После долго и счастливо

Глава 5. Фрейя

Плейлист: Camila Cabello — Something’s Gotta Give

Я открываю дверь ванной, прилегающей к нашей спальне, и визжу.

Эйден поднимает взгляд, сидя на краю нашей кровати.

— Прости, что напугал.

Я одёргиваю футболку, жалея, что не надела лифчик, потому что сейчас Эйден не заслуживает видеть мои соски даже через футболку. Особенно потому что они затвердели. Ибо я хочу свернуть ему шею, но этот мужчина слишком горяч, чёрт возьми. Он садится более прямо на кровати и дёргает свой галстук, не сводя с меня глаз — такое простое движение посылает в мою сторону его запах океанской воды.

Я смотрю на тёмные волны его волосы, лазурно-синие глаза и бороду, которую он до сих пор не сбрил. А сама подхожу ближе, пока пальцы наших ног не соприкасаются. Он поднимает на меня взгляд и перестаёт теребить свой галстук. Это всё равно что смотреть на незнакомца.

Очень сексуального незнакомца.

«Заткнись, мозг».

— Где ты был? — спрашиваю я.

Он хрипло сглатывает.

— Я, ээ… на работе. Я был на работе. Потом… оказался на совещании… своего рода.

Я приподнимаю бровь.

— Божечки, Эйден. Притормози. Столько деталей, я прям не поспеваю за тобой.

Он вздыхает.

— Фрейя…

— Знаешь что? Забудь, — я разворачиваюсь, потому что если останусь стоять на прежнем месте, то могу сделать нечто безумное. Например, схвачу его за галстук и буду трясти, пока не вытрясу всю правду, явно застрявшую внутри. Ведь если потрясти достаточно сильно…

И в этом моя проблема. Я измотала себя попытками, но это ничего не дало. И я. Больше. Не буду. Пытаться. Хватит. Я спрашивала. «Как ты? Что происходит? Что у тебя на уме? Как работа?»

На что я получала: «Нормально. Ничего. Просто работа. Занят».

Я бросаю свою одежду в корзину для грязного белья и случайно натыкаюсь на свой список, должно быть, выпавший из кармана юбки. Мой список чувств и мыслей, который я носила с собой. Мои недовольства, разложенные по пунктам. Чернила поплыли от слёз. Я смотрю на бумагу, затем комкаю так сильно, что знаю — когда разверну, она просто рассыплется у меня в руках.

Я составила список, потому что если я человек чувств, то Эйден — мыслитель, и я всегда скрывала давление в наших отношениях, побуждавшее меня справляться с моими эмоциями в его манере. Быть «рассудительной», когда я расстроена. Быть «рациональной», когда мы спорим. Потому что я хочу, чтобы мою точку зрения воспринимали серьёзно, и когда я говорю рассудительно, Эйден как будто слушает. Если я говорю спокойнее, чем чувствую себя внутри, я не рискую спровоцировать тревожность Эйдена до такой степени, где он уже не может меня нормально выслушать.

Конечно, это работает, но это ложь. Не так я устроена. Настоящая я плачет и говорит, когда её чувства не опрятны, а запутаны в беспорядочную массу эмоций. Я прорабатываю свои мысли, когда говорю. Я перевариваю всё эмоционально, словесно, но подавляла эту потребность десять лет, лишь время от времени давая себе волю. И я чувствую себя такой сдавленной, что неизбежно детонирую. Нет, взорвусь.

Составление списка, упорядоченного перечня обид, признаний и слов о чувствах должно было дать мне передышку, почувствовать себя очищенной и готовой, когда настанет время, поговорить, а потом примириться с любимым мужчиной. Но написание списка лишь сильнее и сильнее сердило меня, заставляло обиды нагноиться. Тот факт, что мне пришлось составить чёртов список, взбесил меня. Где его список? Где его претензии? Где Эйден?

Здесь, но не здесь. И я пи**ец как устала от этого.

Я смотрю на него, сидящего на краю нашей кровати и смотрящего на свои ноги — тёмно-синий галстук ослаблен, на белоснежной рубашке расстёгнуто две пуговицы. Эйден проводит руками по волосам, ероша их, затем бросает очки на постель и трёт мешки под глазами с густыми ресницами.

Опустив руки, он поднимает взгляд на меня.

— Я хочу записать нас к семейному психологу.

Мой желудок совершает кульбит.

— Что?

— Я сказал, я хочу записать нас к семейному психологу.

— Мы даже не говорили о том, по какому вопросу нам нужна помочь психолога.

