Последняя поэма

XIII ТРЕВОГА

С утра Лабонно не могла заниматься. Гулять она тоже не пошла. Омито сказал, что не увидит ее до отъезда из Шиллонга. Ей самой придется помочь ему выполнить это решение и не появляться на тропе, по которой он должен был пройти. Лабонно очень хотелось встретить его там, но пришлось подавить в себе это желание.

Джогомайя вставала всегда рано, совершала омовение и отправлялась за цветами для утреннего приношения. Но сегодня Лабонно еще до ее ухода вышла из дома и уселась под эвкалиптом. В руках у нее были две книги, но только для того, чтобы обмануть себя и окружающих. Книги были раскрыты, время шло, а она не перевернула даже страницы. Внутренний голос твердил ей, что великий праздник ее жизни окончился вчера. Утреннее небо все в пятнах света и тени временами очищалось, словно кто-то могучей рукой протирал лазурь. Лабонно была убеждена, что Омито — вечный беглец и что если он исчезнет, то исчезнет бесследно. Он идет по дороге, и каждая встреча пробуждает в нем песню любви, но проходит ночь, песня обрывается, путник идет дальше. Поэтому Лабонно казалось, что ее песня никогда не будет допета. Сегодня мука этой незавершенности казалась разлитой в утреннем свете, а горе безвременной разлуки — во влажном воздухе.

Но неожиданно в девять часов Омито ворвался в дом и стал звать Джогомайю.

Джогомайя уже окончила утреннюю молитву и была в кладовой, Сегодня ей тоже было не по себе. Омито так долго наполнял ее дом и ее любящую душу своей болтовней, живостью и смехом! Гнетущая мысль об его отъезде тяготила ее все утро — так тяжесть дождевых капель отягощает цветы, сгибая их до земли. Опечаленная разлукой, она не просила Лабонно помочь ей в хозяйственных делах. Она понимала, что Лабонно надо побыть одной, вдали от людских глаз.

Услышав голос Омито, Лабонно вскочила; книги упали с ее колен, но она этого даже не заметила. Джогомайя выбежала из кладовой.

— Что случилось, Омито? — спросила она. — Землетрясение?

— Вот именно, землетрясение! Я уже отослал вещи, машина была готова, я захожу на почту узнать, нет ли писем, а там — телеграмма!

Взглянув в лицо Омито, Джогомайя встревоженно спросила:

— Я надеюсь, вести хорошие?

Лабонно вошла в дом. Омито произнес с подавленным видом:

— Сегодня вечером приезжает Сисси, моя сестра, со своей подругой Кэтти Миттер и ее братом Нореном.

— Что же ты расстраиваешься, мой мальчик? Я слышала, что неподалеку есть свободный дом. А если тебе никак не удастся достать им квартиру, разве у меня здесь не найдется места?

— Об этом я не беспокоюсь, Они сами заказали по телеграфу комнаты в отеле.

— Во всяком случае, я не хочу, чтобы они застали тебя в твоей жалкой лачуге. Они могут осудить нас за твои безумства.

— Да, мой рай потерян. Прощай мое неблагоустроенное небо! Мои сны теперь улетят из уютного гнездышка в изголовье моей простой кровати. Потому что мне тоже придется покинуть ее и поселиться в самом лучшем номере фешенебельного отеля!

В его словах не было ничего особенного, однако Лабонно побледнела. До сих пор ей никогда не приходила в голову мысль о том, какое большое расстояние отделяет ее в обществе от Омито. Только теперь она вдруг поняла это. В том, что Омито собирался уехать в Калькутту, еще не было грозного признака разрыва. Но, узнав, что теперь он вынужден переселиться в отель, Лабонно почувствовала, что дом, который они создали в своих мечтах, никогда не воплотится в осязаемую форму.

Взглянув на Лабонно, Омито сказал Джогомайе:

— Отправлюсь ли я в отель или прямо в ад, мой настоящий дом останется здесь.

Омито знал, что Сисси и ее друзья приезжают неспроста. Он ломал себе голову, как сделать так, чтобы они сюда не являлись. Но с недавнего времени письма для него стали приходить на адрес Джогомайи. Тогда он и не думал, что это может привести к осложнениям.

Омито не умел скрывать свои чувства — наоборот, он проявлял их чересчур открыто, и сейчас Джогомайя поразилась, как он сильно обеспокоен приездом сестры. Лабонно тоже подумала, что Омито стыдится показать ее сестре и друзьям сестры. Это было горько и унизительно.

— У тебя есть время? — обратился Омито к Лабонно. — Ты не хочешь пройтись?

— Нет, мне некогда, — сухо ответила Лабонно.

