Последняя поэма

XIV КОМЕТА

Только теперь Омито обнаружил, что его отношения с Лабонно известны всем бенгальцам Шиллонга. Обычно среди клерков основной темой разговоров было положение светил их конторы. Но когда они вдруг заметили в своей солнечной системе появление двух звезд первой величины, они, подобно всем добросовестным астрономам, начали обсуждать всевозможные варианты феерической драмы, в которой новые звезды играли главную роль.

В самый разгар этих обсуждений в Шиллонге появился адвокат Кумар Мукхерджи, приехавший сюда подышать горным воздухом. Для краткости одни называли его Кумар Мукхо, другие — Мар Мукхо. Он не принадлежал к узкому кругу друзей Сисси, но его там прекрасно знали. Омито прозвал его «Мукхо — комета», потому что, хотя Мукхо и был из иного мира, он, подобно комете, то и дело пересекал орбиту их общества. Все догадывались, что имя звезды, которая его притягивала, было Лисси. Все подтрунивали по этому поводу, а Лисси смущалась и сердилась. Она все время старалась прищемить комете хвост, но, видимо, это не причиняло никакого вреда ни хвосту кометы, ни голове.

Время от времени Омито видел издалека Кумара Мукхо на дорогах Шиллонга. Не увидеть его было трудно. Хотя он никогда не бывал за границей, его английские манеры так и лезли в глаза. Во рту у него всегда дымилась длинная толстая сигара, что также отчасти объясняло его прозвище «Комета». Завидев его, Омито старался улизнуть, теша себя надеждой, что «Комета» его не заметит. Однако увидеть и притвориться, что не видишь, — сложное и тонкое искусство. Как и при воровстве, успех сопутствует тебе лишь до тех пор, пока не попадешься. А для того, чтобы не заметить столь заметную фигуру, как Мукхо, искусства Омито явно не хватало.

То, что Кумар Мукхо узнал в Шиллонге, можно было подать под заголовком: «Омито Рай бросает вызов обществу». Больше всех любят скандалы те, кто больше всех ими возмущается. Кумар предполагал провести здесь некоторое время, чтобы подлечить больную печень, но безмерная любовь к сплетням уже на пятый день заставила его вернуться в Калькутту. Здесь, в кругу Сисси, Лисси и компании, он и выложил все сплетни об Омито, вперемешку с сигарным дымом, издевками и откровенным враньем.

Проницательный читатель, вероятно, уже догадался, что верховным жрецом культа богини Сисси был Норен, старший брат Кэтти Миттер. Поговаривали, из положения поклонника он скоро переместится в положение супруга. Сисси в душе была давно согласна, однако скрывала это, окружив себя мраком таинственности. Норен надеялся с помощью Омито рассеять туман неизвестности, но обманщик Омито и в Калькутту не возвращался, и на письма не отвечал. Норен вслух и про себя ругал исчезнувшего Омито всеми английскими ругательствами, какие только знал. Он даже отправил в Шиллонг несколько телеграмм отнюдь не лестного содержания, но их огненный след затерялся, как след дерзких ракет, устремившихся к невозмутимой звезде. В конце концов, все единодушно решили, что нельзя больше терять ни минуты, и что, если в пучине, где тонет Омито, еще виднеется хотя бы его макушка, надо без промедления вытащить его на берег, пусть даже за волосы. В этом отношении гораздо больше энтузиазма, чем его родная сестра Сисси, проявляла чужая ему Кэтти. Кэтти Миттер испытывала такое же негодование, какое испытывают наши политики, видя, как богатства Индии утекают за границу.

Норен Миттер долгое время жил в Европе. Сын заминдара, он не беспокоился ни о доходах, ни о расходах; еще менее — о собственном образовании. За границей он только тратил и деньги и время. Если выдавать себя за художника, можно одновременно обрести ничем не ограниченную свободу и ничем не оправданную самоуверенность. Так, служа богине искусств Сарасвати, он знакомился с богемой всех крупнейших городов Европы. После нескольких попыток ему пришлось последовать настойчивым советам своих искренних доброжелателей и оставить живопись. С тех пор он выдавал себя за знатока живописи, обнаруживая при этом полную к ней непричастность. Если ничего не удается сделать самому, можно, на худой конец, поносить других.

