Последний праведник

19

Больница Фатебенефрателли, Венеция

Эта монахиня была родом с Филиппин, сестра Магдалина из Ордена Святого сердца. Томмасо чувствовал к ней симпатию, ему казалось, что ее красивое улыбающееся лицо должно примирять неизлечимо больных с тем, что им скоро придется покинуть этот мир. Недавно отреставрированный хоспис располагался в северной части старого еврейского квартала, у Томмасо уходило всего несколько минут на то, чтобы добраться туда из Гетто. Район продолжал называться Гетто, несмотря на то, что сегодня это слово получило совсем другое значение. Однако корнями оно уходило именно сюда: getto по-итальянски значит «плавильня». Несколько сотен лет назад в этой части города находилась кузница, потом здесь поселили евреев, и в какой-то момент они оказались взаперти: ворота закрыли, чтобы преградить им путь в остальную Венецию. Место стало известно как Гетто и дало название многим другим районам по всему миру, объединенным одним общим признаком: выбраться из них было невозможно.

Магдалина шепотом окликнула вошедшего в хоспис Томмасо:

— Господин Барбара?

Здесь царило особое спокойствие, и никто никогда не возвышал голоса, как будто пациентов готовили к той вечной немоте, частью которой им скоро предстояло стать.

— Ваша мама очень мучилась сегодня ночью. Я просидела рядом с ней до утра.

Она подняла на него красивые глаза. Он и сам понимал, что это слишком примитивная мысль, но все-таки она не давала ему покоя: зачем Магдалине, при ее-то красоте, понадобилось стать монахиней?

— У вас золотое сердце, сестра Магдалина. Моей маме повезло, что вы о ней заботитесь.

— Ей главным образом повезло иметь такого сына, как вы.

Томмасо нисколько не сомневался в том, что она говорит искренне и действительно так считает, и все-таки ее слова тут же пробудили в нем угрызения совести.

— Теперь у меня будет больше времени… — Он колебался, думая, стоит ли рассказывать ей, почему… в конце концов, зачем ей об этом знать? — Меня отстранили от работы.

Она взяла его за руку.

— Может быть, это дар.

Он подавил смешок. Дар?

— Мама вас звала.

— Мне правда очень жаль. Я был на ночном дежурстве.

— Мне показалось, что она за вас беспокоится. Она все повторяла, что вы не должны за что-то платить.

— Платить?

— Что-то насчет денег, которые вы не должны отдавать, потому что это опасно.

Томмасо удивленно посмотрел на нее.

— Мама так сказала?

— Да. Повторила несколько раз: «Не плати, Томмасо, — это опасно».

Сестра Магдалина провожала Томмасо Ди Барбару взглядом, пока он шел по коридору с пакетом в одной руке и большой картонной коробкой в другой. Какой-то он потерянный, думала она, пока он шагал мимо тех восьми комнат, которыми располагал единственный венецианский хоспис. Мать Томмасо занимала самую дальнюю комнату, выходившую окнами во двор. Все деревья, кроме одинокой пальмы, стояли голыми, зато персонал постарался украсить коридор к Рождеству: гирлянды, связки фонариков на изображениях Девы Марии и новорожденного Спасителя.

Сестра Магдалина всегда более чем внимательно прислушивалась к словам умирающих, зная по собственному опыту, что тем, кто одной ногой уже на том свете, иногда позволяется заглянуть в будущее. Чаще всего умирающие несли какую-то абракадабру, но иногда в их словах заключался глубокий смысл. Магдалина ухаживала за неизлечимо больными с тех пор, как вступила в Орден Святого сердца пятнадцать лет назад, она многое видела, многое слышала и знала, что не все, сказанное умирающими, является чепухой.

В своей прежней жизни — она часто думала о ней именно так — сестра Магдалина была проституткой. Потом Бог ее спас, в этом не было никакого сомнения, более того, этому даже существовало доказательство: квитанция на велосипед, который она отдала в ремонт.

В Маниле она часто навещала бывшего американского летчика, который поселился на Филиппинах и тратил свою пенсию на девушек и алкоголь. Он участвовал во Вьетнамской войне, все его тело было покрыто шрамами — и живот, и ноги… и наверняка душа. Теперь он умирал. Не самой достойной смертью, надо признать, ведь он так никогда и не смог совладать со своей похотью. Магдалина должна была приходить каждый день и делать ему минет. Он, конечно, платил за это, но по мере того, как рак все больше выжирал его изнутри, ему становилось все сложнее достичь кульминации.

Это происходило до того, как ее стали звать Магдалиной, это было другое время, она была другим человеком. У старого летчика когда-то был бар, который он купил, только чтобы как-то оправдывать свое злоупотребление алкоголем, там-то Магдалина с ним и познакомилась. Теперь он был болен и готовился умереть в одиночестве.

Но потом случилось то, что изменило ее жизнь. В свой последний визит к летчику она слушала, как он бредит, — и тут вдруг он схватил ее за руку.

