Последний соблазн

13

На судне всегда хватает работы, тем более ее хватало на сухогрузе «Вильгельмина Розен». У старика был свой уровень, и внук делал все, чтобы его не снижать. Команда наверняка считала его одержимым, но ему было плевать. Что толку владеть одной из самых красивых барж на Рейне, если не содержать ее в лучшем виде? В таком случае можно водить и современные металлические ящики, в которых столько же индивидуальности, сколько в пакете с кукурузными хлопьями.

На вечер он поставил себе задачу: отчистить все медные части на мостике. Он помнил о своих главных планах, однако утром заметил, что медь потускнела, и потому решил провести вечер с тряпками и политурой, чтобы в зародыше подавить свою лень, прежде чем она превратится в привычку.

Неизбежно его мысли унеслись далеко от непосредственной работы, не требовавшей особого внимания. На другой день им предстояло плыть обратно на родной Рейн, где все началось. Замок Хохенштейн, что стоит на крутом берегу выше Бингена, в средние века был владением феодала-разбойника. В течение многих лет «Вильгельмина Розен» проплывала мимо него то в одну, то в другую сторону, а дед даже не смотрел на замок, словно он совсем ничего для него не значил.

Наверное, будь он в каком-нибудь другом месте, не требующем особой сосредоточенности шкипера, дед и не удержался бы. Но тут он не мог позволить себе отвлечься, потому что это место было вечным и суровым экзаменом на шкиперское мастерство — крутые повороты, скалистые берега, неожиданные водовороты и стремительное течение. Теперь легче, потому что прорыли глубокие каналы, и они держат капризную реку под контролем. И все же есть одно место, где турист, побывав однажды, получит больше впечатлений от окружающих красот, чем сотни раз проплывавший мимо шкипер. Внуку никогда не приходило в голову, что его дед упорно не желает смотреть на замок Хохенштейн.

Но теперь он понимал причину его нежелания, потому что сам подпал под неодолимое очарование замка. Однажды вечером он даже отправился к нему, когда они стояли неподалеку. Покупать билет и совершать экскурсию было уже поздно, так что он стоял снаружи причудливо украшенных резьбой главных ворот, в которые его дед вошел шестьдесят лет назад. Как можно смотреть на суровый фасад замка и не чувствовать ужаса, свидетелями которого стали узкие высокие окна? Лишь глядя на замок, он весь покрылся потом, и перед его мысленным взором так ярко и живо встали воспоминания о его собственных мучениях, словно он вновь переживал их. Замок следовало сровнять с землей, а не превращать в аттракцион для туристов. Интересно, хоть один из гидов на туристических судах рассказывает о недавней истории Хохенштейна, навсегда запятнавшей его? Вряд ли. Всем хочется забыть об этой части прошлого. Хочется сделать вид, будто ее вовсе не было. Вот почему никто не заплатил за это. Что ж, тогда он сам заставит ублюдков платить, это уж как пить дать.

Не отрываясь от работы, он как будто заново слышал свой разговор с Генрихом Гольцем. Не разговор, скорее монолог Гольца.

— Нас называли счастливчиками, — сказал он, шныряя слезящимися глазами по сторонам, ни на чем не задерживая взгляд надолго. — Мы выжили.

— Выжили?

