Последняя поэма

VI ПРИЗНАНИЕ

Омито не выносил одиночества. Он не мог долго любоваться красотами природы. Ему необходимо было с кем-либо говорить. С природой нельзя обходиться фамильярно. Если с ней обращаться не так, как должно, наказание не замедлит последовать. Природа подчиняется закону и хочет, чтобы другие тоже следовали закону. Одним словом, природа лишена чувства юмора. Поэтому вне города Омито задыхался, как рыба, вытащенная из воды. Но теперь — странное дело — горы Шиллонга словно притягивали Омито.

Сегодня он встал раньше солнца, и это было на него совершенно не похоже. Он взглянул в окно и увидел, как колеблются неясные силуэты деодаров, а за ними из-за гор поднимается солнце и пронизывает золотыми иглами своих лучей прозрачные облака. Омито долго и безмолвно наблюдал за игрой огненных красок.

Торопливо проглотив чашку чаю, он вышел из дому. Дорога была безлюдна. Под старой сосной, поросшей лишайниками, Омито сел на душистый ковер из опавшей хвои. Вытянув ноги, он зажег сигарету, но тут же забыл о ней, и она скоро потухла. Через этот лес шла дорога к дому Джогомайи. Так же как человек перед обедом вдыхает запахи пищи, доносящиеся из кухни, так и Омито, сидя здесь, представлял себе все великолепие дома Джогомайи. Он ждал часа, когда можно будет пойти туда на чашку чая.

Сначала он приходил в этот дом только по вечерам. Но потом репутация знатока литературы дала Омито возможность посещать дом Джогомайи в любое время. Первые дни Джогомайя тоже проявляла интерес к литературным беседам, однако скоро обнаружила, что ее присутствие охлаждает энтузиазм собеседников. Нетрудно было понять, что третий тут лишний. С тех пор у нее всегда находились причины для отсутствия. Эти причины были, конечно, выдуманными, так как хозяйка дома заметила, что интерес, который проявляли к беседам Омито и Лабонно, был чем-то бо́льшим, нежели просто интерес к литературе. Омито, в свою очередь, понял, что, хотя Джогомайя не молода, глаза ее зорки, а душа отзывчива. И его любовь к беседам возросла. Чтобы продлить свое пребывание в их доме, он договорился с Джотишонкором, что будет помогать ему в изучении английской литературы — час утром и два вечером. Он взялся за дело с таким рвением, что утренний час неизменно растягивался до полудня, а там начинались всякие посторонние разговоры, и, в конце концов, ему приходилось уступать просьбам Джогомайи и оставаться до завтрака. Так со временем круг его обязанностей в доме постепенно расширился.

Его занятия с Джотишонкором должны были начинаться в восемь утра. Для Омито это было очень неудобное время. Он говорил, что существо, которое провело в утробе девять месяцев, не может вставать вместе с птицами и животными. До сих пор ночной сон захватывал немало утренних часов. Омито любил говорить, что украденное время — самое приятное для сна, так как оно незаконное. Но теперь сон Омито утратил безмятежность: ему самому не терпелось встать пораньше. Он просыпался раньше времени и уже не позволял себе поваляться в постели, опасаясь проспать. Иногда он даже переставлял стрелку своих часов вперед, но делал это не слишком часто, страшась был уличенным в краже времени. Сегодня он взглянул на часы и увидел, что еще нет и семи. Часы наверняка испортились! Он поднес их к уху, но услышал обычное тиканье...

Размышляя обо всем этом, Омито вдруг увидел Лабонно. Она шла по дороге, размахивая зонтиком; на ней было белое сари, на плечах треугольная шаль с черной бахромой. Омито не сомневался, что Лабонно сразу заметила его, но не хочет в этом признаться и взглянуть ему прямо в глаза. Однако, когда Лабонно дошла до поворота, Омито уже не мог удержаться и догнал ее.

— Вы знали, что вам не уйти от меня, и все-таки заставили меня бежать, — сказал он. — Разве вам неизвестно, какие неудобства вызывает всякое расстояние?

— Какие же?

— Из души несчастного, который остался позади, рвется крик. Но как он крикнет? С богами удобнее: они довольны, когда их называют по имени. Если крикнуть: «Дурга! Дурга!», десятирукая богиня будет довольна. С женщинами труднее...

— Вы могли бы и не кричать.

— Мог бы, если бы вы были близко. Поэтому я и говорю: не удаляйтесь! Нет ничего трагичнее, когда хочешь позвать и не можешь.

— Почему же? Вы ведь знакомы с английскими обычаями!

— Называть вас мисс Датт? Это хорошо за чайным столом. Земля сегодня встретилась с небом, и сияние зари благословило их встречу. Слышите? Клич летит от неба к Земле, а от земли вздымается к небу. Разве в жизни человека не приходит мгновение, когда такой же клич рвется из груди? Вообразите, что сейчас из моей груди вырвется ваше имя, разнесется по лесу, достигнет этих ярких облаков! Эти горы, увенчанные шапкою туч, тоже услышат его и задумаются. Разве уместно здесь «мисс Датт»?

