Последняя поэма

I ИСТОРИЯ ОМИТО

Омито Рай — адвокат. Когда его бенгальская фамилия под влиянием английского произношения превратилась в «Рой», она, несомненно, утратила свою красоту, зато приобрела внушительность. Стремясь придать своему имени оригинальность, Омито произносил его так, что в устах его английских друзей и подруг оно превратилось в «Эмит Раэ».

Отец Омито был непревзойденным адвокатом. Он оставил столько денег, что их не смогли бы промотать и три поколения, однако Омито с легкостью нес бремя отцовского состояния. Не окончив курса обучения в Калькуттском университете, он отправился в Оксфорд, где тянул с экзаменами целых семь лет. Он был слишком умен, чтобы быть прилежным; впрочем, тот же природный ум возмещал недостатки его образования. Отец не возлагал на Омито особых надежд и хотел только, чтобы оксфордский лоск, приобретенный его единственным сыном, не слинял на родине от омовений.

Мне Омито нравится. Чудесный парень! Я писатель начинающий. Читателей у меня совсем немного, и Омито — самый достойный из них. Он очарован моим стилем и уверен, что те, кто сегодня пользуется известностью на нашем литературном рынке, даже не представляют, что такое настоящий стиль. Их произведения похожи на верблюдов, — все в них неловко и неуклюже, — и, как верблюды, они тащатся через безотрадную пустыню бенгальской литературы развалистым медлительным шагом. Спешу, однако, заверить критиков, что это мнение не мое.

Омито сравнивает стиль с прекрасным лицом, а моду — с маской. Стиль, по мнению Омито, для литературных аристократов, которые считаются лишь со своим мнением, мода же — удел литературных плебеев, которые потрафляют вкусам других. Если цените стиль Бонкима, читайте его «Ядовитое дерево»[1], — это настоящий Бонким, но если вам милее подражание Бонкиму, читайте «Мономохонер мохонбаган» Ноширама, — там от Бонкима не осталось и следа. Профессиональная танцовщица выступает перед публикой под сенью парусинового полога, но лицо невесты должно быть скрыто за покрывалом из бенаресского шелка, которое поднимается только для «благоприятного взгляда». Модному стилизаторству — парусиновый полог, а стилю — покрывало из бенаресского шелка, каждому лицу свой соответствующий срок. Омито утверждает, будто у нас так пренебрегают стилем потому, что мы не осмеливаемся свернуть с проторенной дороги. Подтверждение этой истины мы находим в древнейших сказаниях о жертвоприношении Дакши[2]. Самые почитаемые небесные боги, Индра, Чандра[3] и Варуна[4], всегда получали приглашение на церемонию жертвоприношения, Шива же имел свой стиль. И он был настолько оригинален, что жрецы считали неудобным пригласить его.

Мне доставляет удовольствие слышать подобные речи из уст бакалавра Оксфордского университета, ибо я верю, что мои произведения отличаются оригинальным стилем. Видимо, потому все мои книги настолько совершенны, что пребывают в нирване и не знают последующих рождений-переизданий.

Брат моей жены Нобокришно никогда не мог спокойно слушать рассуждения Омито и кричал: «К черту твоих оксфордцев!» Сам он был крупнейшим специалистом по английской литературе, знал невероятно много, но понимал весьма мало. Недавно он заявил мне: «Омито возвеличивает посредственность, чтобы принизить таланты. Он любит бить в барабан дерзости, а ты ему служишь барабанной палочкой». К несчастью, при этом разговоре присутствовала моя жена. Однако отрадно заметить, что подобное заявление даже ей, его родной сестре, совсем не понравилось. Я видел, что ее взгляды совпадают со взглядами Омито, хотя образование у нее совсем незначительное. Природный ум женщин поистине удивителен!

Порою легкость, с которой Омито ниспровергал знаменитых английских писателей, приводила в замешательство даже меня. Это были те авторы, о которых можно сказать, что они завоевали книжный рынок и уже «апробированы». Чтобы восхищаться ими, вовсе не обязательно их читать. Для поддержания собственного авторитета достаточно их хвалить. Омито тоже не считал нужным их читать, однако это не мешало ему ругать их без зазрения совести. Дело в том, что знаменитые авторы казались ему слишком официальными и массовыми, словно переполненный зал ожидания на вокзале, в то время как авторы, которых открывал он сам, существовали только для него, подобно отдельному салону специального поезда.

