Последняя поэма

XV ПОМЕХА

Подруги вошли в ворота сада Джогомайи и, не встретив слуг, приблизились к дому. Здесь на веранде они увидели учительницу и ученицу, которые занимались, сидя у маленького столика. Нетрудно было догадаться, что старшая из них — Лабонно.

Постукивая каблучками, Кэтти поднялась на веранду и сказала по-английски:

— Простите, могу я...

— Что вам угодно? — спросила Лабонно, поднимаясь с места.

Окинув ее колючим взглядом с головы до ног, Кэтти объявила:

— Мы пришли узнать, здесь ли мистер Эмитрай.

Лабонно сразу не поняла, кто такой этот Эмитрай, и ответила:

— Я такого не знаю.

Подруги молниеносно обменялись взглядами, по их губам скользнула усмешка.

— Зато мы знаем, что он часто ходит в этот дом — гораздо чаще, чем следует! — прошипела Кэтти, сердито тряся головой.

Лабонно вздрогнула. Только теперь она поняла, кто они такие и какую ошибку она допустила.

— Я позову хозяйку дома, — проговорила она в замешательстве, — от нее вы узнаете все, что вам нужно.

Как только Лабонно ушла, Кэтти обратилась к Шуроме:

— Твоя учительница?

— Да.

— Зовут, кажется, Лабонно?

— Да.

— Спички есть? — спросила она по-английски.

Сбитая с толку неожиданной просьбой о спичках, Шурома не поняла вопроса. Она продолжала смотреть на Кэтти.

Кэтти повторила по-бенгальски:

— Спички!

Шурома принесла коробку спичек, Кэтти зажгла сигарету, затянулась, потом спросила Шурому:

— Английский учишь?

Шурома кивнула и убежала в дом.

— Если она чему-нибудь и научится у своей наставницы, то только не хорошим манерам, — изрекла Кэтти.

Подруги делились впечатлениями:

— Вот она, знаменитая Лабонно! Прекрасна, не правда ли? И это она разбудила в горах Шиллонга вулкан и растопила каменное сердце Омито! Ничего не понимаю. Глупцы эти мужчины!

Сисси громко рассмеялась. Это был искренний, веселый смех, потому что глупости мужчин нисколько ее не задевали. Она сама сокрушала и разбивала каменные сердца. Но странно! Одно дело — такая девушка, как Кэтти, и совсем другое дело — эта гувернантка в нелепом наряде! Как неприступна! Положи ей масла в рот, и то не растает! А сама — точно узел мокрого белья. Только сядь с ней рядом — сразу отсыреешь, как бисквит в дождливый день. Как это Эмит может терпеть ее хоть одну минуту!

— Сисси, у твоего брата давно уже мозги шиворот-навыворот. Только человеку с извращенным вкусом эта девица могла вдруг показаться ангелом.

Сказав это, Кэтти швырнула сигарету на учебник алгебры и, открыв сумочку с серебряной цепочкой, припудрилась и подвела карандашом брови.

Сисси не возмущало отсутствие здравого смысла у ее брата, в глубине души она даже сочувствовала ему. Весь ее гнев обратился против лжеангела, который завлек его и околдовал. А Кэтти, видя странное безразличие Сисси, просто выходила из себя! Ее так и подмывало встряхнуть хорошенько нерадивую сестру.

В эту минуту к ним вышла Джогомайя в белом шелковом сари. Лабонно осталась в доме.

Кэтти привела с собой маленькую лохматую собачонку по кличке Тоби, у которой глаза прятались под косматой шерстью.

Знакомясь с Лабонно и Шуромой, Тоби ограничился тем, что только обнюхал их. Но вид Джогомайи привел его в восторг. Тоби бросился в Джогомайе и засвидетельствовал ей свою пылкую любовь, оставив на белоснежном сари следы грязных лап. Сисси оттащила песика за ошейник к Кэтти, та щелкнула его по носу и сказала по-английски:

— Не лезь, не лезь, озорник!

Кэтти и не подумала встать со стула. Покуривая сигарету, она только повернула голову и с нескрываемым пренебрежением уставилась на Джогомайю. Она явно злилась на нее еще больше, чем на Лабонно. Кэтти решила, что в прошлом у Лабонно было какое-то пятно, и теперь Джогомайя, прикинувшись доброй тетей, старалась сбыть ее на руки Омито. Чтобы обмануть мужчину, не требуется много хитрости, ибо мужчины слепы от природы.