— Придумывание имен требует времени, — уклонилась от ответа Лабонно. — А я хочу завершить прогулку,

— Человеку требуется немало времени, чтобы научиться ходить, — продолжал Омито, шагая рядом с ней. — А вот мне, напротив, пришлось довольно долго учиться сидеть. Только этому и научился! Английская пословица гласит: катящийся камень мхом не обрастает. С этой мыслью я и пришел сюда еще затемно и сел у края дороги.

— Вы знаете, как называют этих зеленых птичек? — спросила Лабонно, неожиданно меняя тему разговора.

— Я знал понаслышке, что среди живых существ есть птицы. Но никогда не придавал этому значения. И только здесь с удивлением обнаружил, что на свете действительно есть птицы и что они поют.

— Удивительно! — со смехом воскликнула Лабонно.

— Вы смеетесь! — воскликнул Омито. — Даже о серьёзных вещах я не умею говорить серьезно. Это какое-то наваждение! Видно, я родился при свете луны, которая не исчезает, не ухмыльнувшись, — даже в самую страшную и черную ночь,

— Не вините меня! Даже птицы рассмеялись бы, если бы вас услышали.

— Знаете, люди смеются потому, что не сразу понимают значение моих слов. Если бы они понимали, то, наверное, промолчали бы и задумались. Вам смешно, что сегодня я заново увидел птиц. Но это означает, что сегодня я все вижу в новом свете, даже себя. Над этим не стоит смеяться. Вот видите, на этот раз и вы молчите, хотя я сказал почти то же самое.

— Но ведь вы еще не старик, вы молоды, откуда же такое чувство? — улыбнувшись, спросила Лабонно.

— На это трудно ответить, трудно найти слова... То ощущение нового, которое пришло ко мне, бесконечно старо. Оно старо, как сияние зари, как распускающийся цветок, как нечто давно знакомое, но вечно новое.

Лабонно молча улыбнулась.

— Ваша улыбка — будто луч фонаря полицейского, охотящегося за вором. Я знаю: то, что я сейчас сказал, вы читали раньше у вашего любимого поэта. Прошу вас, однако, не считайте меня презренным вором! Бывают моменты, когда превращаешься в Шанкарачарью[30] и говоришь, что разница между «я написал» и «он написал» — всего лишь иллюзия. Так вот, когда я сидел здесь сегодня утром, мне вдруг пришло в голову, что из всех известных мне стихотворений некоторые строки мог бы написать только я, и никто другой.

— Что же это за строки? — полюбопытствовала Лабонно. — Вы их помните?

— Да, конечно.

Лабонно больше не могла сдерживать любопытства и попросила:

— Прочтите их мне!

Омито продекламировал по-английски:

— «Ради бога, молчи и дозволь мне любить!»

Сердце Лабонно вздрогнуло.

После долгого молчания Омито спросил:

— Вы, конечно, знаете, кому принадлежит эта строка?

Лабонно кивнула головой в знак, согласия.

— Как-то на вашем столе я обнаружил стихи Донна, — продолжал Омито, — иначе я не припомнил бы этой строки.

— Обнаружили?

— Как же сказать иначе? В книжной лавке я просто вижу книги, но на вашем столе они раскрывают свои богатства. На столах публичной библиотеки они только лежат, но на вашем столе — живут. Не удивительно, что, увидев у вас стихи Донна, я был потрясен. У дверей других поэтов — стоит толпа, точно нищие на похоронах богача. Чертог поэзии Донна пустынен, там есть место только для двоих, чтобы сесть рядом, близко друг к другу. Поэтому я так отчетливо услышал утром голос сердца:

«Ради бога, молчи и дозволь мне любить»!

Омито повторил строку по-бенгальски.

— Разве вы пишете стихи на бенгали? — удивленно спросила Лабонно.

— Боюсь, что с сегодняшнего дня начну. Прежний Омито Рай и не подозревал, каких дел натворит новый Омито Рай. Кажется, он уже сейчас ринется в бой!

— В бой? С кем?

— Еще точно не знаю, знаю только, что готов пожертвовать жизнью ради чего-то большого, великолепного, И если потом придется раскаяться — что ж, времени на это всегда хватит.

— Если вы действительно хотите пожертвовать жизнью, делайте это осторожно, — с улыбкой предостерегла Лабонно.

— Бесполезно говорить мне об этом. Я не собираюсь участвовать в каком-нибудь бунте. Я буду избегать и мусульман и англичан. Но если я увижу приверженца древних обычаев, с кротким лицом типичного сторонника ненасилия, старое чучело в машине, я стану на его дороге и крикну: «К бою!» Вы знаете этих «больных», которые вместо того, чтобы лечь в больницу, едут в горы и бесстыдно нагуливают здесь аппетит.

— А если этот человек отмахнется от вас и поедет дальше? — засмеялась Лабонно.

— Тогда я подниму обе руки к небу и воскликну: «На сей раз я простил тебя! Ты мой брат, и мы оба — дети одной матери — Индии». Знаете, когда сердце переполнено, оно может звать в бой, но может и прощать.

