После долго и счастливо

Глава 8. Эйден

Плейлист: The Lumineers — Sleep on the Floor

После сессии с психологом Фрейя по приходу домой сразу скрывается в ванной, и замок запирается с громким, выразительным щелчком.

Я говорю себе, что мне стоит остаться, подождать, когда она выйдет, принявшая душ и остывшая, а потом попытаться поговорить. Но я не могу. Я понятия не имею, что сказать, понятия не имею, как ободрить её, когда я едва могу ободрить себя. Я не могу больше ни секунды оставаться в этом доме. Так что я быстро пишу записку, оставляю её на кухонном столе для Фрейи и собираю сумку со спортивной одеждой и теннисными туфлями.

Припарковавшись у кампуса, я захожу на местный беговой трек и бегу. Бегу и бегу, пока ноги не превращаются в желе, а лёгкие не начинают гореть. Я слишком долго не выходил на пробежку, потому что был так занят, но мне стоит находить на это время — я всегда чувствую себя лучше после пробежки, когда прилив эндорфинов и других мощных гормонов приятных ощущений переполняет мой мозг. Они помогают от тревожности и всего остального, что как будто душит меня, как только я переступаю порог нашего дома.

Вымотав себя до изнеможения и приняв душ в раздевалке, я надеваю обратно ту же одежду, в которой был у психолога, затем прячусь в своём кабинете и слетаю с катушек. Будучи профессором колледжа, который занимает отнюдь не низшее положение в иерархии департамента, я располагаю неплохим маленьким офисом — диван, стол, книжный шкаф, нормальное окно и кондиционер. И пусть это далеко от дома, для меня здесь безопасное пространство. Если быть честным, то тут я и прятался, когда не знал, как быть для Фрейи тем мужем, которым мне хотелось быть.

И поэтому я снова здесь. Потому что я не знаю, что делать. Как пойти домой и посмотреть ей в лицо; что я могу ей пообещать после того, через что её братья пропустили меня у Рена дома, после того, что доктор Дитрих сказала на приёме сегодня.

Я знаю, что её братья хотели как лучше. Я знаю, что они по-своему хотели показать, что они прикрывают мне спину, хотят помочь нам с Фрейей в этот тяжёлый период. Но чёрт возьми, это лишь добавило давления. Давления и снова давления. Необходимости функционировать как они — показывать эмоции, обращаться за помощью, чувствовать, спорить, быть неидеальным во всей той манере, которая даётся Фрейе легко, и в которой я до сих пор запинающийся новичок.

После укора доктора Дитрих в том, что я своим поведением душил наши отношения, тогда как я всего лишь хотел защитить нас от несправедливой жестокости и угроз внешнего мира… бл*дь, это просто сокрушает. Потому что её слова ясно дали понять, насколько я искажён. Мой разум саботирует меня, всегда видя худшее в ситуации. Моё сердце — это засранец-предатель, оно всегда слишком сильно колотится из-за неправильных вещей, вроде денег, безопасности и порядка, но при этом любит женщину, которой пофиг на материальные блага, чьё сердце жаждет дикости, страсти, процветает в суматошные, живые моменты жизни.

Я никогда не чувствовал себя настолько фундаментально неподходящим для Фрейи, настолько непригодным любить её так, как она заслуживает. И когда я плюхаюсь на свой офисный диван и смотрю в потолок, моё сердце бьётся как птичка в слишком тесной клетке. И я знаю: это поворотный момент.

Остаться и бороться за неё. Заставить себя вернуться в то состояние, в котором душой знаю, что нам суждено быть вместе вопреки всем нашим различиям. Бороться, чтобы снова чувствовать близость и родство с женщиной, которую я люблю каждой фиброй своей души…

Или наконец-то поддаться тому голосу, который врёт и нашёптывает ужасные вещи. Что я подведу её, что я разобью ей сердце, что я саботирую нас и испорчу всё, что мы построили вместе, и даже то будущее, что мы ещё не создали.