— Всем известно о концентрационных лагерях, — продолжал Гольц, словно не услышав вопроса. — Только и разговоров что об издевательствах, чинимых над евреями, цыганами, гомосексуалистами. Но были и другие. О них забыли. Я и твой дедушка тоже оказались забытыми. Это потому, что место, где мы были, называли больницей, а не лагерем. Ты знаешь, что в немецких психиатрических лечебницах в тридцать девятом году было тридцать тысяч пациентов, а в сорок шестом году — всего четыре тысячи? Остальные умерли, благодаря психиатрам и психологам. И это не считая детей всех возрастов, которые были уничтожены во имя расовой чистоты. Была такая больница, где специальной церемонией отметили кремацию десятитысячного душевнобольного пациента. Доктора, медсестры, обслуживающий персонал, администрация — все собрались. И пили бесплатное пиво ради такого случая. Но не надо было быть психом, чтобы умереть в их лапах. Ради чистоты расы они избавлялись от глухих, слепых, инвалидов, умственно отсталых. Достаточно было заикания или заячьей губы, — сказал он, потом помедлил, аккуратно отпил пива и сжался так, как, казалось, невозможно сжаться человеку. — И я, и твой дедушка не были душевно и физически ущербными. Мы не были сумасшедшими. Просто плохо себя вели. Были антисоциальными элементами, как тогда говорили. Я все время шалил. Никогда не слушался матери. Отец умер, а она не умела держать меня в узде. Ну, я и делал, что хотел. Воровал, бросался камнями, дразнил шагавших гусиным шагом солдат. — Он покачал головой. — Мне было всего восемь лет. Что я понимал?.. К нам приехал врач с двумя санитарами в белых халатах и эсэсовских сапогах. Я дрался как тигр, но они были сильнее. Бросили меня в так называемую машину «скорой помощи». Она была больше похожа на полицейскую. Наручниками прицепили меня к стенке, и мы уехали. К концу дня в ней набралось с десяток таких, как я, напуганных до смерти, описавшихся и обкакавшихся детишек. Твой дедушка тоже был там. Мы сидели рядом, и это стало началом нашей дружбы. Благодаря ей мы выжили. Несмотря ни на что, нам удалось сохранить нечто вроде человеческих отношений. — Гольц наконец-то посмотрел в глаза молодому шкиперу. — Это было самое трудное. Не забыть, что ты человек.

— Куда они привезли вас? — спросил новоиспеченный шкипер. Он понимал, что это совсем не важно, но предчувствовал, что история Гольца будет не из приятных. Ему во что бы то ни стало хотелось хотя бы ненадолго прервать рассказ.