— Иди же, милая, погуляй немного, — сказала Джогомайя, ощущая смутное беспокойство.

— Последнее время я и так запустила занятия с Шуромой, — ответила Лабонно. — Я чувствую себя виноватой и вчера решила искупить свою нерадивость. — Губы Лабонно были плотно сжаты, лицо выражало суровую непреклонность. Джогомайе было знакомо это упрямое выражение, и она не решалась настаивать.

— И меня ждут дела, — так же сухо произнес Омито. — Я должен все подготовить к приезду гостей.

Но прежде чем уйти, он задержался на веранде.

— Бонне, посмотри: из-за деревьев чуть-чуть видна крыша моего дома. Я еще не сказал тебе, — я купил этот дом. Хозяйка была изумлена. Она решила, что я обнаружил тут золотую жилу, и взвинтила цену. Да, я нашел там золотую жилу, но, что это за жила, известно лишь мне. Сокровища моей ветхой хижины будут скрыты от всех!

Тень глубокой печали легла на лицо Лабонно.

— Почему ты так беспокоишься о том, что скажут люди? — спросила она. — Пусть все узнают! Если сказать правду прямо, никто не посмеет злословить.

— Бонне, — не отвечая на ее слова, продолжал Омито, — я решил, что после свадьбы мы будем жить в этом доме. Мой сад на берегу Ганга, спуск к реке, баньяновое дерево — все соединилось в нем. И даже название, которое ты придумала — «Дружба», подходит к нему,

— Сегодня ты ушел из этого дома, Мита. Если когда-нибудь ты захочешь в него вернуться, то увидишь, что он тебе уже не нравится. В жилище сегодняшнего дня нет места для завтрашнего. Как-то ты сказал, что первая садхана в жизни — это испытание бедностью, а вторая — испытание богатством. Но ты ничего не сказал о третьем испытании — испытании разлукой.

— Опять слова твоего Рабиндраната Тагора! Он писал, что Шах Джахан отказался даже от своего Тадж Махала. Твоему поэту и в голову не приходит, что мы создаем лишь для того, чтобы отказаться от созданного. Это и есть эволюция созидания! Какой-то демон овладевает нами и приказывает: «Твори!» Но когда что-то создано, этот демон покидает нас, и созданное становится ненужным. Однако это вовсе не означает, что оно должно исчезнуть. Память о Шах Джахане и Мумтаз нетленна. И не только о них! Вот почему Тадж Махал никогда не опустеет. Нибарон Чокроборти написал стихи о брачной комнате. Это краткий, написанный на почтовой открытке ответ твоему поэту, по поводу его «Тадж Махала»[46]:

Рабиндранат Тагор, — продолжал Омито, — все время оплакивает то, что уходит. Он просто не умеет воспевать то, что остается. Посуди сама, Бонне, достойно ли поэта утверждать, что мы напрасно стучим в дверь, ибо она все равно не откроется!

— Умоляю тебя, Мита, не затевай сегодня ссоры из-за поэзии! Ты думаешь, я с первого дня не догадалась, что Нибарон Чокроборти — это ты? И прошу тебя, не воздвигай из своих стихов мавзолей нашей любви, подожди хотя бы, пока она умрет!

Лабонно понимала, что Омито сегодня говорит о всяких пустяках, чтобы скрыть свою тревогу. Он и сам чувствовал, что если вчера спор о поэзии был до какой-то степени уместен, то сегодня он звучит просто нелепо. Но то, что Лабонно видела его насквозь, было ему неприятно.

— Хорошо, я пойду, — сказал он сдержанно. — В этом мире и у меня есть предназначение: на сегодня оно состоит в том, чтобы посмотреть отель. Похоже, несчастный Нибарон Чокроборти отвеселился.

Лабонно взяла Омито за руку.

— Послушай, Мита, — сказала она, — никогда не сердись на меня. Если настанет время разлуки, молю тебя, не уходи, не простив!

И она поспешно вышла в другую комнату, чтобы скрыть свои слезы. Омито замер на месте. Затем, почти бессознательно он побрел к эвкалипту. Под ним были разбросаны колотые грецкие орехи. При виде их у него сжалось сердце. Следы, которые остаются после того, как пронесется поток жизни, всегда печальны, потому что уже ничего не стоят. Потом он увидел на траве книжку «Журавли» Рабиндраната Тагора[47]. Последняя страница была влажной. Сперва он хотел положить книгу на место, но вместо этого сунул ее в карман. Он хотел пойти в отель, но вместо этого сел под деревом. Мокрые ночные облака дочиста отмыли небо. Пыль прибило, воздух был прозрачен, и все вокруг казалось необычайно ярким. Очертания гор и деревьев четко вырисовывались на фоне небесной синевы. Казалось, будто природа приблизилась к душе человека. Время сделалось ощутимым, и в нем слышалась печальная музыка вселенной.

