Последняя поэма

XI ФИЛОСОФИЯ ЛЮБВИ

Свадьбу назначили на месяц огрохайон. Решено было, что Джогомайя поедет в Калькутту и все приготовит.

— Тебе давно следовало уехать в Калькутту, — обратилась Лабонно к Омито. — Теперь, когда все сомнения позади и все ясно, ты можешь ехать, ни о чем не тревожась. До свадьбы мы больше не увидимся.

— Зачем такие строгости?

— Как-то ты говорил, что счастье — сама простота, так вот — для того, чтобы уберечь эту простоту.

— Мудрые слова! Раньше я думал, что ты поэтесса, а теперь подозреваю, что ты философ. Ты говоришь замечательные вещи. Действительно, если хочешь сохранить естественность простоты, надо быть непреклонным. Чтобы ритм не утратил своей простоты и естественности, необходимо делать паузы в нужных местах. А мы из-за чрезмерной жадности не делаем пауз в поэзии жизни, ритм нарушается, и жизнь становится бессвязной какофонией. Хорошо, я завтра же уеду, вырвусь из плена этих сказочных дней. Это будет как стих из поэмы «Смерть Мегхнада»[42], обрывающийся так же внезапно:

Пусть будет так, я уеду из Шиллонга, но месяц огрохайон из календаря никуда не сбежит. Знаешь, чем я займусь в Калькутте?

— Чем же?

— Пока маши-ма все готовит ко дню свадьбы, сам я буду готовиться к дням, которые последуют за свадьбой. Люди забывают, что супружество — это искусство и ему нужно каждый день учиться заново. Ты помнишь, Бонне, как в «Рагхуванше» махараджа Аджа описывает Индумати?

Лабонно продекламировала на санскрите:

— «В искусстве страстном ученица!»

— Без искусства любви нет супружества. Глупцы считают супружество просто соединением и потому после свадьбы пренебрегают истинным единством двух сердец.

— Объясни мне, как ты понимаешь это единство? Если хочешь, чтобы я была твоей ученицей, дай мне первый урок!

— Хорошо, слушай. Добровольно ограничивая себя, поэт создает ритм. Брачный союз также надо украсить ритмом, ограничивая себя по доброй воле. Когда все получаешь сразу, — это самообман, потому что самая дорогая вещь кажется тогда дешевой. Только то, что достается дорогой ценой, приносит истинную радость.

— Что же ты считаешь дорогой ценой?

— Подожди, дай я сначала расскажу о картине, которая мне представляется. Берег Ганги. Сад близ Даймонд-Харбора[43]. Маленький пароходик, на котором можно за два часа добраться до Калькутты.

— Тебе опять понадобилась Калькутта?

— Сейчас Калькутта мне не нужна, ты знаешь это. Правда, я хожу в библиотеку, — но не заниматься, а играть в шахматы. Адвокаты уже поняли, что в работе я не заинтересован и душа моя к ней не лежит. Поэтому они передают мне только такие дела, которые можно уладить полюбовно. Но после свадьбы я покажу им, что такое работа, — не ради заработка, а ради самой работы! Внутри плода манго твердое ядро, — несладкое, жесткое, несъедобное, — но именно оно определяет форму плода. Ты поняла, для чего нужна жесткая каменная Калькутта? Чтобы у нашей нежности было твердое ядро.

— Поняла, Тогда она и мне нужна. Видно, мне тоже придется ездить в Калькутту каждый день.

— А почему бы и нет? Но не гулять, а заниматься делом.

— Каким же делом? Благотворительностью?

— Нет, благотворительность — не работа и не отдых, Это глупейший фарс. Если хочешь, ты можешь преподавать в женском колледже.

— Да, хочу. Что же дальше?

— Я ясно вижу берег Ганги. На отлогом берегу поднимаются воздушные корни старого разросшегося баньяна. Когда Дханапати[44] плыл по Ганге, направляясь на Цейлон, он, наверно, причаливал к этому баньяну и под ним готовил себе пищу. Направо от баньяна — мощеная пристань, полуразрушенная, растрескавшаяся, поросшая лишайниками. У пристани — наша легкая лодочка, зеленая с белым. На голубом флажке белыми буквами написано ее название. Какое — придумай сама.

— Ты хочешь? Хорошо, пусть будет «Дружба».

— «Дружба», это то, что нужно! Я, правда, придумал другое название — «Мореплавательница», и гордился даже им, но придется пальму первенства отдать тебе. Итак, через наш сад струится маленький приток Ганги, словно пульсирующая вена гиганта. На одном его берегу мой дом, на другом — твой.

— И ты будешь каждый день переплывать этот проток, и мне придется зажигать для тебя огонек в окне?

— Мы будем переплывать его мысленно, а ходить будем по деревянному мостику. Твой дом будет называться «Разум», а мой — как захочешь ты.

— «Светильник».

— Прекрасно! Я установлю на крыше дома лампу, достойную этого названия. По вечерам наших встреч она будет гореть красным светом, а в ночь разлуки — голубым. Каждый раз, вернувшись из Калькутты, я буду ждать от тебя письма, — оно может прийти, но может и не прийти. Если к восьми вечера я его не получу, я прокляну мою несчастную судьбу и попытаюсь утешиться «Логикой» Бертрана Рассела. Без приглашения я к тебе никогда не приду — мы это возьмем за правило,

— А я к тебе?