— В замок Хохенштейн. Никогда не забуду, как в первый раз увидел его. Стоит только на него посмотреть, и сразу же не знаешь, куда деваться от страха. Огромный замок словно из фильма ужасов. Внутри всегда темно и холодно. Каменные полы, узкие окна и вечно сырые стены. Лежишь ночью, весь дрожа, и думаешь, доживешь ли до рассвета. И никогда не плачешь. Если заплачешь или еще что-нибудь, получишь укол. Тогда умрешь. Мы жили словно в кошмарном сне, от которого нельзя очнуться. Правительство реквизировало замок и превратило его в то, что назвали Институтом подростковой психологии. Понимаешь, им мало было просто убить нас всех, не соответствовавших стандарту. Они хотели использовать нас и живых, и мертвых. У мертвых они вынимали и изучали мозг. А живым тоже потрошили мозги, вот только нам приходилось с этим жить. — Гольц полез во внутренний карман и вынул пачку легких тонких сигар. Вытряхнув одну, он предложил ее юному шкиперу, но тот отказался, помотав головой и сделав соответствующий жест рукой. Гольц снял с сигары обертку и, не торопясь, раскурил. — Знаешь, как ученые ставят опыты над крысами и обезьянами? Вот в замке Хохенштейн они использовали нас вместо крыс и обезьян. — Гольц пыхнул сигарой, не столько затягиваясь дымом, сколько отвлекаясь на нее, чтобы успокоиться. — Мы были смышлеными, я и твой дедушка, сразу все поняли, потому и выжили. Но это был настоящий ад. Они ставили на нас опыты. Неделями не давали нам спать, пока у нас не начинались галлюцинации и мы не забывали свои имена. Приставляли электроды к гениталиям, чтобы посмотреть, как долго мы можем хранить тайны. Девочек насиловали до того и после того, как у них наступала половая зрелость, чтобы достичь некоего эмоционального эффекта. Иногда мальчиков заставляли принимать в этом участие, чтобы знать их реакции. Они вставляли нам в глотки резиновые трубки и вливали воду прямо в легкие. Твой дедушка и я выжили и после этого. Один Бог знает как. Много дней я не мог ничего проглотить, потому что пищевод был одной большой раной. А многие не выжили. Они утонули…Там устраивали показы. Привозили врачей из других больниц, эсэсовцев, представителей местной власти. Специально выбирали какого-нибудь слабоумного, малыша с синдромом Дауна или со спастическим параличом и показывали их аудитории, рассказывая, как нужно их уничтожать на благо нации. На нас смотрели как на балласт. Говорили: «На деньги, которые идут на месячное содержание такого овоща в институте, можно обучить двенадцать солдат»… Сбежать было невозможно. Помню одного парня, его звали Эрнстом, и привезли его вместе с нами. Единственным прегрешением Эрнста было то, что его отца осудили как врага государства за леность. Так вот Эрнст думал, что сумеет всех перехитрить. Он попытался завоевать доверие упорной работой, мыл полы, чистил туалеты, старался быть полезным. Однажды ему удалось выскользнуть из главного здания во двор, и он сбежал. — Гольц содрогнулся. — Конечно же, его поймали. Мы были в столовой, когда его за волосы притащили туда. Потом его раздели догола. Четыре медсестры держали его лицом вниз на столе, а два врача били палками по пяткам и считали удары. Эрнст орал, как ошпарившийся малыш. А они били его, пока не слезла вся кожа и мясо не повисло на костях. Кровь ручьями текла на пол. В конце концов он потерял сознание. Директор института тоже присутствовал и делал заметки о состоянии Эрнста после того или другого количества ударов. Он повернулся к нам и очень спокойно, словно сообщал о десерте, сказал, что мы должны запомнить, как поступят с той частью нашего тела, которая будет неправильно себя вести. — Гольц провел ладонью по лицу и стер выступивший пот со лба. — Знаешь, этот мерзкий садист оставался членом Германского общества психиатров вплоть до своей смерти в семьдесят четвертом году! Никто не хочет признать свою вину перед нами… Слишком много вины, — продолжал он. — Германии было трудно признать, что мы сделали с евреями. Но то, что сделали с нами, еще хуже. Потому что это наши добрые немецкие родители позволили сотворить такое со своими детьми. Они позволили государству забрать нас, и многие даже не возражали. Они верили, когда им говорили, что нас надо отдать государству, так как нам у государства будет лучше. А потом никто не захотел нас слушать. Сказать по правде, я и сам многое забыл. Иначе сошел бы с ума. Хотя раны все еще ноют глубоко внутри.

Наступило долгое молчание.

— Зачем вы рассказали об этом? — спросил юный шкипер, допив свое пиво.

— Потому что я знаю, что твой дедушка тебе ничего не рассказывал. Время от времени мы с ним встречались, выпивали вместе, и он сам говорил, что ты ничего не знаешь. Я думал, что он поступает неправильно. Ты должен был знать, что сделало его таким, каким он был. — Гольц протянул руку и накрыл ладонью руку юноши. — Мне ничего не известно, но полагаю, расти рядом с таким человеком было нелегко. Но тебе надо понять, что если он был недобр с тобой, то только ради твоего блага. Он не хотел, чтобы ты был похож на него, потому что это могло бы закончиться так же печально. Люди, подобные нам, могут понимать умом, что нацисты не вернутся, что никто не сделает с нашими детьми и внуками того, что сделали с нами. Но глубоко в душе мы все еще боимся ублюдков, которым ничего не стоит сотворить зло с людьми, которых мы любим. Эти врачи, не явились же они ниоткуда. Чудовища на одно поколение? Пойми, они не заплатили за то, что сделали. Их жизнь продолжалась, их почитали, они поднимались на так называемые профессиональные вершины, используя свои навыки в обучении следующих поколений. Чудовища есть, просто они лучше прячутся. Или они где-то в других местах. Но ты должен знать, что бы он ни делал с тобой, каким бы жестоким и бессердечным он ни казался, все это было из лучших побуждений. Он старался спасти тебя.