Лабонно пыталась заняться делами, но когда она увидела, что Омито сидит под эвкалиптом, не смогла сдержаться: сердце ее забилось, глаза наполнились слезами. Она подошла и спросила:

— Мита, о чем ты думаешь?

— Совсем не о том, о чем думал раньше,

— Тебе, видно, необходимо время от времени менять свои взгляды на противоположные. Что же ты придумал теперь?

— До сих пор я строил для тебя жилища — то на берегу Ганга, то на холме. А сегодня моему мысленному взору предстала дорога, поднимающаяся по горам, вся в пятнах тени и утреннего света. В руках у меня длинная палка с железным наконечником, за спиной — квадратный рюкзак на кожаных ремнях. Ты идешь рядом, я благословляю имя твое, Бонне, за то, что ты вывела меня из четырех стен на дорогу. Дом всегда переполнен, а на дороге нас только двое.

— Значит, сад в Даймонд-Харборе исчез, и несчастная комната за семьдесят пять рупий тоже? Согласна! Но как же в пути сохранить расстояние между нами? Останавливаться на ночь в разных гостиницах, ты в одной, а я в другой?

— Этого больше не нужно, Бонне. В пути новизна никогда не теряется. В движении ничто не стареет — для этого не останется времени. Старость приходит с неподвижностью.

— Откуда эти мысли, Мита?

— Сейчас объясню. Я неожиданно получил письмо от Шобхонлала. Наверно, ты слышала его имя: он удостоен стипендии «Премчанд Райчанд», так вот, Шобхонлал вздумал пройти по всем древним путям, о которых упоминается в истории Индии. Он хочет отыскать затерянные пути прошлого, а я хочу проложить дороги будущего.

У Лабонно вдруг перехватило дыхание.

— Я сдавала экзамены на степень магистра в один год с Шобхонлалом,— сказала она, перебивая Омито. — Что ты о нем знаешь?

— Одно время он носился с мыслью отыскать дорогу, которая когда-то проходила через древний афганский город Капиш. По этой дороге Сюань Цзан пришел в Индию как паломник[48], а задолго до него — Александр Македонский как завоеватель. Шобхонлал начал усердно изучать язык пушту, законы и обычаи патанов[49]. Правда, в их широких одеждах он скорее походил на красавца-перса, чем на патана, но это между прочим. У меня он попросил рекомендательное письмо к французским ученым, которые занимались той же проблемой, — кое-кого из них я уже знал во Франции. Письмо я дал, но индийское правительство не дало ему заграничного паспорта. С тех пор он ищет древние пути через непроходимые Гималаи: то в Кашмире, то в Кумаоне. Сейчас он хочет поискать в восточной части Гималаев дорогу, по которой из Индии шли проповедники буддизма. Его страсть к путешествиям волнует и меня. Мы портим глаза, отыскивая в рукописях пути слов, а этот безумец читает рукопись дорог, в которой запечатлена судьба рода человеческого. Но знаешь, что мне кажется?

— Скажи!

— Что когда-то Шобхонлала поразил удар нежной ручки, украшенной браслетами, вот он и бежал из дома на дорогу. Я не знаю всей его истории, но как-то раз мы с ним вдвоем болтали чуть ли не до полуночи. Внезапно из-за ветвей цветущего дерева джаруд выглянула луна, и он заговорил об одной девушке. Он не назвал ее по имени и не описал ее, но голос его задрожал от волнения, и он поспешил уйти. Я понял, что когда-то его жестоко ранили и теперь он хочет заглушить боль вековечными странствиями.

Ощутив вдруг прилив интереса к ботанике, Лабонно наклонилась, чтобы рассмотреть в траве бело-желтый лесной цветок. Видимо, ей было совершенно необходимо сосчитать все его лепестки.

— А знаешь, Бонне, — снова заговорил Омито, — сегодня ты толкнула меня на дорогу.

— Каким образом?

— Я построил дом, но сегодня утром из твоих слов я понял, что ты колеблешься: входить в него или не входить. Два месяца я мысленно украшал этот дом. Сегодня я позвал тебя: «Приди, моя жена!» Но ты сняла брачные одежды и сказала: «Нет, мой друг, там слишком тесно! Наша помолвка никогда не кончится свадьбой».

Ботаника сразу перестала интересовать Лабонно. Она выпрямилась и с болью в голосе воскликнула:

— Довольно, Мита, не надо!