После долго и счастливо

Глава 2. Эйден

Плейлист: Jaymes Young — What Should I Do

— Чего ты сделал?

Я смотрю на небо. Считанные мгновения назад оно было ясно-голубым, а теперь оказалось затянуто зловещими чёрными тучами. Напоминает мою бл*дскую жизнь.

— Я вернулся домой.

— Нет, приятель, — Пит вздыхает. — Нельзя так. Чёрт, ты сам мне так сказал, когда Мэй два года назад вышвырнула мою задницу за порог.

Это правда. Но главным образом потому, что я беспокоился, как бы его жена не придушила его в буквальном смысле слова. Ему надо было дать ей остыть. У меня же противоположная проблема. Фрейя уже холодна, что, вопреки её светлым волосам и ледниковым серо-голубым глазам, не естественное для неё состояние. Она немного сдержанная с незнакомцами, но как только она привыкает к человеку, то сразу становится любящей и выразительной, полной тепла, шуток и хрипловатого смеха.

Ну, или она была такой.

Так я понял, что что-то всерьёз не так. Я пришёл домой, и такое чувство, будто солнце спряталось за густыми облаками, будто все певчие птицы в радиусе миль улетели с деревьев. Фрейя была тихой. Очень, очень тихой. Я осознал, что не помню, когда в последний раз слышал, как она поёт в душе или тихонько мурлыкает себе под нос, перебирая почту.

Затем я посмотрел себе под ноги. Увидел собранную сумку и сверху билет на моё имя. Тогда я понял, что мой мир разваливается на куски.

— Эйден, — зовёт Пит. — Поговори со мной. Чем ты думал?

— А что мне оставалось делать? Прийти к тебе? Твоя жена насадила бы мои яйца на шампур.

Жена Пита, Мэй — лучшая подруга Фрейи и несомненно знает о происходящем. Она бы убила меня во сне, если бы я попытался пожить у них.

— А что насчёт твоего приятеля, с которым ты проворачиваешь своё секретное бизнес-дерьмо? Дэйв?

Я закатываю глаза от этого укола.

— Дэн живёт слишком далеко от работы. И его зовут не Дэйв, — Пит сердится, что я так занят приложением и не рассказываю ему ничего, кроме мелких деталей.

«Ага, и твоя жена тоже не в восторге».

Мою грудь резко сдавливает.

— Пит, мне надо идти. Я и так висел на телефоне с Дэном, и если проторчу здесь ещё дольше, придётся идти домой пешком.

— Иди. Позвони мне попозже.

— Ага. Пока.

Я вешаю трубку и смотрю внутрь, мысленно готовя себя к толпе и шуму, к клаустрофобному натиску людей, когда мой разум и без того кишит мыслями, пульсирует нервной энергией; из-за этого моё тело умоляет выйти на пробежку, но я слишком долго не находил на это времени. Сегодня моя тревожность просто пи**ец как зашкаливает. Не то чтобы в последнее время бывало лучше.

Однажды я пытался объяснить Питу, когда он как хороший друг спросил, что происходит. Я сказал, что тревожность напоминает игру «ударь крота». Непредсказуемая, вечно притаившаяся под поверхностью. Иногда есть триггер, который ты можешь определить и устранить, но даже тогда тревожность неожиданно накатывает, и ты теряешь почву под ногами, мечтаешь найти ту причину… мечтаешь, чтобы была конкретная причина, вызывающая такое состояние, и её можно было определить и размазать нахер по стенке… или, точнее, исправить. Каким-то образом.

Тревожное расстройство не всегда лишает возможности нормально жить и в моём случае чаще всего не доводит до депрессии, поскольку лекарства помогают в этом плане. Но тревожность не уходит полностью. Она всегда есть. Маячит за углом. Напоминает тебе, что она есть. Выжидает свой момент. По крайней мере, у меня так.

Мне потребовалось много времени и много часов с психологом, чтобы принять один факт — тревожность усложняет мою жизнь, но не делает меня неправильным, увечным или… ну, сколько-нибудь плохим. Она просто… есть. Иногда она тихая, иногда громкая, но я научился справляться, несмотря ни на что. Я стойкий. Я многое преодолеваю. А в некоторые дни я много мечтаю о том, чтобы была какая-то волшебная пилюля, от которой тревожность навсегда исчезла бы из моей жизни.