Я хочу быть сильным. Я хочу быть храбрым для Фрейи. Потому что она заслуживает, чтобы за неё боролись, чтобы её прощение заслуживали, чтобы её доверие вновь завоёвывали. Я хочу поехать домой и попросить прощения, сказать, что я всё исправлю. Но могу ли я обещать ей это, когда понятия не имею, как нас исправить?

Мой взгляд мечется по комнате, полной книг на встроенных полках, по столу с аккуратными стопками папок. Столько знаний и порядка. Но нигде здесь нет нужных мне ответов.

Застонав, я тру лицо.

— Бл*дь.

— Даже так, да?

Я едва не падаю с дивана, испугавшись голоса позади меня. Выгнув шею, я вижу, что это Том Райан, наш уборщик. Как всегда, на нём выцветшая чёрная бейсболка, надвинутая низко на лоб, серая униформа уборщика. Он высокий и худой, с кустистой седеющей головой, представляет собой внушительного типа, но при этом язык его тела сгорбленный, подобострастный. Он никогда никому не смотрит в глаза, всегда держит взгляд опущенным, говорит тихо. Мы месяцами пересекались здесь, когда я приходил на вечерние пары и часы для консультаций, и он не говорил ни слова. Но однажды я задержался допоздна, импульсивно завёл с ним разговор, а потом он отпустил шуточку, которую я даже не запомнил, и я осознал, что у него отличное сухое чувство юмора.

Теперь… ну, теперь я могу вроде как назвать его другом. Одним из тех людей, которые неожиданно приходят в твою жизнь, и между вами всё просто щёлкает. Теперь мы регулярно общаемся — каждый раз, когда я допоздна работаю в офисе, а он приходит опустошить мусорные корзины, пропылесосить и навести порядок.

Он составляет хорошую компанию, напоминает добродушного дядю (не то чтобы у меня такие имелись). Я просто предпочитаю не быть застанным врасплох и не дёргаться с такой силой, что сердце готово вырваться из груди.

— Я застал тебя врасплох? — спрашивает он, заходя в кабинет.

Я обмякаю на диване и выдыхаю, прижимая ладонь к бешено колотящемуся сердцу.

— Ты напугал меня до усрачки.

— Вот не надо, — говорит он, нагибаясь над мусорной корзиной и высыпая её содержимое в большой бак, который он толкает перед собой на колёсиках. — Я слишком стар, чтобы убирать дерьмо. Но прости, что напугал. Я думал, ты слышал, как я подошёл.

— Нет, приятель, ты бесшумный как шпион.

Он бросает мусорку, затем придерживает её, не давая опрокинуться. Я замечаю, что его рука дрожит, и поскольку мой мозг гениален в воображении худших сценариев, я начинаю беспокоиться, вдруг он нездоров, вдруг он становится хилым, вдруг однажды этого уборщика, с которым я образовал странную связь, уже не будет здесь и…

Том уверенным и быстрым движением вытягивает шнур пылесоса, выдёргивая меня из спирали негативных мыслей.

— Почему ты до сих пор здесь? — спрашивает он. — Ужасно позднее время, чтобы торчать в офисе.

— Просто… думаю, — я встаю с дивана, проводя пальцами по своим волосам. Мне стоит уйти. Я всегда чувствую себя виноватым, когда сижу, пока он работает; особенно учитывая то, что человек его возраста должен отдыхать на пенсии, а не пылесосить ковры, полировать полы и нагибаться за мусорными корзинами. — Я пойду, не буду мешать, — говорю я ему.

— Уж пожалуйста. Тебе пора быть дома. Я тебя уже один раз выгонял.

— Ага, — я почесываю шею сзади. — Ну. Иногда жене надо побыть без меня. И приходя сюда, я могу ей это дать.

Том качает головой.

— Неа. Это не хорошо. Иди домой и оставайся там, — он подходит к моему столу, хватает мою спортивную сумку и кидает к моим ногам. — Когда женщина говорит оставить её в покое, когда она отстраняется и ведёт себя так, будто хочет, чтобы вас разделяли километры — на самом деле это последнее, чего она хочет.