Лабонно рассмеялась.

— Когда вы сказали, что рветесь в бой, — сказала она, — я испугалась, но когда вы заговорили о прощении, я поняла, что тревожиться не о чем.

— Вы исполните мою просьбу? — спросил Омито.

— Смотря какую.

— Прервите вашу прогулку, чтобы я не подумал, будто вы тоже нагуливаете аппетит,

— Хорошо. Это все?

— Давайте сядем под деревом. Вот здесь, над смеющимся ручьем, на этот камень, покрытый разноцветными лишайниками.

Лабонно посмотрела на свои часики и сказала:

— Но у нас мало времени.

— Недостаток времени — самая сложная и трагичная проблема жизни. Когда у путника в пустыне остается только полкувшина воды, он должен следить, чтобы она не вылилась на песок. Пунктуальными могут быть лишь те, у кого времени хоть отбавляй. У богов время безгранично, только поэтому солнце всходит и заходит всегда вовремя. Наше время ограничено, и тратить его на то, чтобы быть пунктуальным, — непростительное безрассудство. Если кто-нибудь из бессмертных спросит меня: «Что ты делал на земле?» — я со стыдом отвечу: «Постоянно следя за стрелкой часов, я не имел времени увидеть, что в жизни есть еще что-то, кроме времени». Вот почему я и предложил вам посидеть здесь.

Омито всегда пребывал в полной уверенности, что другие одобряют все, что одобрял он сам. Поэтому возражать ему было трудно. И Лабонно согласилась.

— Хорошо, посидим.

Узкая тропинка спускалась из густого леса к деревне кхаси[31]. Не обращая внимания на эту тропинку, тонкий ручеек от маленького водопада пересекал ее и бежал дальше, оставив мелкие камешки в знак своего права выбирать путь, где ему вздумается. Лабонно и Омито сели на камень. В этом месте в небольшой глубокой ямке вода притаилась, как робкая девушка за зеленым занавесом на женской половине дома. Дух уединенности, витавший здесь, заставил Лабонно покраснеть, словно с нее самой сняли покрывало. Она хотела что-нибудь сказать, чтобы скрыть смущение, но не могла вымолвить ни слова — так бывает во сне, когда пытаешься закричать и не можешь,

Омито понял, что надо нарушить молчание.

— Знаете, — произнес он, — у нас существует два языка — литературный и разговорный. Но, кроме них, необходим еще третий язык — не повседневный, не деловой, а интимный, для таких уголков, как этот. Он должен быть, как песня птицы, как стихи поэта, он должен литься непроизвольно, как плач ребенка. Какой стыд, что нам приходится заимствовать этот язык из книг! Представьте, что было бы, если бы всякий раз, когда захочется посмеяться, нам пришлось бы бежать к зубному врачу! Скажите правду, вам хотелось бы, чтобы сейчас ваша речь звучала, как музыка?

Лабонно опустила голову и промолчала.

Омито продолжал:

— За чашкой чая все время приходится думать, что уместно, а что неуместно. Здесь нет ни приличного, ни неприличного. Что же нам делать? Остается излить душу, в стихах. Проза требует слишком много времени, а у нас его мало. Если вы позволите, я начну.

Лабонно пришлось согласиться, чтобы скрыть свое смущение.

Прежде чем начать, Омито спросил:

— Вы, кажется, любите стихи Рабиндраната Тагора?

— Да, люблю.

— А я нет. Поэтому извините меня. У меня есть свой поэт. Его поэзия так хороша, что его мало кто читает, даже мало кто удостаивает ругани. Я хочу прочитать вам его стихи.

— Но почему вы так волнуетесь?

— У меня печальный опыт. Порицая лучшего из поэтов, мы развенчиваем его. Даже если мы просто молча пренебрегаем им, все равно в душе мы награждаем его самыми нелестными эпитетами. То, что нравится мне, может не понравиться другому. Сколько кровавых битв происходит из-за этого на земле!

— О, я не сторонница кровавых битв и никому не навязываю своего вкуса.

— Хорошо сказано. В таком случае я начну без страха:

Вы уловили суть? Оковы неведомого — самые страшные из оков! Я узник в мире неведомого, и только, когда познаю его — получу освобождение. Это и есть мукти, освобождение души от перерождения.

Нет пещеры темнее той, где человек забывает себя. Все сокровища, которые мы не заметили в жизни, собраны в тайниках потерявшей себя души. Но не следует впадать в отчаяние!

Чувствуете, какая уверенность? Какая сила? Какая мужественная энергия стиха?

Таких стихов нет ни у кого из ваших знаменитостей! Это не просто лирика, а сама неуловимая правда жизни!

И, пристально глядя на Лабонно, Омито продолжал:

Дочитывая стихи, Омито взял Лабонио за руку. Лабонно не отняла руки. Она смотрела на Омито и не произносила ни слова. Да теперь и не нужны были никакие слова. Лабонно забыла о времени.