Мой психолог поощряет меня сострадать себе, а не желать исправить себя или изменить свою натуру. И слушайте, мне нравится мой психолог. Она хорошая. Чёрт, я даже могу признать, что она права. Но это не означает, что мне это нравится. Принятие — это не решение проблемы. А я хочу решений. Я хочу иметь возможность всё исправить.

Потому что мне нравится исправлять всякую фигню. Мне нравится помогать людям — мой шурин Райдер и его девушка Уилла могут подтвердить, потому что я прекрасно свёл их вместе. Мои студенты скажут вам, что мне нравится применять математику, чтобы решать их проблемы с бизнесом и составлять планы достижения успеха. Фрейя как никто другой знает, как я люблю чинить сломанные вещи, собирать мебель, латать крышу, превращать бардак в опрятность. Бл*дь, я получаю от этого кайф.

Если не считать изредка шлёпанья меня по руке, когда я слишком увлекаюсь сводничеством, да того раза, когда я чересчур зациклился на попытках склеить безнадёжно развалившийся стул, Фрейя всегда вызывала у меня чувство, что мои попытки вечно исправить что-то и сделать нашу жизнь лучше вызывают у неё восхищение. Она никогда не заставляла меня сомневаться в том, что она любит меня таким, какой я есть. И я люблю её за это.

Но пусть она принимающая, сочувствующая (безгранично, невероятно сочувствующая), есть же предел тому, что я готов взвалить на её плечи. Она не знает, что моя тревожность, которая временами сильна, но обычно контролируема щедрой дозой антидепрессанта и периодическими визитами к психологу, сейчас откровенно парализует. Я об этом позаботился.

Да, я знаю. Скрывать категорически нельзя. Но вот в чём дело. Фрейя и без того слишком сопереживает мне и другим людям. Я как никто другой знаю, насколько это обременяет её, и что когда становится слишком тяжело, она плачет в душе и поёт грустные песни, работая в саду. Она ночью льнёт ко мне в объятиях и беззвучно рыдает, пока её печаль не переходит в прерывистый сон. Я знаю, как она сюсюкается с котами и крепко обнимает их после тяжёлого дня работы с пациентами. Фрейя несёт весь мир в своём сердце. Я лишь закрываю её от самого худшего, разделяю сферы своей жизни, чтобы ей было на кого опереться, когда мы вместе.

Я думал, что проделываю хорошую работу.

Но поскольку она провела пресловутую линию на песке, я начинаю задаваться вопросом — может, я скрывал свои тяготы не так хорошо, как думал; может, я не так хорошо защищаю её, как хотелось бы. Я задаюсь вопросом, не рвануло ли всё мне в лицо, и я гадал об этом с тех самых пор, как пришёл домой с работы, а она в буквальном смысле собрала мне сумку и приложила билет в оба конца.

Я пытался сосредоточиться на том, что билет был не в один конец. Это ведь хороший признак, так?

Я должен был надеяться.

Убрав телефон в карман и приготовившись к взрыву раскатистых звуков, я вхожу в галерею современного искусства — похожее на склад помещение в вычурном, эклектическом районе Лос-Анджелеса под названием Фэйрфакс. Здесь выставляются работы моего шурина Акселя. Дверь ещё не захлопнулась за мной, а мои глаза уже находят Фрейю, и весь организм замирает. Какой-то парень улыбается ей с нескрываемым интересом. Огненная вспышка страха, беспокойства и собственничества обжигает меня.

Я не ревнивый мужчина. Фрейя — моя спутница жизни, а не собственность. Тем не менее, моя реакция кажется оправданной, когда засранец смотрит в декольте платья моей жены, а моя жена (как это было в прошлом) не пытается «нечаянно» расплескать свой напиток на его дорогие ботинки и не одаривает его своим взглядом Миссис Мороз. И я чувствую, что мои ноги быстро шагают, направляя меня к ней.

Я рассекаю толпу, собравшуюся в галерее, и не свожу с неё взгляда. Локоны почти белого блонда, опускающиеся чуть ниже подбородка, сияющая кожа и соблазнительные изгибы. Подол её чёрного платья трепещет вокруг колен и ритмично покачивается, потому что Фрейя не может не двигаться, когда слышит музыку. Она склоняет голову набок и пьёт через трубочку, пока он улыбается ей. Чёрт, она флиртует?

