро — это итальянское слово, означающее «имбирь», и Фрэнки прозвала так Рена за его медные волосы². Наградив её притворно сердитым взглядом, Рен краснеет ещё гуще, затем откашливается и смотрит на меня.

— Не за что. Это… я честно думаю, что профессиональные спортсмены зарабатывают абсурдные суммы денег. Благодаря оплате перелета мой банковский счет выглядит менее возмутительным.

Фрэнки хрюкает и похлопывает его по бедру.

— Я этого не понимаю. Завалите меня деньгами. Можете называть меня Скруджем. С другой стороны, я выросла в лачуге в Квинсе, нося одежду моей старшей сестры и выживая на скидочных купонах.

Что-то внутри меня расслабляется, слыша это и зная, что не я один вырос в бедности. Фрэнки награждает меня проницательным взглядом.

— Ты вызываешь у меня ассоциации с Александром Гамильтоном³, Эйден.

— Даже не смей начинать петь, — говорит Рен. — Только не в присутствии Оливера. Это его сокрушит.

Фрэнки смеётся.

— Да я бы ни за что. Этот парень помешан ещё сильнее, чем я. И сейчас не время. У меня тут разговор по душам с Океанскими Глазами.

— Эй, — Рен тычет её в бок. — Никаких комплиментов моему привлекательному зятю. Или разговоров по душам.

— Расслабься, Зензеро, — любовно говорит она, взглянув на Рена. — У него великолепные глаза, но как тебе известно, я питаю слабость к рыжим, — повернувшись обратно ко мне, она говорит: — Так я права?

— Ага. Я вырос в схожих условиях, и я не планирую снова жить так.

Произнести такое вслух как будто дарит свободу. Обычно в присутствии Бергманов я избегаю темы своего детства, не потому что стыжусь, а потому что это так ярко контрастирует с их жизнями, и никто не хочет быть тем бедным ребёнком на Рождество, который говорит «Эй, это как в фильмах, которые я смотрел и только мечтал о таком. Поверить не могу, что я сижу тут за настоящим праздничным ужином!».

Это портит атмосферу. Особенно когда моя мама отказывается приходить. Она заказывает китайскую еду с доставкой в свою квартиру, смотрит рождественские фильмы и клянётся, что ничто не сделает её счастливее. Я всё равно навязываюсь навестить её утром в канун Рождества и вижу, что она втайне наслаждается этим.

— Так и знала, — говорит Фрэнки, выдёргивая меня из моих мыслей. — Я такая же. Ну типа, если когда-нибудь стану возмутительно богатой, я не планирую превращаться в скупердяя, но приятно не беспокоиться о деньгах.

— Целиком и полностью согласен, — говорю я ей. — Если когда-нибудь разбогатею, не буду зажимать всё и не делиться, но я бы не отказался от внушительной цифры на счету.

— Так выпьем же за это, — она приподнимает бутылку воды.

Рен улыбается нам, затем оглядывается по сторонам.

— Где Фрейя?

— Не знаю, — я тоже осматриваюсь. — Где… остальные братья?

— Все на месте и пересчитаны, — говорит Вигго где-то за моим плечом.

Я дёргаюсь на шезлонге.

— Иисусе. Ты когда-нибудь сообщаешь о своём приходе нормально?

— Пфф, — Вигго плюхается на место рядом со мной. — И в чём тогда веселье?

Когда я поворачиваюсь обратно, Рен втирает оксид цинка в свою переносицу.

Вигго издает хрюкающий смешок.

— А ты знаешь, что мог бы попробовать не оставаться белым как бумага, Рен?

Рен выгибает бровь медно-красного цвета.

— А что, похоже, будто эта кожа когда-либо видела солнце?

— Нет, — говорим мы все хором.

Фрэнки хватает большую банку солнцезащитного крема и выдавливает себе на ладони.

— Не слушай их, Зензеро, — она растирает крем между ладонями, затем поворачивается и садится на шезлонг верхом, улыбаясь ему. — Тебе нужен солнцезащитный крем. Много. По всему телу.