— Вот для этого и нужна помощь, Фрейя, — говорит он хриплым и низким голосом. — Я хочу, чтобы мы обсудили… случившееся, с чьей-то помощью. Потому что я даже не знаю, с чего начать.

— Начать с правды будет хорошим вариантом. Например, чем ты на самом деле занимался сегодня.

Огурчик запрыгивает на кровать и трётся об Эйдена, мяукая. Тот отрешённо почёсывает кота и вздыхает.

— На работе у меня случилась неприятность. Запачкал одежду.

Я хмурюсь.

— Что?

— Затем наткнулся на… друзей, которые меня отвлекли. Теперь я дома.

— Да уж, ненамного лучше.

Эйден напряжённо удерживает мой взгляд.

— Я знаю, — тихо говорит он. — Я знаю, что не лучшим образом справляюсь… да со всем. И поэтом я спрашиваю: ты пойдёшь со мной к семейному психологу? Я пытаюсь сказать тебе, что мне нужно, чтобы выполнить свою часть работы в отношениях, Фрейя. Я хочу всё исправить.

Когда я не отвечаю сразу же, он смотрит в пол и снова проводит дрожащими руками по волосам, тяжело вздыхая. Я буквально чувствую вкус его тревоги в воздухе — острый и болезненный, давящий на него.

Не то чтобы он мне говорил. Не то чтобы я знала, на каком уровне его тревожность в последнее время, и что его беспокоит. Когда я в последние месяцы подозревала, что ему тяжело, он притворно ослепительно улыбался, затем ссылался на работу и скрывался в нашем маленьком домашнем кабинете. В комнате, которая должна была превратиться в детскую.

Я гадаю… гадаю, вдруг всё было тяжело, тяжелее обычного, а он мне не сказал. Если так, то почему? Если его отстранённость вызвана бременем, которым он не хочет делиться, то как я честно могу сказать, что люблю его, но при этом отказать ему в шансе обсудить всё это на приёме у психолога? Волна сочувствия нарастает во мне и унимает испепеляющую боль в сердце.

Я откашливаюсь, затем говорю ему:

— Я пойду с тобой к психологу, Мишка.

Чёрт. Это слово слетает с языка прежде, чем я успеваю осознать.

Эйден резко вскидывает голову и наши взгляды встречаются.

Печаль сплетается с ностальгией, образуя тугой, ноющий узел под моими рёбрами. Я так долго не называла его Мишкой, не ощущала это лёгкое и тёплое прозвище на кончике своего языка. Его прозвище зародилось, когда мы только начинали встречаться, когда его черные медвежьи волосы щекотали меня по утрам, когда он прижимался, обнимая меня обеими руками. Когда он рычал мне в шею, вжимая в матрас и будя медленным, чувственным сексом. Это прозвище — пережиток той глупой романтической ерунды, которую мы делали поначалу, как те недавно влюбившиеся пары, столь уверенные, что не разобьют друг другу сердце, не подведут и не развалятся как другие пары.

Хреново высокомерие.

Сдерживая слёзы, я отворачиваюсь и копошусь в ящиках своего комода, заново складывая одежду. Это явно уход от темы, потому что я никогда так не делаю. Я неряха, и мы оба это знаем.

Эйден встаёт, и корпус кровати поскрипывает от этого движения. Я слышу, как мягко сминается ковёр под его ногами, когда он встаёт позади меня — мы месяцами не находились так близко друг к другу.

— Почему ты назвала меня так? — мягко спрашивает он.

По моей щеке скатывается слеза. Я сердито стираю её ладонью.

— Не знаю. Нечаянно вырвалось.

Его ладонь скользит по моей талии, привлекая меня к нему. Смелое движение. Чертовски наглое. И эти две фразы лучшим образом описывают Эйдена Маккормака.

«Мужчина похуже никогда бы не сумел завоевать твоё сердце, Фрейя Линн».

Я слышу в голове голос папы, его тост на нашей свадьбы, когда он поднимал за нас бокал. Я плакала, когда он сказал это. Потому что я верила, что это правда.

Эйден зарывается носом в мои волосы, другой рукой обвив меня и прижав к своему тёплому и твёрдому телу позади меня. Моя голова предательски опускается на его плечо.

— Поговори со мной, Фрейя, — шепчет он. Один горячий поцелуй в местечко прямо за моим ухом — местечко, которое я люблю, и он это знает. — Скажи мне, что причиняет тебе боль. Пожалуйста.

