Последняя поэма

IX ПЕРЕМЕНА ЖИЛИЩА

Сначала все были уверены, что Омито вернется в Калькутту через пару недель. Норен Миттер даже поспорил, что Омито не высидит в Шиллонге и недели. Но прошел месяц, прошло два, а о возвращении не было и речи. У Омито кончился срок аренды дома, и его занял заминдар из Рангпура. После долгих поисков Омито удалось найти себе жилье неподалеку от дома Джогомайи. Одно время там жил не то пастух, не то садовник, затем дом попал в руки какого-то клерка, который придал ему вид скромного, но приличного коттеджа. Клерк умер, и теперь его вдова сдавала коттедж. В нем было так мало окон и дверей, что тепло, свет и воздух с трудом проникали внутрь, зато в дождливые дни вода в изобилии просачивалась сквозь бесчисленные щели.

Джогомайя была поражена, увидев, в каком состоянии находится комната Омито.

— За что ты себя так наказываешь, друг мой? — воскликнула она.

— Ума долго постилась, совершая подвижничество,— ответил Омито. — Под конец она перестала есть даже листья. Я совершаю подвижничество, лишая себя обстановки. Сначала я отказался от кровати, потом от дивана, потом от стола, потом от стульев и вот остался среди четырех голых стен. Подвижничество Умы проходило в Гималаях, а мое — в горах Шиллонга. Там невеста жаждала встречи с женихом, а здесь жених жаждет встречи с невестой. Там сватом был Нарада[39], а здесь — вы. И если, в конце концов, сюда не явится Калидаса, мне придется самому взяться за его труд.

Омито говорил весело, но Джогомайя опечалилась. Она чуть было не предложила ему перебраться в ее дом, но удержалась. «Если творец затеял что-нибудь, нам не следует вмешиваться, а то завяжется такой узел, что потом и не развязать», — подумала Джогомайя. Она послала Омито кое-какие вещи и прониклась к несчастному еще большим сочувствием. Снова и снова говорила она Лабонно: «Смотри, милая, как бы сердце твое не превратилось в камень!»

Однажды, после сильного ливня, Джогомайя пришла проведать Омито. Она застала его сидящим на шерстяном одеяле под шатким столом и погруженным в чтение английской книги. Видя, что в его комнате повсюду каплет вода, Омито устроил себе убежище под столом и устроился там, как мог. Сначала он посмеялся над собой, а потом с наслаждением принялся за стихи. Его душа рвалась к дому Джогомайи, но тело не могло последовать за ней. И все потому, что Омито купил очень дорогой плащ, совсем ему ненужный в Калькутте, и забыл его привезти сюда, где он нужен был постоянно. Правда, он взял с собой зонтик, но, очевидно, забыл его там, куда сейчас так стремилась его душа, или оставил его под старым деодаром.

— Что случилось, Омито? — воскликнула Джогомайя, входя в комнату.

— Сегодня мою комнату лихорадит, ей не лучше, чем мне.

— Лихорадит?

— Иными словами, крыша моего жилища весьма похожа на Индию. В ней слишком мало единства, то есть слишком много щелей. Когда над ней проносятся стихии, она разражается неудержимым потоком слез, а когда налетает ветер, она оглашается вздохами. В знак протеста я возвел над головой навес, — образец незыблемой законности среди всеобщего хаоса и анархии. Все в соответствии с основными принципами политики.

— Какими принципами?

— Они заключаются в том, что жильцы гораздо лучше приведут дом в порядок, чем полновластный хозяин, который в доме не живет.

В тот день Джогомайя очень рассердилась на Лабонно. Чем больше она привязывалась к Омито, тем выше его ценила. «У него такие знания, такой ум, такие манеры и притом такая непосредственность! А как он говорит! Что же до внешности, то он, по-моему, даже красивее Лабонно. Видно, она родилась под счастливой звездой, если смогла очаровать Омито. И такому прекрасному юноше Лабонно причиняет мучения! Ни с того ни с сего объявляет, что не выйдет за него замуж, будто она какая-нибудь принцесса и ради нее надо ломать копья! Откуда такое невыносимое высокомерие? Несносная девчонка, она еще наплачется...»

Сначала Джогомайя хотела отвезти Омито в своей машине к себе, но потом решила иначе.

— Подожди немного, дорогой, я скоро вернусь, — сказала она.