Омито одержим стилем не только в литературе, но и во всем остальном — в одежде, вещах, манерах. На его внешности лежал особый отпечаток: он никогда не казался одним из многих, а всегда единственным в своем роде, затмевавшим других. У него полное чисто выбритое лицо с гладкой смуглой кожей, выразительные глаза, насмешливо улыбающиеся губы; он очень подвижен и ни минуты не сидит на месте. Остроумные реплики так и сыплются из его уст, как искры от кресала. Он носит бенгальское платье, но только потому, что это не принято в его кругу. Его старательно подвязанное дхоти всегда белое, без каймы, и тоже потому, что в его возрасте такие «не носят». Рубашка у Омито с застежкой от левого плеча до правого бока, а рукава он закатывает до локтей. Дхоти он подвязывает широким кушаком каштанового цвета с золотым шитьем, прикрепляя к левому боку маленький мешочек из вриндаванского ситца для своих карманных часов. Обувается он в бело-красные сандалии катаккской работы. Когда он выходит из дому, мадрасский чадор изящными складками свисает с его левого плеча до колен, а когда отправляется в гости к друзьям, на голове его красуется белая вышитая шапочка, какие обычно носят мусульмане Лакнау. В общем, его одежда — сплошная карикатура! Даже в его английских костюмах трудно что-либо понять. Хотя те, кто разбирается в таких делах, утверждают, будто в их мешковатости особый шик. Омито одевается так не для того, чтобы выставить себя в смешном свете, а потому, что у него неистощимая страсть к высмеиванию моды. Есть много молодых людей, которым приходится в доказательство своей молодости показывать свидетельство о рождении. Омито же обладает неподдельной редкостной молодостью, не нуждающейся ни в каких доказательствах, настолько она безоглядна и расточительна, экстравагантна и безответственна, подобна разливу, который все затопляет и сметает на своем пути.

У Омито было две сестры, Сисси и Лисси. С головы до пят они являли собой образчик последнего крика моды, словно товар с витрины магазина. Они ходили на высоких каблуках, поверх коротких кофточек, обшитых тесьмой, носили бусы из янтаря и кораллов. Сари извилистыми, змеиными складками изящно облегали их фигуры. У них была подпрыгивающая и семенящая походка, они громко разговаривали и визгливо смеялись. Чуть склонив голову, они чарующе улыбались, бросали многозначительные взгляды, но умели принять и сентиментальный вид. Веера из розового шелка все время порхали вокруг их щечек. Присев на ручки кресел, в которых сидели их поклонники, они ударяли их веерами по рукам в знак шутливого негодования против их шутливых дерзостей.

Свободное обращение Омито со знакомыми девушками вызывало зависть у его приятелей. Он не был безразличен к чарам представительниц прекрасного пола, хотя и не питал к какой-либо из них особой склонности: галантность его обхождения распространялась на всех без различия. Словом, можно сказать, что женщины его привлекали, но не увлекали. Омито ходил на вечеринки, играл в карты, проигрывал, когда хотел, всегда мог уговорить плохую певицу спеть еще раз, а когда видел девушку в сари ужасного цвета, непременно спрашивал адрес продавца. Беседуя со случайной знакомой, он умел настроить разговор на интимный лад, но все знали, что эта интимность рождена полным безразличием. Боги никогда не обманываются, когда молящийся, который поклоняется многим богам, каждого из них называет «всевышним», но все-таки это им приятно. Мамаши, правда, еще не теряли надежды, но дочки давно уже обнаружили, что Омито — как золотое облачко на горизонте: кажется, вот оно, рядом, а поди-ка удержи! Он дарил вниманием многих девушек, не останавливаясь ни на одной, за его интимными разговорами не было никакой цели, — потому-то он и был так отважен; близкое соседство со взрывчатым веществом не пугало его, ибо Омито знал, что не обронит ни одной искры.

Как-то на одном из пикников Омито сидел рядом с Лили Гангули на берегу Ганги. Луна поднималась над темным, погруженным в безмолвие противоположным берегом. Омито прошептал:

— Лили, восходящая луна по ту сторону Ганги, ты и я на этой стороне, — такое никогда больше не повторится!