Я втягиваю прерывистый вдох и зажмуриваюсь.

— Эйден, я не знаю, почему я знаю, что не так, а ты нет. Почему мне больно, а ты в порядке…

— Я не в порядке, — хрипло отвечает он, прижимая меня к себе и гладя ладонью мой живот. — И я знаю, что мы… сейчас немного отстранились.

У меня вырывается жалкий смешок.

— Немного отстранились. Всё намного хуже, Эйден. Мы не разговариваем. Мы не поддерживаем связь. Ты скрытный, ты занят больше, чем раньше. Мы не… занимаемся сексом.

Страх, который я снова и снова пыталась прогнать, стискивает меня за горло и вырывается наружу.

— Ты изменяешь мне? — хрипло шепчу я. — Появилась другая?

Тело Эйдена делается мертвецки неподвижным. Он стискивает мой подбородок, поворачивая лицом, и я вижу, что его лицо мрачнеет как небо, угнетённое ожесточённым штормом.

— Как ты вообще можешь спрашивать меня о таком? — его голос срывается, на подбородке дёргается мускул.

Я вырываюсь из его объятий, ударившись о комод позади меня.

— Т-ты ведёшь себя иначе. Ты выглядишь иначе. Ты сделался более подтянутым и привлекательным… Стоп. Ну то есть. Дерьмо, — я прикрываю лицо ладонью, смущаясь этой оговорки и сердясь из-за того, что его поведение причиняет мне такую боль, но моё тело безусловно горит от его прикосновений.

Он приподнимает брови.

— Фрейя, я ужасно нерегулярен в плане тренировок. Времени нет. Я настолько занят, что забываю поесть. Я неизбежно потерял вес.

— Вот именно! — я цепляюсь за это, благодаря свои счастливые бл*дские звёзды, раз он не заострил внимание на том, что я считаю его привлекательным. — Ты занят. Постоянно. И ты спешно завершаешь разговор, когда я вхожу в комнату. Это, типа, классические признаки экзистенциального кризиса, перешедшего в измену. И ты мне не ответил.

— Потому что это вообще не заслуживает ответа, — произносит он опасно тихо, и в его голосе слышится боль. — Разумеется, я тебе не изменяю, Фрейя! — он подаётся ближе, и я отшатываюсь, но наши тела всё равно соприкасаются. Жёсткие линии его тела скользят по моим мягким изгибам. — Ты думаешь, я захотел бы кого-то другого, помимо тебя?

По моей щеке скатывается слеза. Раньше я могла безоговорочно ответить на такой вопрос.

— Я не знаю.

Он хмурится, его лицо искажается от боли.

— Фрейя, я люблю тебя. Я хочу тебя. Только тебя. Ты единственная женщина, которую я замечаю или желаю, и если ты думаешь, будто я не замечаю, что ты месяцами не оказывалась подо мной, что я не был в тебе и не заставлял тебя кончать, то ты очень сильно ошибаешься.

Я сипло сглатываю.

— Всё, что я делаю — для тебя, Фрейя. Для нас. Но раз я работаю чуть больше обычного, то ты думаешь, будто я тебе изменяю?

Я проталкиваюсь мимо него, отчаянно желая немного свободы, пока бесчисленные эмоции стискивают меня.

— Ты не просто «работаешь чуть больше обычного». Не приуменьшай происходящее, не списывай это со счётов. Ты отвечаешь на звонки и не говоришь мне, что происходит. Ты чаще путешествуешь и бросаешь мне всего лишь реплики про «изучение потенциальных бизнес-возможностей». Откуда я должна знать? Я тебя не узнаю, Эйден! Ты отвлечённый. Ты скрытный. Ты не рассказываешь мне, что у тебя на уме, что происходит у тебя в жизни. Откуда я должна знать, что ничего не изменилось?

— Потому что ты доверяешь мне, — говорит Эйден, и его голос окрашивается неверием. — Потому что ты полагаешься на двенадцать лет, что мы знаем друг друга, одиннадцать с половиной из которых мы были парой, почти десять из которых мы провели в браке, и говоришь: «Я знаю своего мужа. Я знаю, что он верный и любит меня. Что должно происходить что-то другое».

Во мне вскипает злость.

— Ты думаешь, я об этом не думала? Думаешь, я не пыталась? Не пыталась говорить с тобой, прикасаться к тебе, наладить с тобой связь? И что я получаю? Отход ко сну в разное время и краткие, расплывчатые ответы. Как я должна «знать» об этой любви, Эйден? Где любовь, когда нет интимной близости? Нет слов, нет ласки. Нет рук, тянущихся ко мне в темноте.