Приехав домой, она увидела, что Лабонно сидит на диване, накрыв ноги шалью, и читает «Мать» Горького. При виде того, как уютно она устроилась, Джогомайя разгневалась еще больше.

— Пойдем-ка со мной прогуляемся, — предложила она.

Но Лабонно ответила:

— Мне сегодня что-то не хочется выходить.

Откуда Джогомайе было знать, что Лабонно взялась за книгу только для того, чтобы уйти от самой себя. После завтрака она все время с беспокойством ждала прихода Омито. Ей то и дело слышались его шаги. Сосны снаружи раскачивались и вздрагивали от резких порывов ветра, и дождевые потоки, рожденные ливнем, задыхаясь, стремились куда-то, словно спеша обогнать мимолетный срок своей жизни. Лабонно страстно хотелось разрушить все преграды, отмести все сомнения, взять обе руки Омито в свои и сказать ему: «Я твоя навсегда!»

Сегодня это признание далось бы легко. Сегодня само небо кричало в отчаянии и леса откликались ему. Вершины гор, окутанные пеленой дождя, чутко прислушивались к этому крику. Пусть он придет и с таким же вниманием, в таком же глубоком молчании выслушает Лабонно! Но час сменялся часом, и никто не приходил. Мгновение для великого признания было упущено, и теперь он пришел бы напрасно, она бы ничего не сказала. Сомнения опять родились, и музыка стремительного космического танца, освобождающего душу от страха, уже растаяла в воздухе. Безмолвно проходят год за годом, и только однажды наступает час, когда богиня Сарасвати стучится в дверь. И если в это мгновение не окажется под рукой ключей, чтобы открыть дверь, божественный дар признания никогда больше не вернется. В такой час хочется кричать на весь мир: «Слушайте, я люблю! Люблю!» Этот крик летит, точно птица из-за моря, летит день и ночь. Его так долго ждала душа Лабонно! И когда он коснулся ее, весь мир, вся жизнь приобрели наконец смысл. Спрятав лицо в подушку, Лабонно твердила, обращаясь неизвестно к кому: «Да, это правда, единственная правда, и правда только в этом»

Время истекло. Омито не пришел. Сердце Лабонно не выдержало тяжести ожидания. Она вышла на веранду, постояла немного под дождем, потом вернулась. Ее охватило безысходное отчаяние. Ей казалось, что свет ее жизни, вспыхнув, угас и впереди больше ничего нет. Внутренняя решимость принять Омито таким, каков он есть, покинула ее. Недавняя отвага души исчезла без следа. Лабонно была словно в оцепенении и лишь долгое время спустя смогла взять со стола книгу. Сначала ей никак не удавалось сосредоточиться, но постепенно, увлеченная романом, она незаметно забыла обо всем, — а главное, о себе, — и тут пришла Джогомайя и пригласила ее погулять. Нет, на это у нее не было сил!

Джогомайя придвинула стул, села перед Лабонно и спросила, пристально глядя на нее:

— Скажи мне правду, Лабонно, ты любишь Омито?

— Почему ты спрашиваешь меня об этом? — вопросом на вопрос ответила Лабонно, поспешно вставая.

— Если не любишь, почему не скажешь ему прямо? Ты безжалостна! Если он тебе не нужен, не держи его.

Сердце Лабонно стучало так, что она не могла сказать ни слова.

—- Видела бы ты его сейчас. Прямо сердце разрывается, — продолжала Джогомайя. — Ради чего он ютится там, как нищий? Можно ли быть настолько слепой? Да ты знаешь, что девушка, которую посватает такой юноша, должна небо благодарить!

С трудом собравшись с силами, Лабонно ответила:

— Ты спрашиваешь, люблю ли я? Я не могу представить, чтобы в мире кто-нибудь мог любить сильнее. Я готова жизнь отдать ради этой любви. Теперь я совсем иная, чем прежде. Во мне появилось нечто новое, и это новое вечно. Какое-то чудо родилось во мне! Как рассказать об этом? Кто поймет, что сейчас творится в моей душе?

Джогомайя были изумлена. Лабонно при ней никогда не теряла самообладания. Как же она так долго скрывала эту бушующую страсть?

Джогомайя заговорила осторожно и мягко:

— Лабонно, дорогая, не сдерживай свои чувства. Омито ищет тебя, как света во тьме. Откройся ему до конца. Пусть он увидит огонь души твоей. Ведь ему больше ничего не нужно! Пойдем, родная, пойдем со мной.

И они вдвоем пошли к дому Омито.