— Не ходи туда, — сказал он. Поначалу она пыталась его успокоить, говорила «тише, тише» и «ничего страшного». Но он продолжал настаивать: — Не ходи туда!

Потом он описал дом за станцией метро «Бульвар Шоу», на углу той улицы, где Магдалина снимала комнату. На первом этаже была велосипедная мастерская. Зеленые ставни, облупившаяся голубая краска, выдававшая, что прежде дом был выкрашен в пастельный цвет.

На следующий день он умер, и неделей позже тот самый дом за станцией «Бульвар Шоу» рухнул. Велосипед Магдалины был на ремонте в мастерской на первом этаже, но она так и не решилась его забрать. Девятнадцать человек погибли.

Она вступила в Орден Святого сердца и сменила имя. Теперь ее звали Магдалина — как блудницу, которую Иисус спас от побивания камнями.

С тех пор она сидела у постели умирающих шесть дней в неделю. Неделю ночью, неделю днем. В свой единственный выходной она отсыпалась и смотрела сериал «Друзья».

Сестра Магдалина рассказала главному врачу хосписа об этой истории, опустив непристойные детали. Врач улыбнулся и похлопал ее по руке. «Какие еще доказательства нужны?» — спрашивала она себя. Старый летчик никогда не видел дома, в котором находилась велосипедная мастерская, в этот район города иностранцы не заходили, — и все-таки он смог описать его в деталях. Она часто думала о том, что к умирающим нужно прислушиваться, какими бы грешниками они ни были. Пилот был на войне и убивал, в конце жизни он пил и избивал девушек, которым платил за секс. И все-таки Бог решил заговорить его устами, чтобы спасти ее. Умирающих нужно слушать.

Сестра Магдалина надеялась, что Томмасо Ди Барбара тоже послушает свою умирающую мать.

Мать спала с открытым ртом, немного похрапывая. Томмасо поставил пакет с покупками на маленькую плитку, а коробку с материалами дела — на пол. Сначала он прятал их в шкафу в своем кабинете, но после всего случившегося сложил в коробку, которую вынесла из участка Марина. Как будто этим материалам суждено было навсегда остаться в тени — никто не хотел ничего о них слышать.

Томмасо купил матери острой салями, помидоров и чеснока. Она ничего не ела, но ей нравился запах, и Томмасо ее прекрасно понимал — царившие в хосписе запахи смерти и моющих веществ хотелось чем-то перебить. К счастью, это было не так уж сложно: несмотря на то, что все комнаты в хосписе были капитально отремонтированы и оснащены плитой и гостевой кроватью, над плитами не было вытяжек и ароматы еды распространялись быстро. И слава богу.

— Мама?

Томмасо сел рядом с ней и взял ее за руку. Кожа обтянула кости. О многом они так и не поговорили, многого о ее жизни он не знал. О военном времени, например. Отец Томмасо несколько месяцев провел в тюрьме, потому что поддерживал не тех, кого следовало. Сам он так не считал, ни тогда, ни позже, до конца своих дней оставаясь убежденным фашистом. К счастью, он рано умер. «Наконец-то мы заживем спокойно», — сказала мама на кладбище после похорон. Отца кремировали, урна заняла свое место в фантастической мозаике урн, поставленных друг на друга. Это настоящий лабиринт, Томмасо почти заблудился, очутившись там в первый раз. Кладбище на острове за городом не могло увеличиваться в размерах, и чтобы справиться с недостатком места, люди начинали возводить этажи. В результате здесь образовались тянущиеся к небу коридоры, бесконечные коридоры, полные маленьких квадратных коробок, громоздившихся одна на другую. Томмасо больше не был уверен в том, что мама хочет, чтобы ее похоронили на зарезервированном месте рядом с отцом, так что пришло время ее об этом спросить.

— Мама?

Она очнулась от дремоты и посмотрела на него, не говоря ни слова и никак не выказывая узнавания.

— Это я.

— Я вижу. Ты думаешь, я ослепла?

Он улыбнулся. Она всегда была крепким орешком, ей хорошо удавались затрещины и подзатыльники, но и успокаивать его она умела как никто. Томмасо сделал глубокий вдох, тянуть дальше было некуда:

— Мама. Прах отца покоится там… ну, ты знаешь…

Никакого ответа. Мать лежала, уставившись в потолок.

— Когда придет твое время… Ты бы хотела, чтобы тебя похоронили там же?

— Ты купил еды?

— Мама.

— Приготовь ужин, сынок. Просто для запаха.

Он покачал головой, и она похлопала его по руке.

— Все, что тебе нужно знать, я рассказала сестре Магдалине. Она все тебе перескажет. Потом. Слушай ее.

Он собирался подняться, но она с удивительной силой сжала его руку.

— Ты слышишь? Я все рассказываю сестре Магдалине. Делай, как она говорит.

Он помолчал, вспомнив вдруг пересказанный ему сестрой вздор о деньгах, которые ему нельзя платить, и улыбнулся ей успокаивающе:

— Хорошо, мама, обязательно.