Рен смеётся, когда она размазывает крем по его груди и толкает спиной на шезлонг.

— Уф, — говорит Оливер, заставляя меня дёрнуться так же сильно, как и Вигго. Чёрт бы побрал этих двоих. — Мы всегда знали, что он будет таким, когда найдёт себе девушку, но божечки. Уединитесь! — вопит он, приложив ладони рупором ко рту.

Фрэнки показывает ему средний палец.

— Это публичный пляж, сучки. Отвернитесь, если что-то не нравится.

Оливер ворчит себе под нос, затем тырит мою бутылку воды и выпивает половину.

— Знаешь, Олли, — говорю я ему. — Однажды ты мог бы сам взять себе попить.

Он делает это постоянно. Таскает кусочки еды с твоей тарелки, пробует твоё вино. Пьёт твою воду, если он носился туда-сюда, а твой стакан оказался под рукой.

Оливер окидывает меня взглядом «Ты что куришь?».

— А ты попробуй быть младшим из пяти братьев и не выработать тактики выживания. Если бы я не пил и не ел еду других людей, я бы вообще ничего не получил.

— Я тебя умоляю, — Вигго закатывает глаза. — Я старше тебя всего на двенадцать месяцев, но я же не веду себя как клептоман в отношении чужой еды.

— Ты всегда опережал меня на двенадцать месяцев по развитию, — возражает Оливер. — Всего чуточку крупнее и лучше.

Вигго усмехается.

— И это сохраняется до сих пор. Совсем чуточку крупнее. И лучше.

Оливер сердито смотрит на него.

— Ага. Именно это я и делал. Мерился членами.

— Так, ладно, — я взмахиваю руками. — Я не буду сидеть под перекрестным огнём ваших постоянных пререканий. Вы можете просто расслабиться и поладить меж собой?

Они оба смотрят на меня так, будто у меня выросло четыре головы, затем говорят:

— Нет.

Ну и ладно. Я открываю книгу — любовный роман, который дал мне Вигго — прячу обложку на коленях и меняю тему.

— Где Райдер?

«И моя жена?»

— Приедет завтра утром, — говорит Вигго, поправив шезлонг так, чтобы посильнее откинуться назад, и открывает свою книгу, на обложке которой изображена переплетённая полуголая пара. — Уилла вернётся с выездной игры только сегодня вечером. Она говорила Райдеру вылететь первым, но он сказал… — Вигго понижает голос и пытается изобразить своего брата. — «Ни за что. Я не поеду без тебя». Что, как правило, является отличным принципом в отношениях, — говорит он, перелистывая страницу.

— Да брось, — говорит Оливер. — Скоординированные оргазмы — это фигня из твоих любовных романов⁴.

— Следи за языком! — огрызается Вигго и резко выпрямляется. — Да, иногда романы подкрепляют нереалистичные ожидания от сексуальной близости и удовольствия… однако, — произносит он, важно выпучивая глаза. — Хотя бы это описано на страницах. Хотя бы это выставляет на передний план человеческую близость, сексуальную свободу и страсть, а не просто смотрит в бездну, философствуя о нашей неизбежной смертности.

— Понеслось, — вздыхает Оливер.

Вигго ни капли не смущается.

— В центре любовного романа — любящие отношения, и это напоминает нам, что связь между людьми чрезвычайно важна; важнее прославленного эгоизма, жестокости или жадности. Так что уж извини, что мой жанр не идеален, но давайте воздержимся от лицемерной критики книг, которые сделали для человечества больше, чем ужастики или зацикленные нигилистические тома на пятьсот страниц.

Медленные аплодисменты раздаются позади нас, и я оборачиваюсь через плечо. А потом у меня отвисает челюсть. Потому что Фрейя снимает свою красную полупрозрачную накидку, та плавно падает к её ногам возле моего шезлонга, а потом она идёт… нет, вальяжно вышагивает к воде в крохотном красном бикини.