Он моргает и отводит взгляд. Виновато.

— Где любовь, — настаиваю я, — если раньше ты рассказывал мне, что тебя тяготит, просил моих идей и поддержки? Где любовь, если ты не тянешься ко мне, а вместо этого уходишь дальше по коридору и закрываешь дверь? Если мы уже несколько месяцев не говорили о беременности, и ты вообще не спрашиваешь об этом?

Он вздрагивает.

— Я был занят работой и отвлечён. Я это признаю. Прости. Мне надо было… уделять больше внимания…

— Ты бы и уделял, — говорю я, подавляя рыдания, — если бы тебе было до этого дело! У тебя, Эйден, есть силы и внимание на то, что для тебя важно — работа и ещё раз работа.

— Это несправедливо, — резко произносит он. — Работа делается для нас. Работа — это то, как я показываю любовь к тебе… — он срывается, глядя в пол. — Я не… я не совсем это имел в виду. Работа — это один из способов, которыми я показываю свою любовь. Работаю усердно, чтобы мы были защищены и имели финансовую стабильность.

Я вздыхаю и опускаюсь на матрас. Этот разговор.

Снова.

Эйден вырос в чрезвычайной бедности. Мать-одиночка еле сводила концы с концами. Отец свалил в закат, когда Эйден был ещё детсадовцем. И я понимаю это, как минимум абстрактно — бедность травмирует. Эйден беспокоится о деньгах — ему надо вбивать все счета в эксель-таблицу, расписывать по пунктам, оплачивать ровно на неделю раньше установленного срока, как можно раньше выплачивать займы, работать, работать и ещё раз работать… И всё потому, что в детстве он в некоторые дни вообще не ел, носил слишком маленькую одежду и обувь, незаконно устраивался на работу с физическим трудом, когда ему было всего десять лет. То, как он сейчас работает и живёт, происходит из этого. И вдобавок тревожность, неразрывно связанная с тем, как он вырос, и как в принципе устроен его мозг.

И я люблю его таким, какой он есть. Я никогда не хотела его переделать. Но это не означает, что я всегда понимаю, как сильно на него влияет его прошлое. Я всю свою жизнь была в комфорте и безопасности. Мой папа — онколог, ветеран армии с пенсией. Моя мама экономна. Конечно, у нас была пара непростых лет, когда быстро накапливались непредвиденные расходы, но мы всегда справлялись и восстанавливались, в отличие от множества людей в этой стране, для которых один неудачный поворот судьбы означал необходимость выбирать между жизненно необходимыми лекарствами и электричеством, перспективой выселения, нехваткой еды, полным крахом их жизни.

Людей вроде Эйдена и его мамы.

Так что я всегда старалась уважать то, как он справляется с отголосками этого во взрослом возрасте, поддерживать его больше всех, поощрять его мечты об успехе, и я чрезвычайно горда им. Он профессор на хорошей должности в превосходном университете. Он поощряет студентов быть уверенными в себе, поддерживает креативные бизнес-умы и выступает наставником для детей вроде него самого, не имеющих поддержки или навыков распоряжения финансами.

Эйден — это мужчина, который добился многого и заслуживает восхищения. Просто он стал дерьмовым мужем. И я не могу говорить, что это взаимоисключающие понятия. Он может быть и тем, и другим одновременно. Он может быть хорошим с другими и плохим со мной.

— Фрейя, — тихо произносит он, приближаясь ко мне так, будто я рычащее, загнанное в угол животное. Именно так я себя и чувствую.

— Что, Эйден?

Он нервно сглатывает.

— Тем вечером в галерее. Твой напиток не был… В нём не было алкоголя.

Я моргаю, пытаясь понять, что он спрашивает. Затем до меня доходит. Он хочет знать, не беременна ли я.

— Ну, чтобы зачать ребёнка, надо заниматься сексом.

Он вздрагивает.

— Так что нет, Эйден, я не беременна, — правда вырывается наружу, огненная и горькая. Но затем происходит нечто, отчего боль удваивается. Плечи Эйдена опускаются. Будто он испытал облегчение.

У меня отвисает челюсти.

— Что это было?

— Что? — переспрашивает Эйден. — Что где было?

— Ты только что… Эйден, ты только что вздохнул, будто увернулся от пули.

— Я… да?

— Да, — я вскакиваю с кровати и делаю шаг к нему. — Ты только что расслабился.