— Ну, видишь ли, на самом деле это опасный ход мысли…

— Я не говорю тебе навязываться ей силой. Иисусе. Я говорю, что когда твоя жена ведёт себя так, будто хочет, чтобы ты ушёл, на деле она просит доказать, что ты хочешь её достаточно сильно, чтобы остаться и бороться.

Я смотрю на спортивную сумку, не в силах найти слов и чувствуя себя таким потерянным, бл*дь. Потому что часть меня думает, что Том прав. А часть меня боится, что Фрейя поистине считает мой эпичный провал непростительным, и её вспышка злости у психолога не утихнет, а лишь нарастёт и углубится.

— Я бывал на твоём месте, — говорит Том. — И выучил это на своей шкуре. Иди домой.

— Том, я это ценю, но каждый брак по-своему уникален.

— Может, но проблемы в браке одинаковые, — отвернувшись, он поднимает предметы с пола, готовясь пылесосить. — Самодовольство. Вот что их убивает. Бесстрастность. Смирение. Дни превращаются в недели. Недели превращаются в месяцы. Месяцы превращаются в годы.

Он показывает на старенькое издание «Поэтики» Аристотеля, которое я храню ещё с последнего курса колледжа.

— Ты, наверное, читал это несколько лет назад. Помнишь, что Аристотель говорил про трагедию?

— Да, — медленно отвечаю я, не понимая, к чему он ведёт.

— Вот об этом моменте он говорит — перипетия, поворотная точка, и развязка, момент узнавания — когда твоя жена говорит тебе уйти, когда ты наконец-то видишь ваши отношения и её чувства в такой манере, которой не видел прежде. «Переход от незнания к знанию, или к дружбе, или вражде тех, кого судьба обрекла… на счастье или несчастье», — цитирует он. — Что идёт дальше?

Я хрипло сглатываю.

— Сцена страдания.

— Сцена страдания, — говорит он. — Верно. «Действие, производящее гибель или боль, например, разные виды смерти на сцене, припадки мучительной боли, нанесение ран».

— Ну, теперь я полон оптимизма.

Он вздыхает.

— Да нет, конечно. Потому что ты человек. И я тоже. Разве есть что-то более человечное, чем желание избежать боли? Я думал, что если какое-то время побуду на расстоянии, то смогу избежать этого, дать всему остыть, а потом вернусь, когда напряжение спадёт. Это не казалось таким опасным — желание отстраниться от боли из-за того, что расклеилось между нами.

Он натягивает бейсболку пониже и говорит:

— Но избегание как наркотик. И каждый день, что проходит без напряжения, беспокойства или разочарования, убаюкивает тебя обещанием умиротворения и лёгкости. Ты даёшь ей время, говоришь себе, что всё затихнет, а на деле обернуться не успеешь, как всё слишком затихло, а потом у тебя в офисе оказываются бумаги, и не те, которые ты оцениваешь как преподаватель.

При одной лишь мысли об этом боль пронзает меня ножом.

— Нет. Фрейя со мной не разведётся.

Ещё нет. Она не может. Она должна дать мне шанс. Должна.

— Поверь мне, — сообщает он, — когда женщина говорит тебе, что достигла переломной точки, на деле она миновала эту точку некоторое время назад. Теперь настал твой момент, как говорит Аристотель. Теперь тебе нужно совершить рывок и сделать всё возможное, чтобы исправить ситуацию. Это единственный способ. Ты сам только что сказал мне.

— Том, это размышления Аристотеля о трагедии.

— Вот именно. В какой-то момент любая любовь — это трагедия. Просто она необязательно должна оставаться таковой. Мы выбираем свои финалы. В этом и есть посыл Аристотеля. Трагедия выстраивается, она имеет структуру. И если ты не хочешь такого финала, ты убираешься с этой траектории. Ты меняешь повествование.

Я стою там, ошеломлённый.

Я только что получил лучшую в своей жизни лекцию по Аристотелю от уборщика. Не то чтобы я удивлён. Том умный, и я как никто другой знаю, что работа с низким доходом — вовсе не показатель, по которому можно судить об интеллекте или мудрости человека. Просто… я не ожидал, что в этом объяснении будет столько смысла.