В первое мгновение сердце Лили вздрогнуло, но она хорошо понимала, что слова эти не имеют никакого тайного смысла и значат не больше, чем радужная пленка мыльного пузыря. Стряхнув с себя наваждение, она рассмеялась и ответила:

— Омито, то, что ты сказал, так верно, что об этом не стоило и говорить. Вон лягушка бултыхнулась в воду, и это тоже никогда больше не повторится.

Омито рассмеялся.

— Тут есть разница, Лили, большая разница! Лягушки могло и не быть, но ты, я, луна, плеск Ганги и звезды в небе — это такое же гармоническое творение, как «Лунная соната» Бетховена. Этот миг мне представляется прекрасным золотым кольцом, украшенным сапфирами, алмазами, изумрудами, — кольцом, которое выковал безумный небесный ювелир в мастерской Вишвакармы[5] и тут же уронил в море, где его уже никто не найдет.

— Тем лучше! Значит, тебе не о чем тревожиться, Эмит: ювелир не пришлет тебе счет для оплаты.

— Но, Лили, представь, что мы по воле судьбы встретимся через миллионы лет под сенью багряных лесов планеты Марс на берегу какого-нибудь большого озера! Вообрази, что рыбак из «Шакунталы» вскроет рыбу[6] и достанет для нас это удивительное золотое мгновение сегодняшнего дня, а мы будем лишь в растерянности смотреть друг на друга. Что тогда?

— Тогда, — ответила Лили, слегка ударяя Омито веером, — золотое мгновение ускользнет и опять затеряется в океане и никогда больше не повторится. Ты упустил уже много таких мгновений, изготовленных безумным ювелиром. Их не счесть, потому что ты о них забыл.

Лили быстро встала и присоединилась к своим подругам.

Такие эпизоды в жизни Омито случались нередко.

— Оми, отчего ты не женишься? — приставали к нему сестры Сисси и Лисси.

— Первое, что необходимо для женитьбы, — отвечал Омито, — это невеста. Жених — фактор второстепенный.

— Ты меня удивляешь! — воскликнула Сисси. — Как будто мало на свете невест!

— Видишь ли, в старину выбирали невесту по гороскопу, моя же невеста должна быть хороша сама по себе, Она должна быть единственной, чтобы среди всех остальных ей не было равных.

— Но когда она войдет в твой дом, — упорствовала Сисси, — она все равно перестанет быть единственной: она будет носить твою фамилию и о ней будут судить по тебе.

— Девушка, к которой я тщетно стремлюсь, не имеет дома и никогда не переступала ничьего порога. Она сверкнула в моем сердце, как метеор, и исчезла в пространстве, не посетив ни одного земного жилища.

— Другими словами, она нисколько не похожа на твоих сестер, — нахмурившись, заметила Сисси.

— Другими словами, она не будет простым пополнением семьи, — подтвердил Омито.

— Кстати, — вставила Лисси, — разве мы не знаем, что Бимми Бос только и ждет, чтобы Оми сказал ей «да»? Стоит ему кивнуть, она сама прибежит! Чем она ему не нравится? Может быта, ей не хватает культуры? Она была первой на экзаменах по ботанике на степень магистра! Разве ученость не признак культуры?

— Ученость, — ответил Омито, — это кристалл алмаза, а культура — излучаемый алмазом свет. Камень обладает весом, а свет ярким сиянием.

— Послушайте его! — вспылила Лисси. — Ему не нравится Бимми Бос! Как будто он достоин ее! Ну, теперь я предупрежу Бимми Бос, чтобы она и не смотрела на него, даже если он с ума будет по ней сходить.

— Если и я захочу жениться на Бимми Бос, значит, я действительно сошел с ума. Только, бога ради, лечите, меня тогда лекарствами, а не женитьбой!

В конце концов, родные и знакомые Омито потеряли всякую надежду на то, что он когда-нибудь женится. Они решили, что он просто не способен нести ответственность, налагаемую семейной жизнью, и поэтому предается бесплодным мечтам и удивляет людей парадоксами. Его ум — как блуждающий огонек, который мерцает и заманивает, но который никогда нельзя поймать.

Меж тем Омито бросался от одного занятия к другому, угощал всяких случайных знакомых чаем в ресторане Фирпо[7], неизвестно зачем в любое время дня и ночи катал друзей на машине, приобретал повсюду разные вещи и беспечно раздавал их, покупал английские книги, чтобы тут же забыть их в каком-нибудь доме и никогда о них больше не вспоминать.