Сисси подошла к Джогомайе, сделала какое-то подобие традиционного поклона и представилась:

— Я Сисси, сестра Омито.

Джогомайя улыбнулась.

— Оми зовет меня теткой, значит, и тебе я прихожусь теткой.

Взглянув на Кэтти, Джогомайя решила не обращать на нее внимания.

— Войди в дом, дорогая, — обратилась она к Сисси.

— У нас нет времени, — ответила Сисси. — Мы пришли только, чтобы узнать, здесь ли Оми.

— Он еще не приходил, — сказала Джогомайя.

— А вы не знаете, когда он придет?

— Подожди немного, я схожу и узнаю.

Кэтти, не двигаясь с места, бросила:

— Эта учительница, которая здесь сидела, говорила, что даже не знает, кто такой Эмит.

Джогомайя смутилась. Она чувствовала враждебность Кэтти и понимала, что ей нелегко будет добиться от нее уважения. Сразу же перейдя на официальный тон, Джогомайя сказала:

— Насколько мне известно, Омито-бабу остановился в одном отеле с вами. Вы сами должны знать, где он бывает.

Кэтти засмеялась ей в лицо, и смех этот должен был означать: «Можете скрывать, обмануть нас все равно не удастся!»

Дело в том, что при виде Лабонно, да еще после ее слов о том, что она не знает Омито, в душе Кэтти закипел гнев. Сисси же, хотя и чувствовала себя задетой, однако вовсе не сердилась. Красивое, спокойное лицо Джогомайи вызывало симпатию и уважение, поэтому дерзкое поведение Кэтти, которая даже не встала со стула, смущало Сисси. Однако противоречить она не осмеливалась, потому что Кэтти не терпела возражений. Она быстро подавляла любой бунт и при этом не стеснялась применять самые крайние меры. Люди обычно теряются и отступают перед такой напористостью. А Кэтти даже гордилась своей резкостью и никогда не щадила друзей, если замечала, что кто-нибудь из них проявляет, как она говорила, «слюнявую сентиментальность». Свою грубость она выдавала за прямоту, и те, кто боялся этой грубости, всячески старались завоевать расположение Кэтти, лишь бы она оставила их в покое. Сисси была из их числа. Чем больше она боялась Кэтти, тем старательнее подражала ей, стремясь скрыть свою слабость. Но ей не всегда это удавалось.

Кэтти догадывалась, что в глубине души Сисси стыдно за ее поведение. Такая дерзость должна была быть немедленно наказана, и в присутствии Джогомайи! Она встала со стула, подошла к Сисси, сунула ей в рот сигарету и наклонилась к ее лицу, давая прикурить от своей. Сисси не осмелилась возразить, хотя и зарделась до кончиков ушей. Она заставила себя сделать вид, что готова дать отпор каждому, кто вздумает хотя бы намеком выразить недовольство ее западными манерами.

Перед домом появился Омито. Девушки были поражены. Из отеля он ушел в английском костюме и фетровой шляпе, а сейчас на нем было дхоти и шаль. Он переменил одежду в своем домике. Там у него была полка с книгами, запас белья и кресло, которое ему дала Джогомайя. Он часто уходил туда отдыхать после завтрака в отеле. Лабонно запретила являться к ней во время ее занятий с Шуромой каким бы то ни было искателям водопадов или апельсинового меда, так что Омито не мог утолить ни физической, ни духовной жажды до половины пятого, когда у Джогомайи подавали чай. Он кое-как дотягивал до этого времени, переодевался и приходил точно к назначенному часу.

Сегодня перед уходом из отеля он получил наконец заказанное в Калькутте кольцо. В своем воображении он уже видел, как наденет его на палец Лабонно. Сегодня был как раз подходящий день! Второго такого дня не скоро дождешься. Сегодня можно отложить все прочие дела. Он решил явиться прямо туда, где занималась Лабонно, и сказать ей:

«Однажды некий падишах ехал на слоне. Ворота, через которые ему надо было проехать, были низки, он не захотел нагнуть голову и вернулся, так и не попав в свой новый дворец. Сегодня для нас большой день, но ты сделала ворота своего досуга слишком низкими. Сломай их, чтобы царь мог въехать в ворота твоего мира, не склоняя головы!»

Омито также решил сказать ей, что люди называют пунктуальными тех, кто приходит вовремя, однако время, отсчитываемое часами, не есть истинное время: часы лишь отсчитывают время, но разве они знают его ценность?