Это прозрение озаряет тёмный фон моей безнадёги подобно молнии — мы с Фрейей не способны вернуться в прежнее состояние, но можем проникнуться этим болезненным моментом, извлечь урок и вместе стать чем более сильным, более хорошим.

Трагедия выстраивается, сказал Том.

А это значит, что я могу изменить курс и найти такой путь вперёд, который не продолжит нас разлучать, а снова сблизит. Я парень, специализирующийся на бизнесе и цифры. Я понимаю, как менять траекторию. Я понимаю, что когда один подход не работает, ты корректируешь формулу и пробуешь снова.

«Если ты не хочешь такого финала, ты убираешься с этой траектории. Ты меняешь повествование».

Слова Тома эхом отдаются в моей голове, превращаясь в шепоток надежды. Надежды, что помимо необходимой работы с психологом, я могу вернуться домой и справиться со своей похеренной башкой. Я могу схватить наш распад и увести его от арки трагедии обратно к тому пути, с которого мы начинали. К пути долгих жарких ночей и тихих вечеров, прикосновений, разговоров, доверия друг другу; к дороге, которая вымощена смехом, игривостью и усердной работой, бл*дь. Я могу показать Фрейе то, чего не показывал слишком долго — как много она значит для меня, как сильно я её люблю.

— А теперь убирайся, — ворчит он.

Прежде чем я успеваю ответить Тому или хоть поблагодарить за совет, он включает пылесос. Я понимаю намёк. Разговор завершён. Так что я подхватываю свою спортивную сумку и ухожу.

Снаружи царит одна из тех редких ночей, когда реально можно видеть звёзды, несмотря на городское освещение. Я смотрю на этот бархатно-чёрный свод, испещрённый бриллиантами звёзд, и вспоминаю наш медовый месяц. Тогда мы мало могли себе позволить, поэтому запланировали провести большую часть его в доме её семьи в Вашингтоне. Но её родители удивили нас неделей в Плайя дель Кармен по программе «всё включено».

Я вижу перед своим мысленным взглядом Фрейю, в её полупрозрачной белой сорочке, трепещущей поверх загорелой кожи; её светлые волосы длинные и растрёпанные, как экзотический ночной цветок, распустившийся в естественной среде обитания. Она кружилась перед нашим уединенным бунгало на берегу, и волны с мягким шумом накатывали на песок. Затем она остановилась и вытянула руку.

— Смотри, Мишка, — сказала она, и тёплая привязанность придуманного ей прозвища переполняла её голос. Я взял её за руку и обнял, чувствуя ошеломительный, прекрасный вес ответственности за эту женщину, которая каким-то невероятным образом выбрала меня. От неё пахло солёным воздухом и цветочным венком, который она утром носила в волосах, и я обнял её так крепко, что она пискнула. — Эйден, смотри.

Там было столько звёзд. Столько много звёзд. И они ничего для меня не значили… нет, это неправда, не совсем ничего. Просто в тот момент, в нашу первую брачную ночь, моя жена приковывала всё моё внимание, и в отличие от Фрейи, я не вырос, сидя на коленке папы, глядя на звёзды и слушая истории про них.

— Ошеломительно, — прошептал я ей в шею.

Она улыбнулась. Я почувствовал это виском.

— Ты мне подыгрываешь.

— Мне нравится тебя слушать. Просто я немного отвлёкся на эту чрезвычайно очаровательную женщину в моих объятиях.

Фрейя вздохнула. Тем сладким, прерывистым вздохом, который означал, что я начинал одерживать над ней победу. Мои губы прошлись по её шее, легче звёздного света целуя её кожу, и она счастливо задрожала.

— Это Лира, — прошептала она, показывая на скопление звёзд. — Арфа… ну, лира то есть… Орфея, великого музыканта.

— Хм, — одна лямка спала, обнажив её загорелое плечо. Я поцеловал её туда, упиваясь жаром её кожи, плотью и кровью, живостью её тёплого тела рядом.