Сестер больше всего раздражала манера Омито говорить такое, от чего в любом приличном обществе люди буквально шарахались.

Однажды, когда какой-то политик восхвалял демократию, Омито оборвал его на полуслове:

— Когда Шива разъял мертвое тело Сати, везде и всюду, куда упали частицы ее тела, возникли сотни святых мест[8]. Наша демократия сегодня занимается поклонением разбросанным частицам старой мертвой аристократии. А мелкие аристократишки наводнили землю — они и в политике, и в литературе, и в общественной жизни. И все они отвратительны, потому что сами не верят в себя.

В другой раз, когда какой-то рьяный поборник социальных реформ и освобождения женщин порицал мужчин за то, что они угнетают женщин, Омито небрежно заметил, вынув сигару изо рта:

— Когда прекратится деспотизм мужчин, начнется деспотизм женщин. А деспотизм слабых поистине ужасен.

Все женщины и защитники женщин были возмущены.

— Что, вы хотите этим сказать? — послышались возгласы.

— А вот что, — ответил Омито. — Кто имеет клетки, сажает птиц в клетки, то есть совершает над ними насилие. А у кого нет клеток, тот опьяняет свою жертву опиумом, то есть одурманивает ее. Первые совершают насилие, но не одурманивают; вторые и совершают насилие и одурманивают. Сила женщин — дурман, и помогают им самые темные силы природы.

Как-то раз в их баллиганджском[9] литературном кружке решили обсудить поэзию Рабиндраната Тагора. Первый раз в жизни Омито согласился занять председательское место и отправился на собрание кружка, приготовившись в битве. Оратор, безобидный представитель старого направления, старался доказать, что поэзия Тагора — настоящая поэзия. За исключением двух профессоров колледжа, все, видимо, соглашались с тем, что его доводы достаточно убедительны. Но вот поднялся председатель и сказал:

— Поэт должен писать стихи не более пяти лет, от двадцати пяти до тридцати. От его последователей мы должны требовать произведений пусть не лучше, чем у него, но своих, непохожих. Когда проходит сезон манго, мы не требуем манго, тогда мы спрашиваем ата[10]. Зеленые кокосовые орехи долго не держатся, изобилие утоляющего жажду сока в них кратковременно, гораздо дольше сохраняются спелые кокосовые орехи. Так и поэты кратковременны, в то время как философы вечны... Главным недостатком Рабиндраната Тагора является то, что этот господин, подражающий старому Вордсворту, настойчиво продолжает писать стихи. Много раз Яма, бог смерти, посылал гонца погасить светильник его жизни, но этот человек все еще цепляется за свой трон. Если он не может удалиться сам, наш долг уйти и оставить его в одиночестве. Его последователи будут звонить и кричать, что его царствование не кончилось, что сами бессмертные прикованы к решетке его гробницы. Некоторое время его поклонники будут превозносить и восхвалять его, но затем настанет священный день жертвоприношения. Тогда его приверженцы будут шумно требовать освобождения от оков преданности. Именно так почитают в Африке четвероногого бога. Так же следует почитать двух-, трех-, четырех- и четырнадцатистопных богов стихотворных размеров. Не может быть худшего осквернения религии, чем то, когда почитаемое божество свергают одним ударом. Поклонение также имеет свою эволюцию. Если тот, кому мы поклонялись в течение пяти лет, все еще цепляется за свой пьедестал, ясно, что несчастный не понимает, что жизнь в нем уже угасла. Нужен легкий толчок извне, чтобы доказать, что сентиментальные родственники чересчур затянули похоронный обряд, очевидно, стремясь обмануть законных наследников. Я поклялся разоблачить этот недостойный сговор защитников Тагора.

Тут наш Монибхушон перебил его, сверкая очками:

— Значит, вы хотите изгнать лояльность из литературы?