Норен старательно закручивал по французской моде усы и так же старательно пренебрегал своей лохматой головой. Он был хорош собой, но, стремясь во что бы то ни стало стать еще красивее, загромоздил свой туалетный стол всевозможными средствами парижской косметики. Его принадлежностей для умывания хватило бы и для десятиголового Раваны. При виде того, как он небрежно бросает дорогую гаванскую сигару после двух-трех затяжек, как ежемесячно посылает свое белье почтовой посылкой в парижскую прачечную, — никто бы не осмелился усомниться в его аристократизме. Его мерки были занесены в книги лучших ателье Европы: рядом с именами индийских князей Патиалы и Карпурталы. Он жеманно растягивал английские фразы, уснащенные жаргонными словечками, и речь его была так же ленива и невыразительна, как вялый взгляд чуть приоткрытых сонных глаз. Знатоки уверяют, что из уст многих английских аристократов голубой крови льется именно такая гнусавая и неразборчивая речь. Кроме того, среди людей его круга он слыл знатоком жокейского жаргона и английских ругательств.

Настоящее имя Кэтти Миттер было Кетоки. Переняв все, что можно было перенять у брата, она создала свой собственный стиль — некую квинтэссенцию всего заграничного. Она обрезала свои длинные волосы, гордость бенгальской девушки, — видимо, подражая головастику, чей отпавший хвост свидетельствует, что он поднялся на новую ступень развития. Она покрывала кремом лицо, хотя цвет его был красив от природы. В детстве черные глаза Кэтти были ласковыми и внимательными, но сейчас она решила, что далеко не каждый достоин ее внимания. Казалось, она никого не видела, а если видела, то не замечала, а если и замечала, то во взгляде ее появлялся металлический блеск. Ее губы, когда-то нежные и мягкие, теперь застыли в презрительной гримасе и напоминали очертаниями изогнутый анкуш.

Я не знаток всех деталей женского туалета и не знаю, как они называются. Но в ее наряде прежде всего бросалась в глаза чересчур прозрачная верхняя одежда, сквозь которую просвечивало нижнее белье. Бо́льшая часть ее груди была всегда обнажена, и она искусно выставляла напоказ свои голые руки, то облокачиваясь на стол или на ручки кресла, то скрещивая их с небрежным изяществом. Когда она затягивалась сигаретой, держа ее пальцами с наманикюренными ногтями, это тоже делалось больше ради кокетства, чем ради курения. Но хуже всего были ее немыслимые туфли на высоких каблуках! Можно подумать, что творец просто не сумел или не успел дать человеку козлиные копыта и теперь сапожники призваны исправить эту ошибку, чтобы каждый из нас мог терзать себе ноги и землю их чудовищными приспособлениями.

Сисси пока занимала промежуточное положение: она делала большие успехи, но еще не получила диплома о полной европеизации. Звонкий смех, неудержимая веселость, забавная болтовня и неукротимая жизнерадостность очаровывали ее поклонников. Она, как Радха, была то женственно спокойна, то ребячливо шаловлива. Ее туфли на высоких каблуках знаменовали победу новой эпохи, но длинные волосы, связанные узлом, свидетельствовали о том, что старая еще не миновала. Хотя нижний край ее сари был на два-три дюйма короче, чем полагалось, зато верхний край скромно прикрывал плечи. Она без всякой надобности носила перчатки, но браслеты были у нее на обеих руках. Сигареты еще не вскружили ей голову, но бетель она по-прежнему жевала с удовольствием. Она не возражала, если ей присылали маринад и консервированный сок манго, но гораздо больше любила праздничные питхе[50] месяца поуш, чем рождественский плам-пудинг. Она научилась танцевать у европейского учителя танцев, но не могла заставить себя кружиться с кем-нибудь в паре в танцевальном зале.