— Ну, Орфей был очень популярным, типа как древнегреческая версия горячей рок-звезды, — сказала она. — И он влюбился в Эвридику, которая была по сути заурядной Джейн. Простой смертной. Однажды, пока Орфей был в дороге, занимался своими делишками рок-звезды, Эвридика оказалась в гуще войны, а в те времена это было очень опасно для женщины. Так что она сбежала ради спасения своей жизни. При этом она наступила на ядовитую змею, и та её укусила. И она умерла.

Я остановился и взглянул на неё.

— Иисусе, Фрейя. К чему всё это идёт?

Она повернулась, скользнула своим носом по моему и украла быстрый, слишком короткий поцелуй.

— Орфей отправился в Преисподнюю, чтобы спасти Эвридику, и играл на лире, очаровав Аида своими зашибенными навыками.

Я хрюкнул, не отрываясь от её кожи, но почувствовал, что мой смех быстро угас.

— Что случилось?

Её бледные как лунный свет глаза всматривались в мои.

— Аид сказал Орфею, что он может забрать Эвридику и вернуть её обратно к жизни на одном условии: он обязан не оборачиваться, пока они покидали преисподнюю.

Мои объятия сжались крепче.

— И что случилось? Он обернулся, да?

Фрейя кивнула.

— Что? — я слышал, что почти ору, увлёкшись намного сильнее, чем в начале, но Фрейя такая же, как её папа. Она говорит, а ты слушаешь. Она делится, а ты хочешь быть частью этого. Она меня заворожила. — Ну то есть, разве так сложно, — спросил я у неё, — не делать одной-единственной вещи, которая всё испортит? Чтобы защитить любимую, ему надо было всего лишь не оборачиваться и смотреть перед собой.

Фрейя печально улыбнулась.

— Думаю, в этом и урок. Это сложнее, чем кажется. Эвридика устала после времени, проведённого в преисподней, и отставала от него. Орфею сложно было поверить, что она последует за ним до конца. Его любви оказалось недостаточно, чтобы перебороть его страх. Так что в самом конце пути Орфей запнулся и обернулся, тем самым навеки обрекая Эвридику на преисподнюю.

— Потом он остаток своей жизни играл на лире… — она показала на россыпь звёзд, которая мне вовсе не казалась похожей на арфу. — Бродил без цели, отказываясь жениться на другой.

Я помню, как крепко обнимал её, глядя ей в глаза, когда она закусила губу и сказала:

— Извини. Я забыла, какая это печальная история. Просто помню, что меня это тронуло.

Затем я развернул её в своих объятиях и прижал к себе.

— Я обещаю, что буду смотреть вперёд, Фрейя.

Она улыбнулась и сказала:

— Я знаю, что так и будет, — а потом скрепила моё обещание и её веру долгим, глубоким поцелуем.

Моя грудь ноет, когда я останавливаюсь на парковке рядом с нашей старой и потрепанной Хондой Сивик. Я бросаю сумку на капот и выдёргиваю цепочку, на которой висит металлическая подвеска с отпечатанным текстом — тёплая от моей кожи, спрятанная под моей рубашкой. Мой подарок от Фрейи в первую брачную ночь.

Эйдену

Спасибо за это «долго и счастливо», превосходящее мои самые смелые мечты.

С любовью, Фрейя.

От «долго и счастливо» к такому. Боже, как это произошло?

Резкие, тугие уколы боли пронзают мою грудь. Я сделал ровно то, чего обещал не делать. Как и Орфей, я оглянулся. Я оглянулся на ад, который познал в детстве, и почувствовал, как пламя поднимается выше, как страх хватает меня за обе руки. И я затащил Фрейю с собой.

Но это не какая-то древняя история, не какой-то обречённый мрачный миф. Том правильно сказал… это необязательно должно закончиться трагедией. Мы выбираем свои финалы, и я выбрал свой.

Я выбрал Фрейю.

Я хватаю сумку, сажусь в машину и завожу двигатель. Я еду домой. И я не оборачиваюсь.

Больше нет.