Последний праведник

29

Перила веранды покрывал тонкий слой инея, Нильс выдыхал пар, превращающийся в маленькие облачка, и наблюдал за Ханной через окно. Она сидела за столом, склонившись над картой мира. Какой у нее красивый профиль. Она была в какой-то паре метров от него, но все-таки совсем в другом мире, потому что рассматривала двенадцать торчащих из карты булавок, двенадцать маленьких отметок. Нильс вернулся мыслями к тому, о чем они говорили несколько минут назад: за каждой такой булавкой скрываются Сара Джонссон или Людвиг Голдберг. Одна история, одна судьба, одна жизнь. Радости, горести, друзья, знакомые, родственники. Каждая булавка — это отдельное повествование, в котором есть начало, середина и внезапный ужасный конец.

Крупная утка на мгновение коснулась поверхности воды, но тут же взлетела, развернулась на сто восемьдесят градусов и взяла курс на юг, прочь от ледяной зимней Скандинавии. Нильс завистливо проводил ее глазами. Он обречен оставаться здесь, он заперт в этой необозримо-большой тюрьме. Что же за психологический изъян оказался его тюремщиком? Страх? Старая травма? Он снова посмотрел на Ханну, чувствуя в глубине души, что близок к разгадке. Она прикурила новую сигарету от старой, не отводя взгляда от карты.

Он вытащил заледеневшими пальцами телефон из кармана. Сообщение от Анни: не хочет ли Нильс поучаствовать в сдаче денег на подарок Сусанне из архива, ей в четверг исполняется пятьдесят. Они собираются сброситься на тренажер или спа-выходные в Гамбурге.

Катрине в его зашифрованных контактах фигурировала как «Любимая». Он набрал ее номер. You have called Kathrine, DBB architects.[53] Он слышал это сообщение по меньшей мере тысячи раз, но все равно дослушал его сейчас до конца. I am unable to take the phone right now, but I would be very pleased if you could leave me a message.[54] В конце она добавляла по-датски: «Мамочка, если это ты, просто оставь мне сообщение».

— Катрине. Это я. — Нильс сделал глубокий вдох. — Ты же видишь, что это я звоню. Я понимаю, что ты не хочешь со мной разговаривать. Я просто хочу сказать, что то дело, над которым я сейчас работаю… в общем, мне почему-то кажется… это, конечно, звучит совершенно идиотски, но мне кажется, что я вот-вот раскрою что-то очень важное.

Нильс нажал отбой. Он был абсолютно прав: это звучало совершенно идиотски. Однако ему нечего было сказать, кроме этого.

Дело об убийстве: Владимир Жирков

— Теперь мы отправляемся в Россию. — Нильс снова сидел на полу. — А именно — в Москву. Владимир Жирков, сорок восемь лет.

— В Москву — с удовольствием, — сказала Ханна, отмечая ее булавкой на карте.

— Общественный критик и журналист.

— Я не думала, что в России разрешено что-то критиковать в общественном устройстве.

— Жирков умер 20 ноября. Из справки, написанной российским правозащитным обществом «Мемориал», следует, что он сидел в знаменитой Бутырской тюрьме в Москве.

— За что он был осужден?

Нильс помолчал, листая документы.

— Рано или поздно мы наверняка найдем что-то об этом. Его обнаружил сокамерник, Игорь Дасаев, который потом рассказал, что в тот день и вечер Жирков жаловался на боли. Дасаев позвал на помощь, м-м… Здесь множество всего: свидетели говорят, что Жирков кричал «Меня подожгли», «Я горю». Вскоре после этого была констатирована смерть. Никакого вскрытия — nо post-mortem. Конец.

Нильс сменил неудобную позу и отхлебнул кофе.

— А тут что? — спросила Ханна, указывая на страницу, на которой текст был набран такими крошечными буквами, что они почти сливались в одно целое. — Это по-английски?

Нильс кивнул.

— Почти невозможно разобрать. Газетная статья из «Москоу Таймс», от 23 октября 2003 года. Слушайте: The 23 of October 2002 is remembered for the attack…[55] — Нильс запнулся.

— В чем дело?

— Я лучше буду переводить.

— Я понимаю английский.

— Я немного стесняюсь. Перед таким-то астрофизиком.