Когда до них дошли толки об Омито, все трое — Сисси, Кэтти и Норен — обеспокоились и отправились в путь. Их тревога была тем более понятна, что они считали Лабонно гувернанткой, то есть одной из тех, кто для того и создан, чтобы губить людей их круга. Наверняка ее привлекали к Омито его деньги и положение! И чтобы освободить его, придется применить всю женскую изобретательность. Четыре пары глаз четырехглавого Брахмы взирают на женщин с любопытством и сочувствием, поэтому Брахма и делает мужчин круглыми дураками, когда дело касается женщин. Значит, если мужчине не поможет родственница, ему самому не освободиться от любовных сетей, сплетенных соблазнительницей.

Обе подруги немедленно разработали план спасения Омито. Разумеется, он ни о чем не должен знать, пока они не разведают силы врага и не осмотрят поле будущего сражения. Тогда будет видно, как лучше справиться с чародейкой!

При встрече их поразило дочерна загорелое лицо Омито. Он и раньше не походил на людей своего круга, однако всегда оставался истинным горожанином, вылощенным и отшлифованным до блеска. Сейчас не только его кожа огрубела на открытом воздухе, — казалось, лесная жизнь наложила отпечаток на все его существо. Он словно помолодел и, по их мнению, чуточку поглупел. Держал он себя так же, как самые простые люди. Раньше он реагировал на все жизненные затруднения смехом, а сейчас потерял к этому всякую охоту. Это показалось им признаком деградации.

Сисси сказала ему прямо:

— Когда мы были вдали от тебя, мы думали, что ты опустился до уровня здешних горцев — кхаси, а теперь видим, что ты просто одеревенел, как здешние сосны! Может быть, ты стал здоровее, чем прежде, но ты совсем не такой интересный.

В ответ Омито процитировал ей слова Вордсворта о том, что на человека при долгом общении с природой оказывают влияние «вещи немые, неодушевленные». Сисси подумала про себя, что вещи немые, неодушевленные здесь ни при чем: куда страшнее существа одушевленные и к тому же наделенные даром красноречия.

Они надеялись, что Омито сам заговорит о Лабонно. Но прошел день, другой, третий, а он молчал. Однако можно было догадаться, что ладья его любви заплыла довольно далеко, пожалуй, даже слишком. По утрам, когда они еще валялись в постели, Омито куда-то уходил, а когда возвращался, на лице его отражались самые бурные чувства, при взгляде на него невольно вспоминались пальмовые листья, истрепанные бурей. Еще тревожнее было то, что на его постели оказалась книга Рабиндраната Тагора. На титульном листе книги было написано имя Лабонно, причем первые две буквы были выведены красными чернилами. По-видимому, это подпись имела волшебные свойства обращать в золото все, на чем бы она ни стояла.

Омито часто исчезал. Он говорил, что уходит, чтобы нагулять аппетит. Аппетит его, действительно, возрастал, но все догадывались, что в действительности может его удовлетворить. Сисси в душе посмеивалась. Кэтти открыто возмущалась. Омито был так поглощен своими делами, что не замечал тревоги окружающих. Он беззаботно объявлял двум подругам, что идет искать водопад, и ему в голову не приходило, что другие могут заинтересоваться, что это за водопад и куда падают его воды. Сегодня он сказал, что пойдет искать апельсиновый мед. Обе девушки с невинным видом спокойно заявили, что этот необыкновенный мед вызывает у них неудержимое любопытство и что они тоже хотят пойти с ним. Сказав, что дорога трудна и опасна, Омито пресек спор в самом начале и улетел. Хлопотливость этой пчелы заставила подруг принять наконец решение и, не теряя времени, отправиться за нею в таинственную апельсиновую рощу. Норен, правда, собирался на скачки и очень хотел, чтобы Сисси поехала с ним, но Сисси отказалась. Какого усилия воли стоил ей этот отказ, знает только тот, кто бывал в ее положении.