— Лучше и тебе придерживаться наших правил. Впрочем, если ты иногда будешь их нарушать, это даже неплохо!

— Если нарушение этого правила не станет правилом, что будет твориться в твоем доме — ты подумай? Уж лучше я стану носить покрывало!

— Хорошо. Но мне все-таки нужно такое пригласительное письмо. Пусть в нем не будет ничего, только несколько строк из какого-нибудь стихотворения.

— А я, я не буду получать приглашений? Разве я этого недостойна?

— Я буду приглашать тебя раз в месяц, в ночь полнолуния, когда луна является во всей своей красе и славе.

— Ты покажешь своей дорогой ученице образец такого приглашения?

— С удовольствием.

Омито вынул из кармана записную книжку, вырвал из нее листок и написал:

Лабонно не вернула ему листочек.

— Теперь покажи образец твоего письма, — попросил Омито. — Посмотрим, какие ты сделала успехи.

Лабонно взяла было лист бумаги, но Омито запротестовал:

— Нет, нет, пиши в моей книжке!

Лабонно написала на санскрите, цитируя Джаядеву[45]:

— Удивительное дело, — заметил Омито, пряча книжку в карман, — я цитировал стихи женщины, а ты — мужчины. Но это понятно. Будь то дерево шимул или бокул, они горят одинаковым огнем.

— Приглашения сделаны, — перебила Лабонно. — Что же дальше?

— Взошли звезды, Ганга поднялась от прилива, в тамарисковой роще шумит ветер, вода плещется в узловых корнях старого баньяна. За твоим домом — пруд, поросший лотосами. На его уединенном пологом берегу ты только что искупалась и расчесываешь волосы. Твои сари всякий раз нового цвета, и вот по дороге к тебе я гадаю, каким оно будет сегодня. У нас нет установленного места встреч. Мы встречаемся то на утоптанной площадке под деревом чампак, то на плоской крыше дома, то на берегу Ганги. Я уже совершил омовение в Ганге, надел белое муслиновое дхоти и чадор, а на ноги — сандалии, украшенные слоновой костью. Тебя я застану сидящей на ковре. Перед тобой на серебряном блюде — пышная гирлянда цветов, в чаше — сандаловая паста, в углу курятся благовония. Во время праздника Пуджи мы отправимся путешествовать, По крайней мере, месяца на два. Но в разные места. Если ты поедешь в горы, я отправлюсь к морю. Вот основы нашего супружеского двоецарствия. Что ты скажешь о них?

— Я согласна им подчиняться.

— Между «подчиняться» и «принимать» большая разница.

— Я не буду противиться тому, что нужно тебе, даже если мне это будет не нужно.

— Тебе не нужно?

— Да. Как бы ни был ты близко, ты все равно от меня далеко, и не нужны никакие правила, чтобы сохранить это расстояние. Мне нечего от тебя скрывать и нечего стыдиться. Поэтому супружеская жизнь на два дома на противоположных берегах мне даже удобней.

Омито вскочил со стула и воскликнул:

— Я не желаю сдаваться, Бонне! Долой мой сад! Мы и шагу не ступим из Калькутты! Я найму комнату за семьдесят пять рупий над конторой Ниронджона, и мы будем жить там вместе. В мире чувств нет расстояний. На левой стороне широкой полутораметровой постели будет твоя резиденция — «Разум», а на правой мой «Светильник». У восточной стены мы поставим шкаф с зеркалом, в котором будет отражаться твое лицо и мое. У западной стены — книжный шкаф. Он будет заслонять солнце, и в нем будет помещаться единственная в своем роде библиотека для двух читателей. В северной части комнаты — диван. Я буду сидеть в углу дивана, оставив немного места слева от себя. Ты будешь стоять в двух шагах, возле вешалки. Дрожащей рукой я протяну тебе пригласительное письмо, где будет написано:

Разве это плохо звучит, Бонне?

— Вовсе нет, Мита. Но откуда эти стихи?

— Из тетради моего друга Нильмадхоба. Он еще не знал тогда своей предполагаемой жены. Но, вдохновленный предположениями, все же отлил английские стихи в калькуттскую форму, причем и я в этом участвовал. Он стал магистром экономики и привел в дом молодую жену, получив за ней пятнадцать тысяч рупий наличными и целый килограмм драгоценностей. Любимая смотрит в его глаза, южный ветер шелестит, и стихи ему больше уже не нужны. Теперь он не будет иметь ничего против, если его соавтор их присвоит.

— Над нами тоже будет веять южный ветер, но всегда ли твоя жена останется для тебя молодой?

— Останется! Останется! Останется! — ударяя кулаком по столу, закричал Омито.

Из соседней комнаты поспешно выбежала Джогомайя.

— Что останется, Омито? — спросила она. — Моего стола явно не останется!

— Останется все, что вечно. Вечно юная жена — редкость. Но если по милости богов находится хоть одна на сто тысяч, такая жена всегда будет юной.

— Может быть, ты приведешь нам пример?

— Настанет время — приведу.

— Очевидно, это будет не скоро. Так что пойдемте пока обедать.