Молодой человек убрал руку. Ему было трудно выносить прикосновение старческой, тонкой, как бумага, кожи. К тому же у него разболелась голова, сначала затылок, а потом словно стальной кулак сжал мозг. Знакомая чернота поднималась внутри, лишая его радости сказать последнее «прости» своему деду. Он не знал, что ему делать с тем, о чем только что узнал, поэтому встреча с несчастным стариком не стала ему помощью и поддержкой.

— Пора идти, — сказал он. — Команда. Меня ждут.

Гольц опустил голову:

— Понимаю.

Весь обратный путь в город они молчали, глядя на бегущую впереди дорогу.

— Высади меня тут, — сказал старик, когда они въехали на окраину города. — Дальше я поеду на автобусе. Не хочу тебя затруднять. — Он полез в карман и вытащил листок бумаги. — Здесь мой адрес и номер телефона. Если захочешь поговорить, звони и приезжай.

Гольц вышел в сгущающиеся вечерние сумерки и пошел прочь, ни разу не оглянувшись. Они оба знали, что виделись в последний раз.

Шкипер потер виски, стараясь выбросить из головы ненужные мысли и вспомнить радость, которую ощутил, когда столкнул старика в воду. Но это не сработало. Тогда он завел старый «форд» и поехал в доки. Он всегда знал, что должна быть причина того, что с ним случилось. Жестокость, одинокое детство, начальное образование — потому что умникам не миновать беды. Все это не могло взяться из ниоткуда. В детстве у него появлялись на этот счет разные мысли, но такого он и вообразить не мог. Теперь ему наконец-то было кого винить в своих несчастьях.

Тони подъехал к дому Франсис. Все тут было ладным, все было идеально чистым. Построенный до того, как появилась мода украшать здания, этот дом казался очень простым на вид. Кстати, Франсис, в отличие от своих соседей, твердо уклонялась от всего, что могло бы исказить прямые линии дверей, окон, крыши, сада. Для нее не существовало георгианских окон из бутылочного стекла и входных дверей с разноцветными панелями и лепниной. Никаких окруженных водой клумб, никаких источников, в которые бросают монеты, загадывая желание. Всего лишь аккуратные прямоугольники с розами, обрезанными, сколько возможно. Поначалу Тони нравилась эта простота, контрастировавшая с сумбуром его собственной жизни.

Однако теперь ему стало ясно, почему для себя он выбрал старый дом, в котором ни одна стена не была вертикальной, а в саду не хватало места из-за разросшейся герани и постоянно цветущего кустарника. Когда он узнал Франсис получше, то вспомнил, что люди, столь любящие внешний порядок, обычно ограничивают и регламентируют свою внутреннюю жизнь из страха, как бы она не превратилась в неуправляемый хаос.

А ему иногда отчаянно требовался хаос.

Этим вечером им предстояло сыграть в бридж с приятелями из Купара, и Тони знал, что Франсис уже готовит ужин, чтобы сразу после его прихода накрыть на стол и не беспокоиться, как бы не опоздать. Но ему нестерпимо хотелось поговорить с Кэрол и узнать, как прошло испытание, ведь позже у него не будет возможности позвонить. Еще в университете он набрал номер ее телефона, но не застал дома. И хотя вся дорога заняла всего минут десять, он решил, что стоит попробовать еще раз.

Набрал номер и стал ждать. Услышал три гудка, потом включился автоответчик, и Тони сказал:

— Привет, Кэрол. Это Тони. Я всего лишь хотел узнать, как…

— Тони? Я только что вошла. Подожди.