Не то чтобы я не зол на неё. Нет, это моя вина. Мы в таком положении, потому что я облажался. Ну, мне в принципе повезло, что мы находимся в одном помещении. Фрейя не выразила восторга, когда я сам напросился прийти на выставку Акселя, отчаянно желая провести время с ней, показать, что я рядом, что я верен нам, даже если ненавижу такие шумные и хаотичные пространства. Она почти не разговаривала со мной, пока мы ехали сюда или сразу после прибытия, вместо этого общалась со своими братьями и Руни, лучшей подругой Уиллы по колледжу, которая так часто бывает с нами, что уже стала почётной Бергман.

Но я не позволяю этому смутить меня. Я исправлю это, чёрт возьми. И моей жене надо это увидеть — что я здесь и я никуда не денусь.

— Фрейя, — я кладу руку на её поясницу и вздыхаю с облегчением, когда она не отстраняется. Более того, я готов поклясться, что она даже прислоняется ко мне. Самую чуточку. Это кажется чем-то колоссальным.

— Эйден, это Джордж Харпер. Его работы тоже выставлены здесь. Джордж, это мой муж, Эйден Маккормак.

«Ха. Вот тебе, Джордж. Я её муж».

Я протягиваю руку и принимаю рукопожатие, напоминая себе, что стискивать его пальцы до состояния фарша — это неразумно. Фрейя — красивая женщина. Ему надо быть слепым, чтобы не поразиться этой красоте. Так что я позволяю ему отделаться лишь чуточку крепковатым пожатием.

— Поздравляю, — говорю я ему. — Чертовски прекрасная выставка.

— Спасибо. Так и есть, — говорит он. — А вы здесь ради кого, повторите?

— Аксель Бергман, — Фрейя кивает в тот угол галереи, что отведён её брату. Акс стоит спиной к нам, высокий и худой, держа руки в карманах и глядя на одну из своих картин. — А которые работы ваши?

Отвечая ей, Джордж показывает через плечо; мой взгляд, а затем и моё внимание переключаются с их разговора на помещение вокруг. Сначала на брата Фрейи Рена, форварда лос-анджелесских «Кингз», которого явно застал врасплох фанат хоккея, пока он брал нам напитки в баре галереи. Затем я замечаю Руни, которая бродит по той секции галереи, что отведена Акселю.

Аксель. Рен. Руни. Фрейя. Девушка Рена, Фрэнки, не придёт. Остальная родня Фрейи — тоже, так что мне нет необходимости их высматривать. Райдер и его девушка Уилла до сих пор в штате Вашингтон. Зигги, младшенькая в семье, не ходит в такие людные места. Оливера и Вигго, «щенков» семьи, нельзя подпускать к хрупким вещам. А их родителям, по словам Акселя, «запрещено приходить», потому что эта выставка «слишком откровенная».

Они посетят галерею и посмотрят его работы после того, как Аксель улетит обратно в Сиэтл, где он и живёт. На каждой выставке он выдумывает оправдание, почему им нельзя приходить, и они никогда не спорят с ним из-за какого-то негласного дерьма Бергманов, которое я не понимаю. А потом приходят позже, чтобы он не узнал. Они всегда так делают.

Выискивание моих людей понижает просчитывающий гомон в моём мозгу до размеренного базового гула. Все на месте. Я делаю глубокий вдох и снова сосредотачиваюсь на разговоре Фрейи и Джорджа. Я не следил, кто что сказал, но предположу наобум, что Джордж в основном говорил о себе.

— …Так что в этом суть моего подхода, — говорит он.

В яблочко.

Фрейя смотрит то на работы Джорджа, то на работы своего брата.

— Интересно. Весьма сильно отличается от Акселя.

— Можно и так сказать, — Джордж через плечо бросает взгляд на Акселя, которого хлопает по плечу незнакомец с камерой на шее и нервной улыбкой. Его суровый профиль, когда он смотрит на посетителя — это настолько типичный Аксель, что я готов рассмеяться. Этот бедняга ненавидит публичность ещё сильнее, чем я ненавижу бардак в шкафу.