Ханна пыталась протестовать, но Нильс не обратил на это внимания, переводя с листа:

Нильс задержал дыхание и отложил статью в сторону. У него перед глазами стояли насмерть перепуганные дети, окруженные террористами, взрывчаткой, оружием, заряженным боевыми патронами. Томительное время ожидания. Страх. Должно быть, он смотрел какую-то документальную передачу об этом теракте.

— Да, но какое отношение все имеет к Владимиру Жиркову? — спросила Ханна.

— Хороший вопрос. Может быть, он написал эту статью, он же журналист.

— Ну да, но тогда итальянец мог бы приложить множество других его статей.

Нильс кивнул, листая бумаги о Жиркове.

— Вырос в подмосковном городе Химки. Мать была медсестрой, отец покончил жизнь самоубийством, когда Владимир был еще мальчиком. Здесь есть выписка из старой клубной стенгазеты, кажется, это говорит хоккейный тренер: «Двенадцатилетний Владимир Жирков — очень способный игрок, но если он надеется достичь больших успехов в хоккее, ему придется поработать над своим характером. Он часто бывает подавленным и иногда слишком быстро сдается». Зачем итальянец это перевел?

— Здесь есть выдержки из интервью, которое… Нет, непонятно, где оно было напечатано. Какая-то газета или журнал.

— Интервью с Жирковым?

— К сожалению, нет. Со школьным учителем Алексеем Саенко.

— Кто он такой?

— Он, похоже, был одним из заложников тогда в театре. Он говорит: «Ужаснее всего в театре давались ночи. Мы сидели в зале рядами, как будто пришли посмотреть на кошмар, которому, казалось, не будет никакого конца. В оркестровой яме лежало три трупа. Один из них принадлежал молодому человеку, который пытался сбежать, как только террористы ворвались в зал. Ему выстрелили в живот, я видел его вывороченные наружу внутренности. После выстрела он несколько часов лежал и стонал, так что когда он умер, я подумал: «Наконец-то». От его стонов я уже начал сходить с ума. Дети плакали, все время плакали, родители пытались их утешить. Террористы ходили по рядам. В центре зала они положили огромное количество взрывчатки, я не преувеличиваю — огромнейшее, это была гора смерти. Я сидел в нескольких метрах оттуда и думал, что нам никогда не уйти живыми. Главарь Бараев был совершенно неуправляем, обвешан ручными гранатами и, похоже, находился под влиянием одурманивающих веществ».

— «Я приехал в Москву, чтобы умереть!» — вырвалось у Ханны.

— Что? — Нильс поднял глаза от страницы.

— Он так говорил, — объяснила Ханна. — Я сейчас вспомнила. «Я приехал в Москву, чтобы умереть». Об этих его словах писали датские газеты.

Нильс продолжил читать:

— А это, получается, та самая женщина с детьми? — спросила Ханна, поднимая фотографию.

— Наверное, — сказал Нильс, глядя на красивую женщину с двумя детьми, младший из которых вовсе не был младенцем. — Наверное, фотография сделана через пару лет после теракта.

— Вы думаете о том же, о чем и я? — Нильсу показалось, что Ханна улыбнулась.

— Да, — ответил он. — Тем молодым человеком в театре был Жирков. Это он спас женщину и детей.

— Как он тогда попал в тюрьму? Он ведь герой.

Нильс задумался. Наступила долгая пауза. Ханна поднялась и подошла к карте, на которой булавки покрывали мир явно случайным узором.

— Может быть, то, что он пережил в театре, заставило его критиковать российскую систему? — Нильс снова рассуждал вслух. — Поэтому «Мемориал» им и интересовался.

— Вы хотите сказать, что он попал в тюрьму как правозащитник?

— Не исключено.

— Но кто тогда его убил?

Нильс держал в руках следующую страницу.

— Это похоже на статью из какой-то интернет-газеты, может быть, ее издает «Мемориал».

— По-моему, вы отлично говорите по-английски.

Нильс расплылся в улыбке.

— Но как кто-то посторонний мог пробраться в камеру? Бутырская тюрьма очень тщательно охраняется. Это звучит не очень правдоподобно.

— Там есть что-то о рисунке на спине?

— Я ничего не вижу, нет.