Тони было слышно, как Кэрол выключила автоответчик, потом в трубке вновь зазвучал ее голос:

— Хорошо, что ты позвонил.

— Считай это профессиональным любопытством. Мне интересно, как все прошло.

— Я собиралась послать тебе имейл, но по телефону лучше.

Даже за несколько сотен миль он слышал радость в ее голосе.

— Похоже, ты победила. Как это было?

Она заразительно засмеялась, и Тони расплылся в улыбке.

— Полагаю, все зависит от точки зрения.

— Так начни со своей точки зрения.

— Все отлично. Были один-два момента, когда мне показалось, что я приперта к стене, но ни разу не возникло ощущения, будто от меня ускользает контроль над ситуацией. Мы здорово с тобой поработали, и я чувствовала в себе силы справиться с чем угодно. Вот и справилась.

— Я рад за тебя. Для кого же сегодняшний день не прошел на «отлично»?

— О боже, — простонала Кэрол. — Сегодня я номер один в списке врагов отдела по борьбе с наркотиками.

— Почему? Что случилось?

Кэрол со смехом рассказала Тони о поражении своих противников.

— Знаю, меня нужно убить, но сегодня я слишком довольна собой.

— Не могу поверить, что они так недооценили тебя, — отозвался Тони. — Должны же они были понимать, что тебе хватит ума обнаружить слежку. Ты же не первый день работаешь. Итак, нетрудно сообразить, что ты ускользнула от всех. Что еще было? — Он устроился поудобнее в кресле и стал слушать Кэрол. Наконец она завершила рассказ. — Эй, ты должна гордиться собой. Всего один день на улице, а ты уже думаешь как добыча, а не как охотница. Я потрясен.

— Без тебя ничего бы не вышло.

Он улыбнулся:

— Не представляешь, какое удовольствие я получил, вновь почувствовав себя в игре, пусть даже в качестве помощника. Моя жизнь сейчас на редкость предсказуема, и было здорово вновь поработать с тобой. Было даже лучше, чем прежде, потому что на сей раз под угрозой не была ничья жизнь.

— Может быть, подумаешь о том, чтобы вернуться в упряжку?

Тони вздохнул:

— Сегодня у вас нет места для таких людей, как я.

— Не нужно на передовую. Ты мог бы учить молодых. Подумай, Тони. Если Министерство внутренних дел не даст тебе шанс, попробуй в Европе. Полицейские в Европоле ничего не умеют, им еще учиться и учиться психологическому портрету. Там должно найтись место для такого талантливого человека, как ты, — настойчиво проговорила Кэрол.

— Ладно, там посмотрим. Ну, они подтвердили, что ты получила свое место?

— Да. Подтвердили. Но я еще ничего не знаю. Завтра все выяснится. Правда, звучит неплохо: если я хорошо сыграю, то мне все карты в руки. Кажется, я поймала свою удачу.

У Тони поползли мурашки по спине. Раз они дали Кэрол такое щедрое обещание, значит, работа ей предстояла опасная. Сладкая оболочка обычно покрывает горькое лекарство.

— Здорово.

Его взгляд упал на часы на приборной доске. Времени оставалось ровно столько, чтобы поесть перед отъездом в Купар.

— Послушай, Кэрол, мне пора. Но обещай, что позвонишь, как только узнаешь, чего конкретно от тебя хотят. Это не потому, что я сомневаюсь в твоих возможностях. Просто… Похоже, тебе понадобится поддержка, а ты наверняка будешь в таких условиях, что получить помощь будет непросто. Просто я хочу, чтоб ты знала: если я тебе понадоблюсь, то сделаю все от меня зависящее. Можешь на меня рассчитывать.

Кэрол ответила не сразу.

— Ты даже не представляешь, как много это для меня значит. Спасибо. Я буду держать тебя в курсе.

— Береги себя.