— Совершенно верно! Культ литературного диктаторства быстро выходит из моды. Мое второе обвинение против Рабиндраната Тагора заключается в том, что его литературные произведения завершены, закруглены, как его почерк, и напоминают о розах, о луне и женских личиках. Это примитивно. Он копирует природу. От нового вождя литературы мы ожидаем произведений резких, острых, как шипы, как стрелы, как наконечник копья: не таких, как цветы, а подобных вспышке молнии, слепящей боли при невралгии, — угловатых и заостренных, как готическая церковь, а не округлых, как портик храма. Не беда, даже если они будут сходны с джутовой фабрикой или правительственным зданием... Пора покончить с оковами ритма, которые лишь усыпляют душу и затуманивают разум. Освободим свой разум, разбудим душу и похитим их, как Равана похитил Ситу! Даже если ваш ум будет рваться, рыдать и стонать, все равно ему придется смириться! Даже если старый Джатаю[11] бросится на помощь, пусть встретит свою смерть! Ведь скоро уже проснется обезьяний народ Кишкиндхъи[12]. Хануман[13] прыгнет на-Ланку, подожжет город и вернет разум в его старое жилище. Тогда мы будем приветствовать наше воссоединение с Теннисоном, проливать потоки слез на груди Байрона и просить прощения у Диккенса, оправдываясь тем, что мы отвергли их на время, дабы излечиться от собственных заблуждений... Если бы очарованные красотой Тадж Махала[14] архитекторы возводили по всей Индии только пузыри мраморных куполов, то всякому порядочному человеку пришлось бы бежать в леса от этого ужаса. Чтобы суметь оценить Тадж Махал, надо освободиться от его очарования!

Тут надо заметить, что от столь бурного натиска путаных аргументов голова корреспондента пошла кругом, и потому его отчет оказался еще менее понятным, чем доклад Омито, ибо я воспроизвел здесь лишь то, что мне удалось с трудом уловить.

При упоминании о Тадж Махале, один из поклонников Тагора вскочил и возбужденно крикнул:

— Чем больше мы имеем хорошего, тем лучше для нас!

— Как раз наоборот, — отпарировал Омито. — Чем меньше хороших вещей создает природа, тем лучше, так как излишество низводит их до уровня посредственностей... Поэты, которые не стыдятся жить по шестьдесят-семьдесят лет, сами себя наказывают, снижая себе цену, В конце концов, их окружают подражатели, которые начинают с ними соперничать. Творения таких долгопишущих поэтов утрачивают всякое своеобразие. Воруя у своего собственного прошлого, эти поэты скатываются до положения тех, кто скупает краденое. В таких случаях обязанность читающей публики ради блага человечества — не позволить этим престарелым ничтожествам влачить свое жалкое существование, — я, конечно, имею в виду поэтическое существование, а не физическое. Пусть они существуют как старые опытные профессора, искусные политики, умелые критики.

Предыдущий оратор задал вопрос:

— Кого же вы прочите в новые литературные диктаторы?

— Нибарона Чокроборти, — с готовностью ответил Омито.

— Нибарон Чокроборти? Кто это такой? — прозвучал хор удивленных голосов.

— Из маленького семени этого вопроса завтра вырастет могучее дерево ответа.

— Но пока мы хотели бы услышать что-нибудь из его творений.

— Тогда слушайте!

Омито вынул из кармана узкую длинную записную книжку в парусиновом переплете и начал читать:

Сторонники Тагора были вынуждены умолкнуть и удалиться, впрочем, не преминув пригрозить, что еще дадут достойный ответ, на сей раз в печати.

Когда Омито возвращался в машине домой после успешного разгрома своих противников, Сисси сказала ему:

— Я уверена, ты заранее придумал своего Нибарона Чокроборти и принес эти стихи нарочно, чтобы поставить почтенных людей в глупое положение.

— Тех, кто приближает будущее, называют вестниками судьбы, — ответил Омито. — Сегодня вестником был я. Нибарон Чокроборти явился на землю, и теперь уже никто его не остановит.

Сисси втайне гордилась братом. Она спросила:

— Скажи, Омито, ты, наверное, каждое утро готовишь запас убийственных высказываний на весь день?

— Готовность ко всяким неожиданностям — признак культуры. Варварство всегда захватывают врасплох. Это тоже записано в моей книжке.

— Но у тебя нет своих убеждений! Ты просто всегда говоришь только то, что может поразить в данный момент.

— Мой разум — зеркало, и если бы я раз и навсегда замазал его своими неизменными убеждениями, оно не отражало бы каждого проходящего мгновения.

— Оми, твоя жизнь пройдет среди теней, — сказала Сисси.