— Аксель… — Джордж почёсывает затылок и пожимает плечами. — Ну… он плодовитый. Этого ему не занимать.

Глаза Фрейи становятся ледяными.

— В смысле? — будучи старшей в семье, Фрейя любит своих братьев и сестру свирепой, оберегающей любовью. Как только она улавливает, что кто-то на них наезжает, она переходит в режим мамы-медведицы.

Нервный смешок Джорджа быстро стихает, когда он подмечает её злость.

— Ну… — аккуратно произносит он, на цыпочках идя по вербальному минному полю, — в том смысле, что ему удалось написать немало картин.

— Вообще-то я в курсе, что означает слово «плодовитый», — едким тоном отвечает Фрейя, сжимая зубами трубочку.

Джордж оттягивает воротник рубашки от шеи, начиная потеть.

— Буду честен. Его работы кажутся мне странными. И сам он тоже странный.

Фрейя стискивает свой бокал с такой силой, что я ожидаю, что он разлетится на осколки в её хватке.

— Некоторые наиболее почитаемые творцы мира, их эксцентричность и видение, оставались непонятыми в их время. Лично мой любимый пример — Ван Гог.

Джордж моргает, лишившись дара речи.

— Возможно, вы усомнитесь в своём недовольстве насчет моего брата и его искусства, а также обдумаете всё это, когда ваши работы и все остальные жалкие попытки творить будут давно забыты, а Аксель и его труды окажутся увековечены. Хорошего дня, сэр!

Мама-медведица Фрейя в наилучшем её проявлении. Она разворачивается, хватает меня за руку и марширует мимо него к своему брату.

— Ты только что швырнула в него фразочку Вилли Вонки? — спрашиваю я.

Её губы изгибаются, а моё сердце пропускает удар. Фрейя только что почти улыбнулась мне. Это ощущается как первая капля дождя после засухи.

— Ему повезло, что я не швырнула в него проклятье в духе Фрэнки.

Девушка Рена, Фрэнки, обладает весьма ведьмовской натурой и имеет яркую привычку указывать на обидчиков своей тростью как волшебной палочкой и швырять в них проклятья. Я скорее ожидал, что Фрейя опрокинет ему в лицо свой напиток.

— Он бы это заслужил, — говорю я ей.

— Вот именно. Акс! — окликает Фрейя, проходя мимо меня.

Аксель поворачивается и встречается взглядом с Фрейей, приветствуя её без слов. У этих двоих есть то, чему я, стыдно сказать, завидую — негласное понимание. До них я никогда не видел, чтобы два человека умудрялись пререкаться, используя всего три слова и каменно суровые взгляды, но я также замечал между ними и такие моменты — безмолвная, чистая связь. Фрейя встаёт рядом с ним, один раз сжимает его ладонь и смотрит на картину перед ними. Много красного цвета на безупречно белом холсте, и от паттерна у меня слегка кружится голова. Чёрт, теперь я рассуждаю как тот засранец Джордж.

— Так много эмоций, верно? — Руни присоединяется ко мне за одним из высоких узких столиков, стратегически раскиданных по помещению. Её сине-зелёные глаза скользят вдоль стены с работами Акселя. — Визуальное искусство, подобное его работам, всегда говорит так много, не произнося ни слова. У меня такое чувство, будто я только и делаю, что болтаю, но в то же время не могу передать и капли того, что выражает его искусство.

Её взгляд мечется между Фрейей и Акселем, и черты лица искажаются от той же зависти, что чувствую я. У меня было предчувствие насчёт этих двоих, Акса и Руни. Я хорошо умею подмечать искру, и именно поэтому из меня получается хороший сводник. Так Райдер и Уилла завязали отношения — я сделал их напарниками по проекту, когда они проходили мой курс по бизнес-математике в колледже. Возможно, я немножко переборщил, но суть остается прежней. У меня хорошая интуиция на такие штуки.

— Так и бывает с любым из Бергманов, — говорю я ей. — Они весьма экономны со своими чувствами, если не считать Фрейи и их отца…

— И меня, — говорит Рен.

Я подскакиваю и хватаюсь за сердце, готовое выскочить из груди.

— Ты чертовски тихий.