Омито огляделся. Небо затянуло тучами, и, судя по всему, было уже часов пять-шесть. На часы он не смотрел, боясь, что их упрямые стрелки могут не согласиться с небом. Так мать, которой показалось, что после долгих дней лихорадочного жара лоб ребенка стал прохладнее, не решается взглянуть на термометр. На самом-то деле Омито явился гораздо раньше времени, но нетерпение не знает стыда.

Часть веранды, на которой Лабонно обычно занималась со своей ученицей, была видна с дороги. Сейчас там никого не было, и сердце Омито запрыгало от радости. Теперь он взглянул на часы. Было только двадцать минут четвертого! Как-то он сказал Лабонно, что если люди повинуются законам, то боги законов не признают. На земле мы чтим законы в надежде насладиться нектаром беззакония на небесах. Но иногда небеса спускаются на землю, и тогда высший долг людей — нарушать законы. И теперь у него появилась надежда, что, может быть, Лабонно поняла необходимость время от времени нарушать заведенный порядок, может быть, и она почувствовала всю важность сегодняшнего дня и отказалась от обычных ограничений.

Омито подошел ближе и увидел, что Джогомайя, оцепенев, стоит на пороге дома, а Сисси прикуривает от сигареты Кэтти, Он сразу понял, что это преднамеренная демонстрация. Лохматый Тоби, проявление дружеских чувств которого было так решительно пресечено, прикорнул у ног Кэтти, но, завидев Омито, опять разволновался и бросился его приветствовать. Сисси снова дала ему понять, что такой способ проявления дружеских чувств, по меньшей мере, неуместен.

Омито даже не взглянул на подруг. Еще издали он закричал: «Тетя!», а подойдя ближе, склонился и взял прах от ее ног. Обычно он никогда не приветствовал ее таким образом.

— Где Лабонно? — спросил он.

— Не знаю, дорогой, наверное, у себя в комнате.

— Но ведь сейчас еще время занятий!

— Я думаю, она ушла, когда явились, м-м-м, вот они.

— Пойдемте посмотрим, что она делает.

И Омито ушел с Джогомайей в дом, словно обе подруги были неодушевленными предметами.

— Это оскорбление! — взвизгнула Сисси. — Уйдем отсюда!

Кэтти была возмущена не меньше, если не больше, но она не собиралась уходить, не выяснив всего до конца.

— Мы ничего не добьемся, — сказала Сисси.

— Нет, добьемся! — ответила Кэтти, сверкая глазами.

Они подождали немного, потом Сисси снова взмолилась:

— Уйдем отсюда! Я не хочу больше здесь оставаться!

Но Кэтти не двинулась с места.

Наконец вышел Омито вместе с Лабонно. Лицо ее было лучезарно спокойно: оно не выражало ни гнева, ни презрения, ни надменности. Джогомайя осталась в доме. У нее не было ни малейшего желания выходить, однако Омито пошел и привел ее. Кэтти сразу увидела кольцо на пальце Лабонно. Кровь бросилась ей в голову, глаза покраснели, она была готова рвать и метать.

— Тетя, — сказал Омито, — это моя сестра Шомита. Наверно, отец хотел, чтобы наши имена рифмовались, но рифмы не получилось. А это Кетоки, подруга моей сестры.

Тут снова произошел переполох. Любимая кошечка Шуромы вышла из дома. Тоби эта дерзость показалась достаточным основанием для объявления войны. Сначала он с рычанием бросился на кошку, но тут же трусливо отступил, засомневавшись в исходе боя при виде выпущенных когтей шипящего врага. Собачонка заняла позицию на почтительном расстоянии, решив проявить героизм, не связанный с опасностями, залилась неудержимым лаем. Однако на это кошка никак не реагировала, она только выгнула спину и торжественно удалилась.

Для Кэтти это было уже слишком! Вне себя от ярости она принялась трепать Тоби за уши, словно он был главной причиной ее дурного настроения. Собака громким визгом выразила свой протест против такого обращения. Судьба явно потешалась над Кэтти.

Когда шум утих, Омито обратился к Сисси:

— Сисси, это Лабонно. Ты еще не слышала ее имени от меня, но, я думаю, слышала его от других. Наша свадьба состоится в Калькутте, в месяце огрохайон.

Кэтти тотчас изобразила на лице улыбку.

— О, поздравляю! — сказала она. — Оказывается, не так уж трудно добыть апельсиновый мед. И ходить далеко не пришлось, и мед сам просится в рот.