Он трёт лицо.

— Ладно, — выдавливает он низким, натянутым голосом, и его руки опускаются. — Я расслабился. Уж прости, что я испытал немного облегчения из-за того, что ты не беременна, будучи готовой уйти от меня. Прости, что мне хотелось бы разобраться с этим дерьмом прежде, чем мы добавим к этому ребёнка…

— Потому что надо же всегда со всем разбираться, прежде чем — Боже упаси! — мы сделаем что-то, поддавшись велению страсти, желания или любви. Чёрт возьми, Эйден! — я с топотом разворачиваюсь спиной и сдираю с себя футболку.

Я слышу, как он резко втягивает вдох, чувствую его реакцию с противоположной стороны комнаты. Ну и пошёл он нахрен. Мне плевать. Может целую вечность жить с посиневшими от недотраха яйцами. Я за последние два месяца определённо настрадалась достаточно.

Натянув лифчик, я надеваю футболку обратно и выхожу в коридор. Сунув руки в кроссовки, я хватаю сумочку.

— Ты куда? — резко спрашивает Эйден.

В машину. Потом в бургерную In-N-Out. Где я закажу большую порцию картошки фри, клубничный молочный коктейль и буду заедать свои чувства на парковке, плача и подпевая своему плейлисту с прекрасным названием «Всеееее Эмоооцииии». И это будет пи**ец каким катарсисом.

— Не твоё дело, — я хватаю ключи и бросаюсь к двери.

— Фрейя, — зовёт он, идя за мной в прихожую. — Не уходи от меня. Останься и борись. Мы же так делаем. Мы же всегда так делали.

Я застываю, держа ладонь на дверной ручке. Оглянувшись через плечо, я смотрю ему в глаза.

— Ты прав. Делали. Но потом ты перестал. Теперь и я тоже перестаю.

— Фрейя!

Я закрываю дверь и ору через плечо.

— Не иди за мной.

— Это не совсем то, что я представляла себе на fika, — бормочет мама, просматривая купальники. — Поскольку это самая быстрая встреча за кофе и маффином в моей жизни, и мы почти не говорили.

Я смущённо улыбаюсь ей.

— Прости. Просто на работе сейчас творится безумие.

«И я знаю, что если бы пришла домой, выпила твоего кофе с кардамоном, поела торт kladdkaka, который я люблю, и ты это знаешь, то я бы выплакала себе глаза и рассказала тебе всё».

И я нихрена не буду ей говорить. Потому что мы выбрали дату для этой поездки в отпуск. Та неделя, что подходит для графика каждого из нас, по большей части совпадает с футбольной карьерой Уиллы и возможностью папы оставить своих пациентов — до неё осталось всего семь тошнотворно коротких дней. Я не стану монополизировать эмоциональную энергию моей мамы тревогой за мой брак настолько близко к её поездке. И я определённо не стану портить ей отпуск.

Мы с Эйденом будем воплощением супружеского счастья в этой поездке. Улыбаться, целоваться, когда абсолютно необходимо, вести себя нормально. Мои братья уже поклялись молчать и понимают, что я не хочу портить своей драмой то, что должно стать подарком нашим родителям. Все согласны с моим планом провести это время гладко.

Неудачное ли это время? Да. Нам меньше всего это нужно? Да. После того взрыва в спальне отношения между мной и Эйденом сделались неловким и дискомфортными. Мы скоро начнём ходить к семейному психологу, и от одной лишь мысли об этом на меня накатывает тошнота. И ещё планирование поездки, которое требует перемен в привычном графике, новых мест, дополнительных расходов — что усиливает тревожность Эйдена. Вдобавок ко всему, когда я едва могу держаться за надежду, что мой брак можно спасти, мне придётся целую неделю притворяться, будто всё намного лучше, чем есть на самом деле.

Это отстойно, но это нужно сделать.

— А как Эйден? — спрашивает мама.

Я перебираю купальники, чтобы выиграть себе время.

— Стрессует из-за работы, но в порядке.

— А вы двое? Как вы?

Я вскидываю голову.

— Что?

— В браке есть свои взлёты и падения, само собой, — говорит она, возвращая взгляд к вешалке передо мной. — У нас с твоим отцом они определённо были.

Я приказываю своему сердцу прекратить попытки вырваться из груди.

— Правда? Вы, ребята, всегда казались исключительно… идеальными.