А я чертовски дёрганый.

— Куда ж без этого, — говорит он, поднимая невероятно скоординированное скопление коктейлей в своих больших руках. — Берите своё и молитесь, чтобы ничего не упало.

Руни смеётся, забирая свой джин с тоником. Я беру свою диетическую колу и то, что по словам Рена является напитком Фрейи, который слегка расплёскивается мне на руку. Я слизываю капельки, ожидая ощутить жжение водки, но это… всего лишь газированная минералка.

Минералка. Я едва не роняю бокал.

Без алкоголя. Почему? Почему без алкоголя? Тем вечером, когда я пришёл домой, она была навеселе. Но что, если с тех пор она осознала…

Пол подо мной пошатывается, когда мой взгляд останавливается на Фрейе, и моё сердце начинает лихорадочно колотиться. Я лихорадочно перебираю факты. Когда я в последний раз покупал тампоны и прокладки при походе в магазин? Когда она в последний раз жаловалась на спазмы и просила грелку? Моё дыхание учащается.

Чёрт.

Чёрт.

Последние несколько месяцев проносятся перед моими глазами, припечатывая ошеломительной, убедительной ясностью. Я отвлёкся на работу, добывал финансирование для приложения, пересматривал презентацию для потенциальных инвесторов, делал всё возможное, чтобы будущее ощущалось финансово стабильным, с тех самых пор, как мы решили, что она бросит принимать противозачаточные, и мы перестанем предохраняться от наступления беременности…

Шесть месяцев назад.

Прошло шесть бл*дских месяцев, и я не помню, когда мы в последний раз говорили об этом, когда я в последний раз замечал, что у неё начались месячные или задержка. Мне казалось, будто бремя наших жизней удвоилось с надвигающимся обещанием ребёнка — ребенка, которого я хочу, да, но я чувствую колоссальную ответственность, потребность убедиться, чтобы у него/неё не было такого детства, как у меня… и с тех пор я был поглощён этими задачами.

О Боже. Я понятия не имею, какой у неё срок, как она себя чувствует. Почему она мне не сказала?

«Потому что ты не спрашивал, мудак».

Бл*дский ад. Неудивительно, что она вышвырнула меня.

«Дело не только в этом, и ты это знаешь».

Я заталкиваю эту тревожную мысль глубоко в уголки своего сознания, и тут Рен кладёт руку на моё плечо. Я смотрю на своего шурина, нежного рыжего гиганта, чьи хоккейные волосы небрежно свисают, а борода подстрижена до аккуратной рыжей щетины, поскольку плей-офф завершился. У него те же поразительно светлые глаза, что у Фрейи, и сейчас они обеспокоенно изучают меня.

— Ты в порядке, Эйден? Выглядишь расстроенным.

Рен хорошо разбирается в эмоциях. Это ему я излил душу, когда Фрейя меня выпнула. Конечно, он был не в лучшем состоянии, чтобы сочувствовать (он и Фрэнки пытались обрести почву под ногами, но теперь всё у них крепко), но он знает о происходящем больше остальных.

— Нормально, — выдавливаю я, проведя по потному лбу рукой, на которой осел холодный конденсат от напитка Фрейи. — Я, ээ… подумываю разбить это гнездышко братско-сестринской любви и отдать Фрейе её напиток.

Рен улыбается.

— Удачи. Но я бы рекомендовал подождать, пока всё не закончится.

Руни отпивает свой коктейль.

— Хотелось бы мне иметь братьев и сестёр.

— Не стану врать, — говорит Рен, делая глоток своего напитка. — Я не знаю, что бы я делал без большой семьи. И я очень рад, что Фрэнки хочет полный дом детей.

Я открываю рот, чтобы сказать что-то осторожное в духе: «Вы вместе всего несколько месяцев. Разве стоит уже строить такие планы? Разве ты не в ужасе от перспективы, что всё может развалиться?». Но потом я вспоминаю, как я чувствовал себя после двух месяцев отношений с Фрейей — будто она была воздухом и солнечным светом, водой и жизнью, будто если я потеряю её, то просто перестану существовать. И я никогда не переставал воспринимать её так. Просто я лучше научился беспокоиться, что потеряю её… так беспокоиться, что это начало лишать меня тех часов, что я раньше упивался ею, купался в её радости, её страсти, смехе и поцелуях.