Сисси, по обыкновению не удержавшись, рассмеялась. Лабонно почувствовала, что в этих словах скрыт какой-то яд, но не поняла намека. Омито пояснил:

— Сегодня, когда я уходил, они меня спросили, куда я иду. Я сказал, что за диким медом. Поэтому они и смеются. Это моя беда — люди не понимают, когда я шучу, а когда нет.

— Теперь, когда ты выиграл свой апельсиновый мед, — с притворной скромностью произнесла Кэтти, — помоги мне не остаться в проигрыше.

— Что я должен для этого сделать?

— Я билась с Нореном об заклад. Он утверждает, что тебя не затащить туда, где бывают настоящие джентльмены, что на скачки ты ни за что не пойдешь. Я поспорила на свое брильянтовое кольцо, что приведу тебя на скачки. Мы ходили по всем окрестным водопадам и пасекам, пока, наконец, не нашли тебя здесь. Ведь правда, Сисси, нам пришлось немало походить в поисках нашей волшебной птицы, или дикого гуся, как говорят англичане![51]

Сисси вместо ответа только хихикнула.

— Я вспоминаю рассказ, который как-то слышала от тебя, Эмит, — продолжала Кэтти. — Один персидский философ не мог найти вора, укравшего его тюрбан. Тогда он пошел на кладбище и сел там, рассудив, что уж этого места вору не миновать. Когда мисс Лабонно сказала, будто не знает тебя, я усомнилась, но что-то в душе говорило мне, что, в конце концов, и тебе не миновать своего кладбища.

Сисси громко расхохоталась.

Кэтти обратилась к Лабонно:

— Эмит никогда не упоминал вашего имени. Медовым языком метафор он называл вас — «апельсиновый мед». Ваш ум не искушен в иносказаниях, и вы прямо сказали, что Эмит вам незнаком. И небо не покарало ни вас, ни Эмита, хотя в воскресных школах и говорят, что ложь никогда не остается безнаказанной. Один из вас единым глотком проглотил неведомый апельсиновый мед, а другой с первого взгляда узнал незнакомого. И только я в проигрыше. Право же, Сисси, это несправедливо!

У Сисси опять вырвался смешок. Тоби тоже счел своим долгом присоединиться к общему веселью, и пришлось его успокаивать в третий раз.

— Эмит, ты знаешь, если я потеряю это брильянтовое кольцо, мне не будет покоя! — снова заговорила Кэтти. — Ты сам подарил его мне. Я никогда его не снимала, оно стало как бы частью меня самой. Неужели теперь мне придется лишиться его здесь, в Шиллонге, из-за несчастного спора?

— Зачем же ты спорила на него, дорогая? — спросила Сисси.

— Я была слишком самонадеянна и слишком верила в мужчин. Ну что ж, гордость прежде всего. Я поставила на свою лошадку и проиграла. Мне кажется, Эмит уже и пальцем не шевельнет для меня. О, ты безжалостен! Зачем ты подарил мне это кольцо, зачем был так нежен, — не для того ли, чтобы сегодня оскорбить меня? Разве этот дар ни к чему не обязывает? Разве он не означал, что ты никогда меня не оставишь?

У Кэтти прервался голос, но она сумела сдержать слезы.

А случилось все это семь лет назад, когда Кэтти было всего восемнадцать лет. Однажды Омито снял кольцо и надел его на палец Кэтти. Они находились тогда в Англии. Один пенджабец, студент Оксфордского университета, был страстно влюблен в Кэтти. В тот день Омито и этот пенджабец состязались в гребле. Победа досталась Омито. В сиянье лунного света даже июньское небо обрело красноречие, и, казалось, сама земля потеряла самообладание, опьяненная ароматом луговых цветов. Тогда-то Омито и надел на палец Кэтти кольцо. Это было многозначительно, но не имело никакого глубокого, скрытого смысла. В те дни смех Кэтти был жизнерадостен, лицо еще не было набелено, и ничто не мешало ей краснеть. Надев кольцо, Омито прошептал ей на ухо:

Кэтти тогда не умела много говорить. Она глубоко вздохнула и словно про себя прошептала по-французски: «Друг мой».

И вот сейчас Омито не знал, что ответить. Он не находил нужных слов. А Кэтти продолжала:

— Если уж я проиграла спор, пусть лучше это кольцо останется у тебя как символ моего поражения. Я не хочу носить на своем пальце ложь!

Кэтти сняла кольцо, бросила его на стол и сбежала с веранды. По ее набеленным щекам катились слезы.