— Ты тоже. Спасибо, что позвонил.

Тони выключил телефон, положил трубку в карман и открыл дверцу машины. Войдя в дом, он уловил восхитительный аромат помидоров и мясного соуса, а проходя мимо открытой двери в гостиную, услышал голос Франсис:

— Я здесь.

Тони вошел в темную комнату. Разглядеть лица Франсис он не мог, но сразу увидел, что она стоит у окна.

— Я услышала, как ты подъехал, и не могла понять, почему тебя нет и нет. Поэтому выглянула в окно. Хотела убедиться, что ты в порядке.

— Мне позвонили.

— Тебя долго не было.

Он не видел ее лица, но что-то было такое в ее голосе, отчего у него все перевернулось внутри.

— Извини. Надеюсь, ужин не сгорел.

— Я бы этого не допустила. — Франсис прямо посмотрела на него. — Ты говорил с Кэрол?

— Почему ты так подумала?

Не успел Тони это произнести, как понял, что сделал промашку. Но это было профессиональное. На вопрос надо отвечать вопросом, чтобы не упустить власть над допрашиваемым. Однако еще сработал инстинкт, ведь Тони было что скрывать. Иначе он сказал бы: «Да, с Кэрол. Она очень рада, потому что получила работу, которую хотела получить». Там, где речь шла о Кэрол Джордан, Тони всегда чувствовал себя виноватым.

— Она — единственная, с кем ты не хочешь говорить в моем присутствии.

Тони покраснел:

— Что это значит?

— Это значит — тебе есть что скрывать.

— Ты не права. Мы говорили о секретном полицейском задании, поэтому я остался в машине.

Франсис фыркнула:

— Думаешь, я тебе верю? Ты говорил в машине, так как знал, что я обо всем догадаюсь.

Тони сделал несколько шагов навстречу Франсис:

— Я тебя не понимаю.

— Не играй со мной в прятки. Ты любишь ее. Господи, мне хватило пяти минут, чтобы это понять.

— Нет, — сказал Тони. — Ты ошибаешься.

— Не ошибаюсь. К тому же я слишком себя уважаю, чтобы лезть в чужие дела.

— Послушай, мы с Кэрол вместе работали, мы были друзьями. Как можно ревновать к женщине, с которой я даже никогда не спал?

— Ну и глупо. Тебе надо было прибегнуть к помощи маленьких синеньких пилюль немножко пораньше. Потому что она очень этого хочет.

Франсис словно залепила Тони пощечину.

— Оставь Кэрол в покое. Что бы ты ни вбила себе в голову, это касается только тебя и меня.

— Тони, беда как раз в том, что не тебя и меня. Есть только ты и Кэрол, разве что я не понимала этого прежде. Ты прятался от меня, делал вид, будто хочешь быть со мной, но тебе нужна не я.

— Франсис, это не так. У нас с Кэрол нет будущего. Есть лишь очень трудное прошлое. И я с тобой, потому что хочу быть с тобой.

Неожиданно Франсис схватила с подоконника хрустальную вазочку и бросила ее в Тони.

— Лживый ублюдок! — крикнула она, когда он увернулся и ваза, стукнувшись о стену, разбилась с громким звоном. — Тони, я не мазохистка. — От ярости у нее перехватило дыхание. — Жизнь чертовски коротка, чтобы растрачивать чувства на мужчину, который всем сердцем любит другую женщину. Так что убирайся.

Тони не мог придумать, что сказать. Его лишь искренне удивило абсолютное безразличие, с каким он отнесся к тому, что подведена черта под его романом с Франсис. Постояв немного, он повернулся и направился к двери.

— Оставь ключи на столике в прихожей! — крикнула ему вслед Франсис.

Тони не остановился. Как ни странно, у него словно тяжесть с плеч свалилась. Он почувствовал облегчение и неожиданный проблеск надежды. Ничего подобного с ним не было уже несколько лет.