Вздохнув, я жадно пью свою колу и не впервые мечтаю, чтобы я не был так строг в своём отношении к алкоголю. Мне сейчас не помешало бы лёгкое опьянение, приглушающее разум. О чёрт, как бы мне это пригодилось.

Руни улыбается Рену.

— Когда у вас с Фрэнки родятся дети, они будут такими милыми. С её большими красивыми ореховыми глазами и твоими волосами. Уф. Рожайте побольше, чтобы я могла их тискать.

— Своих рожай! — шутливо огрызается Рен. — Я их всех присвою, вдыхая этот…

— Запах новорождённого малыша, — хором говорят она.

Мой желудок скручивает двойными узлами. Ребёнок.

— Как Фрэнки? — спрашивает Руни.

Рен улыбается как влюблённый идиот.

— Отлично. Просто ей казалось, что сегодняшний вечер будет чересчур.

Фрэнки, как и младшенькая Бергман, Зигги, имеет аутизм — яркая, лишённая фильтра и быстро пасующая перед оживлёнными шумными пространствами вроде дома Бергманов или людной галереи.

Моя тревожность тоже не фанат таких мест.

— Умная женщина, — бормочу я.

Рен кивает.

— Ага. Поэтому она проводит тихий вечер дома.

Руни приглаживает свои волосы цвета тёмный блонд и мягко улыбается.

— Ну, я рада, что она делает то, что ей комфортно, но я скучаю по ней. Она мне очень нравится, Рен.

Рен снова улыбается.

— Ага. Она лучшая.

— Кто, я? — спрашивает Фрейя, вклиниваясь и выхватывая свой напиток. — Ах, братик. Ты слишком милый.

Рен качает головой и улыбается.

— Кто милый? — спрашивает Аксель, не сводя глаз с Руни.

— Она, само собой, — говорит Фрейя, обнимая Руни рукой за талию. Руни улыбаются, и её щёки розовеют, когда Фрейя вовлекает её в разговор.

Когда взгляд пронизывающих зелёных глаз Акселя наконец-то отрывается от Руни, он устремляется в мою сторону, сверля меня. Это заставляет меня гадать, не рассказала ли всё Фрейя, пока они стояли спиной к нам.

— Эйден, — говорит он низким и ровным голосом. Это не самое дружелюбное его выражение, но у Акселя часто бывает бесстрастное и нечитаемое лицо.

— Акс, — я киваю.

— Спасибо, что пришёл, — Акс редко обнимается, но когда ему этого хочется, он ясно даёт понять. Сейчас он так не делает. Так что мы пожимаем руки.

— Как всегда, отличная работа, — говорю я, показывая бокалом на его стену в галерее. — Просто невероятно.

Его взгляд возвращается к Руни.

— Мгммм.

Я делаю паузу, дожидаясь, когда его внимание вернется ко мне. Этого не происходит. Он наблюдает за Руни, пока та смеётся с Фрейей, и они с улыбкой поворачиваются к какому-то сотруднику галереи, предлагающему сделать их фото.

— Акс, ты вообще не деликатен, — шепчу я.

— Верно, — отвечает он, по-прежнему глядя на неё. — Никто и никогда не называл мою работу деликатной.

Фрейя и Руни фотографируются. Рен уткнулся в телефон, наверняка переписываясь с Фрэнки. Здесь только мы. Так что я иду на риск и говорю:

— Ты мог бы позволить мне попробовать свои своднические навыки..

— Эйден, — Акс перебивает меня и снова встречается со мной взглядом. На его скулах едва заметный румянец.

Я сдерживаю улыбку.

— Да, Аксель?

— Разве нет поговорки в духе «в чужом глазу соринку видишь, в своём бревна не замечаешь»? Разберись со своей жизнью, прежде чем пытаться наладить мою.

Моя улыбка меркнет. Она ему сказала.

Фрейя и Руни поворачиваются, закончив фотографироваться, и разговор нашей группы возвращается к обычному семейному гвалту Бергманов. Я тихо стою и пью свой напиток, как никогда чувствуя себя чужим для самого себя и для людей, которые когда-то казались моими близкими.