— Иногда, Фрейя, мы видим то, что хотим видеть, а не то, что есть на самом деле. У нас с твоим папой были сложности. Но мы старались справиться с ними в такой манере, которая была бы уместна для наших детей. И через эти тяготы мы научились, как действовать лучше. Ты видишь плоды этого труда.

Моё нутро скручивает узлами, и я пошатываюсь, порываясь рассказать ей всё. Я люблю свою маму. Я ей доверяю. И я знаю, что у неё найдётся для меня мудрость. Но я просто не могу заставить себя вывалить всё это несчастье прямо перед тем, как мы отправимся праздновать их годовщину. Потом, когда мы вернёмся, и всё немного усядется. Потом я ей расскажу.

— Хм, — говорит мама, поднимая сексуальный раздельный купальник чёрного цвета и прикладывая его к моему телу. — Он прямо создан для тебя, Фрейя. Что думаешь?

Я открываю рот, чтобы ответить, но не успеваю. Продавщица, собиравшая вещи, которые уже кто-то примерил, говорит:

— О, на вас это будет отлично смотреться.

Она говорит это моей маме. Моей маме, которая обладает внешностью в духе Клаудии Шифер — высокое стройное тело, большие глаза, драматичные скулы. Пусть у меня её бледные глаза и черты лица, её светлые волосы и едва заметная щёлка между передними зубами, ниже шеи я точно копия папиной родни — широкоплечая, мускулистая, с полными бёдрами и грудью.

Скандинавской худышкой меня не назвать.

Пусть даже теперь открыто признают красоту самых разных тел, пусть магазины белья и купальников приглашают более фигуристых моделей демонстрировать их товар, такое происходит постоянно. Такие мимолётные комментарии и напоминания, что люди просто не могут уложить у себя в голове, как я могу быть полной и реально не испытывать желания прикрыться. Видимо, идея того, что «кто-то вроде меня» может носить раздельный купальник, действительно революционная. Если я надену что-то, что на стройном человеке не вызовет никаких вопросов, то это автоматически делает меня воительницей за бодипозитив, а не женщиной, которая просто носит то, что ей хочется, чёрт возьми.

Обычно меня это не тревожит, потому что я понимаю — есть люди, которые просто не понимают, что они стыдят кого-то их весом или тупо ведут себя как засранцы. Я стараюсь о них не беспокоиться. Но по какой-то причине это ранит. Я бывала здесь не раз. Эта женщина уже обслуживала нас прежде. И когда это кто-то знакомый, всё иначе. Это больно.

— Это, — произносит моя мать, — для моей дочери.

Продавщица замирает, смотрит в мою сторону и окидывает долгим взглядом. Моргает несколько раз.

— О! — нервно отзывается она. Её щёки розовеют. — Глупенькая я. Я не думала, что у нас есть товар её размера.

— Что? — переспрашивает моя мама. Её интонации достигают арктических температур.

Продавщица бледнеет быстрее, чем я успеваю пробормотать себе под нос «О чёрт», потому что я, может, и мама-медведица, но я училась у лучших, и по сравнению с моей матерью я безобидна. Вид Элин Бергман, спровоцированной угрозой для кого-то из её детей, пугает меня, а ведь она защищает меня саму.

— Я уверена, будет смотреться отлично! — неловко говорит женщина, безуспешно пытаясь прикрыть тылы.

Мама закатывает глаза и резко суёт купальник обратно на вешалку.

— Пошли, — говорит она мне на шведском. — Она вызывает у меня отвращение. Сходим в другое место.

Взгляд продавщицы мечется между нами. Моя мать как всегда спокойная и невозмутимая, но она умеет деликатно подначивать тех, кто её сердит. Американцы терпеть не могут, когда люди вокруг них говорят на других языках. Это выдаёт наш неотъемлемый эгоизм — мы всегда убеждены, что это про нас. Иронично, конечно, поскольку мама играет на этом.

— Мам, у меня нет времени…

— Нет, на это у тебя время есть, — говорит она. — Кроме того, это по дороге к твоему офису.

Я оборачиваюсь через плечо, когда дверь за нами захлопывается. Это любимый бутик моей мамы. Не слишком вычурный или дорогой, просто принадлежащий местному владельцу и стильный. Когда мы оказываемся вне пределов слышимости, я переключаюсь на английский.

— Но ты же любишь это место.

Мама переплетает наши руки.

— Любила. До этого момента. Никто не имеет права принижать мою прекрасную Фрейю, — она подмигивает мне и крепко сжимает мою ладонь. — Кроме того, я знаю отлично подходящее местечко.